Золотой жёлудь. Асгарэль. Рассказы

  Домну с семьёй вскоре отселили, вся трёхкомнатная квартира перешла к Грошуниным. Они, хотя и перетащили в освободившуюся комнату кое-какую мебель, не спешили осваивать новое пространство. А потом и вовсе сдали комнату. Лида об этом не знала. Её испугал приход двух незнакомых мужчин, когда она сидела у Аси.

– Ну, здравствуйте, барышни, – с улыбкой обратился к ним тот, который вошёл первым, он только что по-хозяйски открыл дверь Грошуниных своим ключом.

– Дядя Юра, здравствуй! – приветливо откликнулась Ася. Она хорошо знала мужчину.

– Уроки как следует делаем? Без ошибок? Кляксы не ставите? Правильно! Стране нужны отличники.

Мужчины, не останавливаясь, прошли в прежде принадлежавшую Домне комнату и сразу закрылись там. Они мимоходом посмотрели на Лиду, и она вся сжалась под их холодными проницательными взглядами.

– Не бойся, это папин друг, он из НКВД, – шепнула ей Ася. – Мы ему комнату сдаём, он только для работы сюда приходит, нас совсем не беспокоит…

Лида всё больше завидовала Асиной отдельной комнате и телефону. Она тоже хотела добиться успеха в жизни, поэтому оттачивала свою речь, чтобы не говорить, как её полуграмотные родители. И она вступила в комсомол, несмотря на недовольство матери.

  Ася в комсомол не вступала. Она изменилась – замкнулась, пересела на заднюю парту, скучала там в одиночестве с книгой на коленях. Говорила Лиде, что считает себя некрасивой, хотя на самом деле теперь для всех было очевидно – Грошунина превращается в красавицу.

  8.

Это, как в лифте вместе застрять. В другое время взглянули бы мельком, и всё, а тут, хочешь, не хочешь – всматривайся, разбирай чужой судьбы узор, пока клаустрофобия тебя совсем не замучает. Нарочно, что ли, жизнь таких разных людей сталкивает? – Соседки по палате наблюдают за старухой и её сиделкой.

  Провинциалка уже четыре недели живёт в кресле, которое медсёстры разрешили перетащить из холла. Она вяжет или для разнообразия сидит на кровати рядом с Лидией Николаевной, медленно расчесывая её седые космочки. Бабуля немного не в себе, всё время жужжит, а она ей негромко выговаривает.

  Соседки по палате завидуют бабуле. Столько внимания старушка получает! И внук часто навещает её. И красавица эта от неё почти не отходит. Девушка исчезает лишь во время визитов бабулиной дочери – похоже, не разговаривают они между собой. Но дочь эта и с матерью не в ладах – посидит, помолчит и уходит.

  Зато красавица развлекает больную, как умеет. Хотя развлечений в больнице немного: можно кормить голубей, кидая крошки на подоконник, или ездить в кресле-каталке по коридору. Наверное, внук заплатил этой девахе хорошо, шепчутся соседки, и заодно влюбился в неё по уши.

– Лидия Николаевна! Ну какая же вы отвратительная?

– Нет, нет, Машенька. Это уж-жасно. И как я дожила до того, что стала отвратительной старухой? Ужасная. Ужасная. Баба Яга.

  Неправда. Она до сих пор по-своему прелестна, насколько это возможно в восемьдесят пять лет: с аккуратной фигуркой и тонкостью черт. Даже сейчас ей в минуты просветления удается по-женски кокетничать с дородным врачом-физкультурником, который каждое утро заходит в палату. Другие, более молодые инфарктницы безучастно следят за его нехитрыми экзерсисами, лишь она проявляет интерес. Но беда в том, что старуха плохо ест.

– Лидия Николаевна, одну ложку только!

– Не буду я.

  В этот самый момент ложка с супом ловко опрокидывается в её приоткрытый рот. Выждав секунду, Лидия Николаевна томно объявляет:

– Сейчас меня будет рвать.

Она говорит это после каждой порции, и в конце концов обычно сдержанная провинциалка теряет терпение.

– Пожалуйста, – она сует старухе пустую миску. – Сюда!

