Золотой жёлудь. Асгарэль. Рассказы

   Я, между прочим, в молодости серьезно интересовался физиогномистикой, так что в лицах разбираюсь. Близко поставлены глаза – значит, жизненный кругозор ограничен. Тонкая верхняя губа – нарциссизм. Большие уши – признак интеллекта. Политиков с девичьими подбородками на свете не бывает. За внешностью Карабаса Барабаса нежная душа скрываться не может, только Карабас там может быть.

   Я окинул посетителей кафе внимательным взглядом. Люди ели, пили, смеялись, курили – никто из них не был похож на преступника.

– Кого хоть убили, при каких обстоятельствах, можно тебя спросить?

– Тебе лучше остальных известно.

– Я ж не в астрале сейчас.

– Астрал тут ни при чем, – просто ответила она, и солнечный зайчик, только что порхавший между нами, погас, кротко умирая на полу.

– Ну, знаете. Дело мне шьёшь! Обвинить меня вздумала! Бред ваш я слушать больше не желаю! – закричал я.

   Амок угрожающе оскалил зубы, а Любушка молчала, только посматривала на меня поверх пены своими огромными глазами, Афродита моя пивная… И тут я сам всё вспомнил.

   Давно это было. Мы стояли во Дворце бракосочетания, невеста светилась от счастья. Звучал марш Мендельсона, но мне, как приговорённому к казни, слышалась только дробь барабанов. Они стучали громче, громче. Дверь распахнулась, и в проёме появилась марширующая золотая авторучка, а за ней – барабанщики:

– Поздравляем, вы стали супругами!

   Я читал своей молодой жене стихи в постели и трижды бросал её навсегда ради других женщин. За годы, что мы провели вместе, она научилась пить и её лучистые карие глаза погасли. Она огрубела, поправилась на двадцать килограммов, я на столько же похудел. Она на это кричала, что по бабам мне надо меньше таскаться, и запускала в меня тяжелые снаряды в виде трёхлитровых банок с домашними соленьями.

   Когда она всего на две недели попала в больницу, я успел свести близкое знакомство с одной хохотушкой-булочницей, а также с рыночной торговкой свининой и с дамой, которая продавала пиво в ларьке. В своё оправдание могу только сказать, что это всё были жизненно необходимые точки.

   Умирая, любовь наша ещё молила о пощаде. «Сволочь ты! Вот видишь, я поседела от переживаний, – говорила жена и тут же смеялась, краем ладони вытирая слёзы. – Да ладно, не пугайся. Просто в больнице не подкрашивалась». А я виновато массировал намечавшуюся лысину и спрашивал себя: «Почему нельзя быть порядочным и счастливым человеком одновременно?»

   На самом деле счастье ещё дышало рядом, я помню его доверчивые глаза. Ведь Бог каждому посылает родную душу, а уж как ты обходишься с нею – это на твоей совести. Значит, это я во всём виноват: в этих запоздалых муках, в этих дохлых солнечных зайчиках, в том, что Любушке стало скучно в прекрасном сердце Севесей. В том, что одна дрянь о жизни вспоминается.

   Люба хотела погладить меня, но я отстранился.

– Не прикасайся! Если ты сейчас до меня дотронешься, я весь изойду слезами. Я их, может, всю жизнь копил. Понимаю, что глупо, но ничего не могу с собой поделать… Я тоже кое в чём сознаться хочу. В бессознательном, тьфу ты… в подсознательном, то есть. Люба, это из-за таких, как я, гадов в золотой сфере дырки… Мне перед космосом стыдно! Я растоптал твою нежность, я – твой убийца. Хотя… погоди, погоди. Что-то я совсем запутался. Ведь мы до сих пор женаты?

   Её губы задрожали, она вдруг сразу стала измученной и подурневшей. Едва не смахнув со стола пустые бутылки, Любушка нетвёрдо поднялась и в сопровождении своего верного Амока направилась к буфетной стойке. По пути она запнулась о стул – ноги не слишком крепко держали её. И в этот самый момент она и её собака оторвались от пола. Обе проплыли над столиками, делаясь всё тоньше, всё прозрачнее, и вошли в буфетчицу, полностью растворившись в ней. Они всегда были её сутью.

   Сердце Севесей – сердце всех вещей. Ну конечно же, именно так. Проклятый беззубый африканец! Я сорвал с себя очки, покрутил их: обычная дешёвая оптика… Господи, почему так поздно? Зачем именно сейчас?

   А буфетчица, как ни в чем не бывало, отёрла испарину со лба.