– Милая девочка, мне надо вам сказать, – оттолкнув миску, Лидия Николаевна заговорщицки подзывает свою сиделку поближе и шепчет, чтобы никто не услышал. – Только не спорьте и не перебивайте… Вы ведь всё знаете и понимаете, так что не притворяйтесь чужой. Моя квартира тридцать миллионов рублей стоит, мне дочка говорила. Так вот, значит… – выдержав торжественную паузу, объявляет старуха. – Я отдаю её вам… И не спорьте! Обязательно надо, – она кладет скрюченную руку на колено девушке, когда та делает протестующее движение. – Ты, Ася, позови нотариуса, а я распишусь. Я, Римакова Лидия Николаевна, находясь в полном уме, ну и так далее… Вообщем, если что не так, ты меня направишь…

– Лидия Николаевна, я Маша, а не Ася.

– Да-да, Маша, – послушно извиняется старуха, но после недолгого размышления хитро улыбается. – Или не Маша… Уж мне ль не знать, кто ты?

  Переубедить её невозможно. Старуха уверена, что это мятежный неотомщенный дух Аси пришел судить её. А может, даже и сама королева Макушка.

– Лидия Николаевна, хватит об этом, поехали лучше Серёжу встречать!

  Их выход в свет предваряется целым ритуалом. Девушка причёсывает, наряжает бабулю, опрыскивает дорогими духами (подарок внука), проверяет её безукоризненные ноготки.

  В коридоре отделения кардиологии им все улыбаются, они здесь популярная пара. Сейчас стройная Маша разгонит каталку – мимо кабинета главврача, мимо буфета и ординаторской – и с ветерком помчит Лидию Николаевну. Глаза у обеих разгорятся, щёки порозовеют. В этот короткий миг они будут абсолютно счастливы. Действительно, какое отношение имеют земные болезни и печали к полету двух прекрасных женских душ?

  Но в последние дни Лидия Николаевна отказывается от прогулок, путает явь и сон. Все понимают, что ей недолго осталось. Больничный народ хорошо знает эту печать, которая появляется на лицах умирающих. Выздоровления не будет.

  Ночью Лидия Николаевна опять напугала своих соседок: неожиданно нашла силы встать, бродила по палате, спрашивая какую-то Асю. И днём эта Ася ей мерещится. Бабуля разговаривает с ней, обращаясь при этом к Маше и умоляя ту уйти. Неблагодарная. Да если б не Маша, переглядываются соседки, несчастную давно привязали бы к кровати.

  Полубред, в который старуха потихоньку проваливается, соткан из её снов и воспоминаний. Что случилось однажды, случилось навсегда. Этот полубред для Лидии Николаевны интереснее яви, потому что краски в нём ярки, её глаза зорки, а тело такое же ловкое, как в молодости. Вот только один сон пугает её – как привязался к ней с детства, так и снится до сих пор. Будто она ходит по Тёплому переулку и не может найти свою квартиру…

  Тёплый переулок вибрировал от весёлого марша, который нёсся из громкоговорителя. Лида подышала внутрь поднятого воротника, согревая лицо. Что за промозглый день. Мимо проехал грузовик, украшенный ветками хвои и красными плакатами. В нём сидели продрогшие физкультурники. Уже заходя в подъезд, девочка догадалась, что сегодня праздник.

Дверь квартиры была незнакома ей. На этой чужой двери красовались сразу несколько звонков и наклейка газеты «Правда». Лида всё-таки позвонила – из квартиры высунулся старик с намыленным лицом и с помазком в руке.

– Нет тут никаких Семилетовых. И не было! – он раздражённо захлопнул дверь.

  Лида снова побрела по переулку. Что-то мешало ей как следует разглядеть окрестности. Словно чёрная стена двигалась перед нею. Такой родной и такой коварный переулок! – она прожила здесь много лет, а он не хочет признавать её.

– Это Городовой тебя водит, – сказали рядом, и девочка остановилась. – Он чужих не привечает, – из-под брошенной телеги вылезла собака с крыльями. – Вот, смотри, сейчас из-за дома покажется, – изогнувшись, собака клацнула зубами под своим крылом, поймала блоху.

  И действительно – то, что мгновение назад было крышей с печными трубами, оказалось спиной в кителе с погонами, волосатой шеей со складочками, красными от холода ушами и алым околышем фуражки, прикрывавшей бритый затылок. Фигура эта медленно колыхалась.

– Ты выверни свое пальто наизнанку и на каблуке покрутись, – посоветовала собака, уползая обратно под телегу. – Три раза! – зевнула она уже оттуда. – И уходи быстро.

– Куда уходить? Моя дверь пропала вместе с квартирой.

– Это плохой знак. Нельзя всю жизнь так бродить.... – собака задумчиво поскребла свой бок. – Может, тебя к королеве отвести?

– Это которая на волшебном дереве сидит?

– Угу, на самой вершине, – ответила собака. – Там, где собраны силы всех весенних гроз и роятся пчёлы-молнии. Садись ко мне на спину.

  Она взмахнула крыльями, задев лицо девочки, и они полетели: над церковью Николая Святителя, над бывшей графской усадьбой, мимо новенькой станции «Кропоткинская» – над огороженной забором зияющей раной в земле, подготовленной для Дворца. Сделали круг над тёмными крышами Хамовников и неожиданно резко взмыли вверх в голубой разрыв меж тучами.

  Собачья спина попахивала псиной. Лида крепко вцепилась в шерсть на собачьем загривке, когда они продирались сквозь густую влажную зелень к вершине Дерева. Оно оказалось огромным, на каждой его ветке могла разместиться целая улица. На них вдруг посыпались, прорываясь из воздуха, предметы мебели, подушки, одеяла, автомобили и даже тройка лошадей. Всё это пронеслось мимо и словно растворилось в воздухе.

– Королева не в духе, – объяснила собака, оборачиваясь к Лиде.

  На самой вершине дерева стояла простая изба. Лида и собака заглянули в распахнутое окошко. Там, среди грохота, гудения и сверкания стояла большеголовая длиннорукая женщина в рогатом кокошнике, наряженная, как деревенская кукла.

– Страшная, – испугалась Лида.

– Она разной бывает. Иди! – тихо приободрила собака на прощанье. – Больше я тебе помочь ничем не смогу.

  И Лида взошла на крыльцо.

– Лижбэ? – спросила Макушка, сверкнув голубыми глазами на задрожавшую гостью.

  Вместо ответа Лида тихо заплакала.

– О чём слезы? – спросила хозяйка избы.

– У меня нет золотого желудя для вас.

Королева усмехнулась:

– Его только вдвоём можно найти. Горюшко, да ты совсем заблудилась, – она вдруг обняла девочку. – Иди сюда, я покажу тебе твой дом.

В комнате пахло сухими травами и стояла большая прялка, расписанная солнцами и полумесяцами. Макушка подвела девочку к раскрытому окну. Едва выглянув наружу, Лида отпрянула обратно: она не ожидала такой головокружительной высоты. Но женщина настаивала, и Лиде наконец захотелось разглядеть раскинувшуюся внизу Москву. Или это не Москва была?

Дома, трубы, дымы и дымки, красные флаги. Картинка зашевелилась – по реке поплыла баржа с людьми, потом Лида заметила, что на набережной, в ряд с отделанными гранитом многоэтажными домами, стоят не меньшего размера человеческие бюсты. Один из этих великанов подмигнул девочке и улыбнулся из-под своих каменных усов.

На другом берегу реки грустный молодой человек кидал крошки гигантскому голубю, копошившемуся в пыли около церкви. Голубь наелся и устроил вокруг себя такую пыльную бурю, что за ней теперь не было видно куполов. Все пропорции были перепутаны в этом городе.

Снизу послышался слабый паровозный свисток – по рельсам, выпустив клуб дыма, проехал игрушечных размеров паровозик. Он тащил несколько старых вагонов.

– Ты под такой броситься хотела?

– Я? С какой стати? – спросила Лида тоном Лидии Николаевны, но тут же по-детски понурила голову под пристальным взглядом Макушки.

– Там действительно сложились обстоятельства… – смутилась она, объясняя, – война ведь была, голод.

В институте ей как сироте выписали УДП – усиленное дополнительное питание, но там мало чего было. «Умрешь днём позже» – так студенты его называли. Что было делать? Собрала все самые приличные в доме вещи, поехала на поезде в деревню, чтобы обменять их на пшено.