– А вот скажи пожалуйста, – крикнула она мне таким тоном, что я вжался в кресло, на секунду снова увидев Амошу. – Полчаса прохлаждаться – совесть-то есть у тебя? Кто товар раскладывать будет?

   Буфетчица устало повернулась к первому в очереди посетителю:

– Шницель у нас сегодня, с горошком.

   Вот уже двадцать семь лет, как она называется моей женой.

ГОБЕЛЕН

Место это с виду совершенно обыкновенное – медовый луг с колокольчиками, ромашками, клевером, незабудками, зверобоем, донником и множеством других, безымянных, трав и цветов. Там раньше пасли колхозных коров. Тишина стоит почти библейская. Иногда, правда, слышно, как танки стреляют, но это далеко. В общем, хорошее место.

Хотя мимо трактора поломанного лучше не ходить. Иначе часа полтора будешь потом круги нарезать по лугу между лесом и трактором. Куда ни пойдёшь – или лес, или трактор. Разозлишься, соберешься обратно. А куда идти-то? Садишься на железяку, рядом кошка какая-то странная крутится, и начинаешь про деревню думать. Вот почему-то обязательно на этом месте про деревню думаешь…

Марья Ивановна достает шпильку из пучка, чешет ею в ухе, потом вытаскивает невидимку из седеющего пробора, ковыряет ею в зубах. Она любит так с утра одна посидеть, пока товарки у неё внутри стучат и гудят. Шумите-шумите, затворницы, ещё успею вас наслушаться, ухмыляется Марья Ивановна, оглаживая свой передник, и не спеша подливает себе кофею. Но стук и гудёж становятся невыносимыми. Приходится Марье Ивановне, крякнув от натуги, совершить привычное действие: упереться руками в свои бёдра и приподнять верхнюю часть туловища – чтобы выпустить из себя Ганну Иоановну.

Ганна Иоановна жмурится от света, сразу переключает радио с канала «Звезда» на «Маяк» и принимается скандалить: новости уже передали, теперь я погоду не узнаю, и вообще, что ты нас в темноте держишь! Думаешь, если самая пузатая тут, значит – главная …

Марья Ивановна с радостью бы выпустила вместо неё Иоланту Ивановну. Или Софью Абрамовну. Или даже Гузелью Ахмедовну. Но проблема в том, что эти в свою очередь должны сидеть внутри друг друга и Ганны Иоановны. Против иерархии не попрёшь… Хотя самой мелкой и балованной, Гузельи Ахмедовны, вообще в данный момент здесь нет, она Москву уехала покорять.

Ганне Иоановне для перепалок нужна аудитория, поэтому она сразу выпускает из себя Иоланту Ивановну. Та – Софью Абрамовну. А Софья Абрамовна, сделав небольшое усилие, поворачивает себя вокруг талии на сто восемьдесят градусов и, со стуком распахнув чрево, даёт свободу поросёнку Пылесосу. Она большая любительница животных, жалеет их всех. Так обкричит каждого телёнка и цыплёнка, что убивать их уже рука ни у кого не поднимается. Вот и Пылесоса не стали резать. Тем более, как его поймаешь.

Ей везде убийцы мерещатся. «Все в этой деревне отравители-медичи. Безжалостные, неумолимые люди! – часто восклицает Софья Абрамовна. – Ваша любимая секция в хозяйственном магазине – яды. Сначала отравили моих ёжиков, потом отпугнули репеллентом моих барсуков, потом засыпали ядом мусор – чтобы лисы ко мне не ходили”.

– Ты лучше порося своего бешеного уйми, и зад на другую сторону поверни. А то так весь день и проходишь с передником на попе, примета плохая, – ворчит Ганна Иоановна, принимаясь за плетение нитей. Весь дом увешан её рукотворными гобеленами. И ещё стоит на подзеркальнике пожелтевшая от времени открытка:

   ПОЗДРОВЛRЮ ВАС ДНЁМ НОВЫВАГОДА

   ЖЫЛАЮ ВАМ ЩRСТR И ЗДОРОВЬR

   Это Гузелья Ахмедовна написала, когда была совсем крошечной. А теперь не пишет и не звонит. Как-то там Москва ей покоряется?

– Ох, девочки, вы не представляете, что мне приснилось, – мечтательно закатывает глаза Иоланта Ивановна. – Мне приснилась прекрасная любовь. Я проснулась, хотела записать этот сон, да постеснялась.

– Ты, может, в Москву надумала податься? За Гузелькой? – с подозрением спрашивает Ганна Иоановна.