  Возращаясь в Москву, задремала, а когда проснулась, мешка с пшеном под сиденьем не оказалось. Это означало целый месяц без еды. Лида стояла на перроне, злилась на мальчишку, который ехал без пропуска и всю дорогу прятался под её сиденьем. Она его не выдала, а он её обокрал… Потом стала сердиться на себя, на собственные глупость и доверчивость. А потом ей в голову пришло и вовсе страшное. К счастью, не решилась. Расчувствовавшись, Лидия Николаевна улыбнулась своим воспоминаниям.

Макушка даже бровью не повела. Она давно всё знала, но зачем-то спросила:

– Куда же ты пошла с вокзала?

– В одну семью, они меня приютили…

  На барже тем временем началось неладное: там заметалась девичья фигура с длинными распущенными волосами. Лида вопросительно посмотрела на королеву.

– Не узнаёшь свою подругу? – спросила Макушка.

  Растрёпанная девушка требовала, потом умоляла о чем-то стоявшего рядом с ней мужчину с винтовкой, но он грубо оттолкнул её. Она упала, и никто не поспешил ей на помощь, некоторые даже отошли подальше. Покосившись на указательный палец Макушки, который был намного длиннее остальных, Лида насупилась: с какой это стати королева решила, что она дружит с преступницей?

– Нет у меня такой подруги.

  Макушка не стала её разубеждать. Она кивнула на одно из многоэтажных зданий на берегу.

– Вон твой дом.

– Нет. Мой дом не такой большой, – снова заупрямилась Лида. – Я живу в Тёплом переулке, дом два дробь двадцать, – добавила она уже извиняющимся голосом.

  По-птичьи наклонив голову, Макушка внимательно посмотрела на гостью и направилась к скамье, всем видом показывая, что говорить больше не о чем. Вскоре её деревянная прялка равномерно застучала, придавая ритм остальным звукам в избе.

– Я хочу сказать! – заволновалась Лида, торопясь исправить ошибку. – Эта девушка… Её зовут Ася Грошунина. Она училась в Литинституте. На неё был написан донос, что она критикует власть и сочиняет фантастический роман про Россию, где не случалась революция и по-прежнему правят Романовы. За это Асю сослали на Север… Такой подруги у меня больше в жизни не было, – закончила она, снова опуская глаза.

– Что ж, иди в свой переулок, только больше ничего не забывай, – неожиданно улыбнулась королева и погрозила Лиде своим длинным пальцем, возвращаясь к работе.

– Скажите… почему я должна в вас верить? – спросила Лидия, удивляясь собственной смелости.

Макушка сверкнула глазами и усмехнулась.

– Должна же ты во что-то верить. Ты сама меня выбрала.

  Работая, она продолжала трястись. Дрожал её расшитый жемчугом рогатый кокошник, дрожало и дрожало, как студень, лицо. Лиде показалось, что королева меняется, а нить, выбегаюшая из её темных пальцев, меняет свой цвет от белоснежного до алого, словно в ней пульсирует кровь. От пряжи теперь исходил мерцающий свет, он придал склоненному над ним женскому лицу неожиданную прелесть… Чье это лицо? Перед Лидой сидит уже не Макушка.

– Ася… – просыпаясь, Лидия Николаевна открывает глаза. – Что ты здесь делаешь?

– Смотрю, как ты болеешь, – вечно юная подруга прохладными пальцами поправляет пластырь, которым к высохшей руке Лидии прикреплен катетер.

– Пощади, – стонет старуха, мотая головой по больничной подушке.

– С какой стати… Ты всю жизнь прожила, не вспоминая меня. Гордилась своей благополучной жизнью. Думаешь, она ценнее, чем иные неблагополучные? – Ася откладывает в сторону вязанье, шарф почти закончен. – Медсестру позвать?

– Ася, – Лидия Николаевна жестом просит девушку наклониться поближе и виновато шелестит ей в лицо, задыхаясь. – Ты ничего не знаешь. На самом деле я не собиралась им про тебя говорить… Но они мне сказали: «Вы ведь советский человек, комсомолка? Тогда помогите нам, а мы вам поможем» … Я же не виновата, что моральные нормы тогда такими были… А про револьвер спрятанный я вообще никому не сказала, – вдруг с гордостью сообщает она.

  Ей хочется напомнить Асе, как отец вернулся из ссылки. Никто не давал ему работу, и бывший портной высшего разряда проводил дни, лёжа на диване лицом к стене… А Лиде во всех важных для её будущего документах приходилось писать о том, что он побывал в немецком плену, что за это его потом сослали за Урал.

  И ни правильное рабоче-крестьянское происхождение, ни Лидины таланты и трудолюбие не могли перевесить эту позорную строчку семейной истории. Кадровики дипкорпуса, поначалу хотевшие взять Лиду на работу, сразу ей отказали, прочитав анкету.

А тот следователь был внимательным и участливым. Он заметил, как дрожали перчатки в руках у Лиды. Налил девушке воды из графина, cочувственно произнес: «Мы знаем, у вас трудности из-за отца» …

  Но всё это остается невысказанным. У Лидии Николаевны просто нет сил произнести так много слов. Старуха прикрывает глаза, чтобы снова подремать.

По коридору грохочет тележка с тарелками – в больнице обед – и раздатчица спрашивает кого-то грубоватым голосом, словно стесняясь своей доброты: «Добавку вам положу, вы, главное, поправляйтесь».

– Пощади меня, Ася, – снова просит Лидия Николаевна, слегка шевельнув до синевы исколотой рукой. – Разве не видишь… я умираю… – вместо связной речи у неё получаются лишь слабенький свист и хрип. Её легкие полны жидкости, её тело забыло, как надо дышать.

  Вскоре вокруг Лидии Николаевны начинается небольшая профессиональная суматоха: приходит медсестра, потом врач. Когда старуху везут в лифт, молодое зрение вдруг возвращается к ней, и она замечает светильники на больничном потолке. Один, второй, третий… Четвёртый светильник ей хочется потрогать, и она приближается к нему, удивлённо разглядывая тоненький слой пыли на плафоне.

Внизу на каталке теперь лежит пустой кокон, из которого только что вылетела бабочка. Никто пока об этом не знает, все продолжают суетиться вокруг него. Все – кроме молодой стройной женщины, которая первой догадалась, отошла от процессии и стоит теперь у стены в позе древней плакальщицы, прикрыв лицо вязаным шарфом. Кто она? – Да какая теперь разница.

  Гораздо больше Лидию Николаевну волнует мёртвая старуха. Подлетев к ней поближе, она ужасается, словно только что посмотрела в зеркало и увидела там чужое лицо. Этот лилово-жёлтый труп на самом деле прежде был ею.

Но её паника быстро проходит. Лидия Николаевна так рада вернувшемуся зрению и свободе, что ей не терпится попробовать свои новые силы. Выпорхнув на улицу, она летит над парком, удивляясь размерам больничной территории, и замечает молодого мужчину в чёрной куртке, который только что вылез из машины.

Мужчина бежит к кардиологическому корпусу. Это её внук. Скоро её тело отвезут вон в тот домик в самом тихом углу парка, украсят и нарядят, чтобы над ним поплакали самые дорогие люди – Света, Серёжа и Люси. Ей будет грустно на них смотреть.

  А её саму, свободно парящую над привычным миром… её заберут в другой мир, освободив от галлюцинаций умирающего тела, от старых снов и видений. Там уже не будет ни выдуманного подругами волшебного Дерева с живущей на нём Макушкой, ни летающей собаки. Там Лида с восторгом погрузится в безграничную любовь, а потом с раскаянием – в такую же безграничную печаль.

Но пока что она счастлива и задаёт себе только простые вопросы. Куда направиться дальше? Конечно же – туда, куда давно стремилась душа, чтобы начать всё сначала, но не находила пути. Вот она, Москва-река с купальщиками и лодками, золотые луковицы Николая Чудотворца – в пыльном церковном палисаднике цветёт сирень, вот красные фабричные кирпичи, родительские окна.

  Опустившись в Тёплом переулке – тёмные сараи, узкое крыльцо, всё родное! – Лида вбегает в подъезд. Нужная ей дверь на месте, и она широко распахнута: на пороге давно ждут улыбающиеся отец с матерью, маленький Алька.

  9.

– Маш, мне очень плохо.

– Отчего? – вежливо поинтересовалась она и пальцем нарисовала сердечко на запотевшем лобовом стекле. На улице лил дождь.

   Сергей посмотрел на это сердечко, на её длинный тонкий профиль, на красивые коленки, сомневаясь, говорить ли. Маша его никогда не отвергала, но ответного чувства, вообще никакого чувства он в ней по- прежнему не замечал.

– Скажи, вот у тебя так бывало? – всё же начал он. – В сердцевине твоей как будто выжжена чёрная дыра. И она засасывает всё, имевшее неосторожность приблизиться. Сегодня, представляешь, я отъехал от бензоколонки с заправочным пистолетом в бензобаке. Остановился, лишь когда другие водители начали гудеть, кричать, размахивать руками.

– Да ты опасен, – улыбнулась Маша.

– Сам себя боюсь. Я, конечно, посмеялся вместе с ними, потом затормозил в укромном уголке, около аппарата для подкачивания шин, положил голову на руль…

– И что надумал?

– Шины подкачать… – горько пошутил Сергей, обиженный её вежливым равнодушием. – Если тебе на самом деле интересно… я просто спрашивал себя: ну почему не могу стать самым лучшим для одного-единственного человека? Что я делаю неправильно? Может, ты мне подскажешь, очень тебя прошу.

Маша погладила его руку, и Сергей подумал, что подобный разговор: мольба о любви и холодная ласка в ответ на неё – уже были в его жизни, совсем недавно. Только теперь роль ему выпала другая. Он жалуется Маше точно так, как Люси жаловалась ему.

– Это пройдёт, – сказала Маша. – Ты просто переживаешь смерть бабушки.

Сергей приготовился было с привычной покорностью сменить тему, но в этот раз нервы его не выдержали и он впервые закричал на Машу.

– Да причём здесь бабушка!?

   Она с лёгким удивлением отстранилась от него.

– Ты прав, не при всём… Знаешь, на какой улице мы с тобой находимся?

   Он опустил стекло, чтобы рассмотреть табличку на доме, но сквозь дождь было видно плохо, а выходить из машины не хотелось.

– Это Тёплый переулок, – сказала Маша.

– Нет такого в районе, – с самоуверенностью коренного москвича отозвался Сергей. – Это улица Тимура Фрунзе, – объявил он, наконец прочитав табличку.

Маша не стала спорить. Она попросила Сергея свернуть направо и проехать ещё немного по соседнему Большому Чудову переулку.

– Вон тот дом видишь? – спросила она.

   Сергей сквозь капли и подтёки всмотрелся в пятиэтажное жёлтое здание.

– Ну вижу.

– Его старый адрес – Тёплый переулок, восемь. В пятидесятые годы его не снесли, как ваш дом, когда строили проспект. На чердаке этого дома есть тайник, оставленный моей бабушкой.

– Ох, и сочинительница ты, Машка! Тебе детективы надо писать.

Перегнувшись к Машиному сиденью, Сергей неловко обнял девушку. И зачем серьёзными разговорами её мучаю, подумал он. Держать в руках любимую – разве это не счастье? А ему, зануде, надо везде галочки поставить, ответы на все вопросы получить.

– Серёжа, писательницей становиться не хочу. Мне петь нравится.

– Да всё я понимаю! Талант твой тебе покоя не даст. Что ты сейчас проходишь со своей тётенькой из консерватории?

– Арию Снегурочки, где она тает и поёт: что со мной, блаженство или смерть? Какой восторг, какая чувств истома… О мать Весна, благодарю за радость, за сладкий дар любви.

– Спой это, а не рассказывай. Я от твоего пения в транс впадаю.

   Он уговорил её, и Маша спела, впервые глядя Сергею прямо в глаза. У него мурашки побежали по коже от этого негромкого пения, и он растроганно признался, когда она закончила:

– Я сам растаял… Ты станешь большой певицей. Ну к чему тебе этот ресторан, пьяные рожи, которые за тобой увиваются? – ревность давно не давала ему покоя. – Увольняйся, я буду тебя поддерживать.

– Содержанкой хочешь сделать?

– Женой.

Он забыл, что у него уже есть и жена, и дочка. Маша тоже не стала ему об этом напоминать, выслушала предложение благосклонно. Они даже поговорили о будущих детях. Лишь одна запинка случилась – когда прозвучала неожиданная Машина оговорка: «Ничего такого не будет. Никогда».

Сергей не успел переспросить, потому что его испугало видение: плоть на половине лица девушки словно отвалилась, обнажив кости черепа. Господи, моргнул он, чего только не привидится дождливым вечером в полутёмной машине.

– Я хочу туда зайти, – Маша кивнула на дом.

– Давай, – охотно согласился Сергей, окончательно стряхивая наваждение. – Посмотрим, где твои предки жили.

Не раскрывая зонтика, они подбежали к козырьку подъезда. Домофон был сломан, и ничто не помешало войти вовнутрь.

– Всё старое, только перекрасили, – стряхивая капли со лба, Маша любовно посмотрела на литую решетку, погладила перила и пошла наверх по лестнице, словно не раз поднималась по этим ступенькам – мимо высоких трёхстворчатых окон в пролётах, мимо неодинаковых дверей.

На последнем этаже они постояли перед величественной металлической дверью.

– Хочешь позвонить? – спросил Сергей.

– Нет. Зачем? – Маша смотрела теперь ещё выше, на тёмную лестницу, которая вела к железной двери с не защёлкнутым навесным замком.

  Сергею совсем не хотелось лезть на грязный и, возможно, освоенный бомжами чердак, но ещё больше он не хотел выказать свой страх. Забравшись под крышу, они осторожно пошли по битому стеклу и рваным тряпкам, освещая путь мобильниками.

– Вторая от входа, – сказала Маша, подойдя к печному стояку. В темноте эти стояки, уже которое десятилетие не дающие никому тепла, были похожи на колонны.

  Маша вынула кирпич из кладки.

– А ты не верил, – и протянула Сергею небольшой сверток.

Они развернули промасленную бумагу.

– Ну и дела! Даже надпись имеется дарственная… Прямо как в приключенческом романе. Внучка находит тайник, о котором прочитала в детском дневнике бабушки, – возбуждённо прошептал Сергей.

Маша усмехнулась.

– Ну вот ты и развеселился… Не говори больше о чёрных дырах в своей душе, мальчик. Что ты в них понимаешь? Тебе просто было обидно из-за того, что не все твои желания исполняются.

Сергей поперхнулся от неожиданной метаморфозы, случившейся с Машей. Она стояла над ним – властная, зрелая, лишь отдалённо похожая на ту юную девушку, которой он недавно собирался покровительствовать. Это и есть её сущность, подсказало что-то ему. Наконец-то раскрылось.

– Такой тобой я восхищаюсь ещё больше. Ты моя настоящая любовь.

– Нет, – отрезала Маша. – Твоя настоящая любовь на меня совсем непохожа. Она маленькая, полногрудая, с веснушками и заплаканными глазами. Ты просто забыл… Ну что, пойдём? – скорее приказала, чем предложила она.

Сергей потом этот обратный проход по чердаку прокручивал в памяти десятки раз, как видеофайл, особенно проверяя момент, когда они начали спускаться. Он растерянно пошёл первым, она – за ним, ведь он слышал шаги за своей спиной. Показалось ему, что шаги стали удаляться, или это он позже придумал? Одно оставалось несомненным: когда он обернулся: «здесь чёрт голову сломит!» – Маши рядом уже не было.

  Сергей обошёл чердак, умоляя её прекратить дурацкие шутки. Он обнаружил запертые выходы в другие подъезды. Потом он догадался позвонить Маше, и радостно бросился в чёрный закуток, откуда понеслась мелодия её мобильника – танец Феи Драже из «Щелкунчика». Но музыка смолкла.

  Он набрал номер снова – танец зазвучал из другого угла. Сергей направился туда, бросился за печной стояк, куда переместилась мелодия. Под ногами испуганно запищали – он едва не наступил на крысиное гнездо. Мобильника на полу не оказалось, но зато лежал свёрток из тайника…

  Сергей вышел из подъезда через час, а может, и два. Посидел в машине, глядя на нарисованное Машей сердечко и задумчиво вертя в руках сверток, и вскоре ему пришла в голову счастливая мысль, что Маша ждёт его в бабушкиной квартире. Он помчался туда, но квартира оказалась пустой. Маша совсем исчезла.

  10.

  Семнадцать часов на поезде, три на автобусе – наконец он приехал в этот северный городок. Справочно-адресное бюро располагалось в одном здании с почтой. Дожидаясь ответа на свой запрос, он слушал, как незнакомая девочка диктует отцу:

– … дис-тан-ционная, с двумя «н»… олимпиада по математике.

– Да знаю я, как слово пишется, – пробормотал мужчина. Он надписывал заказное письмо с работой дочери.

– Ну, конечно, – с ласковой иронией заметила она, и Сергей подумал, что девочка всего лет на шесть постарше его Даниэлы.

Наконец на фоне полок с папками снова возникла строгая, в бифокальных очках, работница бюро. Сергей ожидал увидеть в её руках листочек, но руки женщины были пусты. Она не обнаружила в списках никакой Марии Витальевны Грошуниной. И вообще, люди с такой фамилией в этом городе никогда не жили. Сергей не был удивлен или даже расстроен этой новостью. Наплевать, поймал он себя на мысли. Пусть всё летит в огнедышащую воронку, если уж таковая образовалась.

Он вышел из бюро и вскоре устроился в убогом номере единственной городской гостиницы – двухэтажной, похожей на частный дом с неухоженным палисадником.

– Я говорила, что она аферистка! – позвонила мать. – Я только что узнала – все деньги в банке на её имя оставлены. Вот погоди, она явится с завещанием на квартиру! Шесть месяцев, которые по закону положены, ещё не прошли… Господи, и даже после этого ты продолжаешь… Серёженька, – вдруг всхлипнула она, – может, тебе в церковь сходить, или к бабке какой… Я квартиру освятила уже.

Потом ему позвонила Люси.

– Дочь хочет с тобой поговорить.

Трубку сразу выхватила Даниэла.

– Когда ты вернешься? – спросила она по-английски. – Мама мне говорит, мы скоро насовсем поедем в Англию.

– Обязательно вернусь, моя сладкая горошинка, – ответил он тоже по-английски, сглатывая комок в горле.

Сергею стало не по себе в этом по-советски казённом номере. Он вышел из гостиницы и бесцельно побрел по чужому городку, который Маша зачем-то называла родным. Это был сонный городок с таким же сонным купеческим прошлым. На главной улице с голубыми огромными елями, которые в наступающих сумерках показались фиолетовыми, рядом с новеньким супермаркетом, стояло недавно покрашенное здание с псевдоампирными колоннами. «Краеведческий музей», – прочитал Сергей на фасаде.

Привычку заходить в такие музеи он перенял у Люси во время совместных путешествий. Удивительно, что во всем мире выставляют на обозрение одну и ту же ерунду: чьи-то окаменевшие кости, люльки, кастрюли, игрушки, облезлые звериные чучела, выцветшие фотографии, – неужели жизнь из этого и состоит?

Сергей скользнул взглядом по стенду с рассказом о живших в здешних краях племенах, со снисходительным любопытством прочитал легенду про священный камень, ушедший под землю, и про местную языческую богиню, которая умела превращаться в кого угодно, человека или животное, а также оживлять мёртвых.

– Интересуетесь? – спросил его щуплый человек в домашней вязки свитере и валенках.

Сергей только сейчас заметил смотрителя в полумраке заставленной мебелью комнаты. В ответ он не очень вежливо буркнул – ему не хотелось вступать в разговор с этим мужчиной, который был таким же пыльным, скучным, никчемным, как сохраняемые им экспонаты.

Сергей перешёл к сравнительно свежему разделу, посвященному прошлому веку. «Дневник ссыльной А. И. Грошуниной, которая скончалась от воспаления легких, простудившись на лесозаготовках» – выцветшая пояснительная записка лежала под стеклом рядом с раскрытой тетрадью, мелко исписанной чернилами и карандашом.

Музейный смотритель услышал его возглас и недоумённо покачал головой, когда Сергей попросил разрешения полистать тетрадку.