   Иоланта Ивановна не отвечает, лишь перелистывает со вздохом давно залитую кофеём страницу прошлогоднего журнала STORY.

– Сто раз перечитано …

– Ну так расскажи нам чего-нибудь новенькое из своего Интернета.

– Я бы с радостью, да здесь столько скептиков собралось… Ладно! Для тех, кто уверен, что на нашей планете тайн не осталось. На этой неделе учёные наткнулись на неизвестное племя людей – приплывают на лодках, настроены враждебно, вооружены палками, тела украшены татуировками. Представляете, какой кошмар!

– Вот кошмар, так кошмар, – Марья Ивановна грузно встаёт из-за стола. – Ладно, я – репу сеять…

   И уходит в огород. Сея репу, она будет время от времени мычать себе под нос:

– Как пошли наши подружки в лес по ягоды гулять… Тьфу, тьфу! Сею-вею, вею-вью! В лес по ягоды гулять. Тьфу!

   По-настоящему петь никак невозможно. У репы очень мелкие семена: в одном килограмме больше миллиона семян. Поэтому их надо не разбрасывать, а выплёвывать. Хорошие плевальщики редко встречаются. Ужас, что за обычай, правда?

   Вот так и живут вместе простая огородница Марья Ивановна, у неё внутри – скандальная ткачиха Ганна Иоановна, у неё внутри – образованная Иоланта Ивановна, у неё внутри – чувствительная Софья Абрамовна, у неё внутри – легкомысленная Гузелья… тьфу, то есть поросёнок Пылесос. А что у Пылесоса внутри, никто не знает.

   На деревенской улице пляшет тем временем хитрая местная дурочка Лиозея. Она на космической тарелке сюда прилетела с другой планеты. Её свои обещали забрать, но не спешат почему-то. Может, забыли? Надо им сигнал подать. Для этого Лиозея носит яркие шляпы, убранные цветами и травами – так из космоса легче заметить.

   Её голубой дом отличается от других старорежимным резным балкончиком, она много времени проводит на этом балкончике, осматривая соседский участок Чжаней в артиллерийский бинокль и отпуская громкие замечания. «Чжани, Чжани, смотрите скорее, что у вас горит на клумбе!» Выскакивают Чжани всей семьёй из своего домика – нет нигде пожара, и чего Лиозея разоралась? Но зрелище, оказывается, в самом деле неотложное и достойное криков. Клумба, на которой вчера ещё ничего красочного не замечалось, теперь пылает ярко-красным: десятки, нет, сотни маков как по команде повернувшись головками на юг, раскрыли этим утром свои нежные и дерзкие лепестки. Чжани от такой красоты расчувствовались, даже платки достали, чтоб слёзы утирать.

   А если ей что-то у Чжаней не нравится, она бинокль другой стороной поворачивает и оно становится маленьким. А ещё она любит спускаться вниз и пугать Чжаней. Чжани – какая удача для дурочки— люди нервные, впечатлительные. Она подкрадывается к их окну с растопыренными возле головы ладонями (так легче увидеть внутренность комнаты) и вплющивает своё бледное трагическое лицо в стекло. Ни дать, ни взять – призрак Чебурашки.

   Лиозея обычно подгадывает к началу обеда, и усевшиеся за стол Чжани – отец, мать и двое детей разного пола – дружно вскрикивают. Привыкнуть к страшному призраку выше их сил. Лиозея, насладившись эффектом, просится вовнутрь. Чжани всегда впускают – нельзя сердить сумасшедшую инопланетянку. Они её за стол усаживают, лучшие куски накладывают на тарелку. Потом все едят и громко чавкают. У Чжаней, если не чавкаешь, означает, что застолье не удалось.

   А ещё у Чжаней ребенок долго не говорил. А когда заговорил, понес какую-то абракадабру. Они повели его к деревенскому фельдшеру. Фельдшер спросил, нет ли среди их родственников индусов. Оказывается, мальчик заговорил на чистейшем урду. А Чжани его с Многорукой часто оставляли. Ужас.

   Многорукая – вон она, здесь же, неподалёку. Наклейка от апельсина Marocco на щеке. Готовкой своей всю деревню провоняла. Ротанговые пальмы в саду выращивает – стебель по улице тянется, народ об него спотыкается и матерится. Корова недавно запуталась, всю дорогу со страха завалила своими лепёхами, представляете.

   А Длинная по соседству каждый день газон стрижёт. Окей… Ходят слухи, что под балахоном у неё – это… Ну, вообщем мужик она. Не в балахоне своём стрижёт, конечно. Джинсы надевает и стрижёт. Тощий зад у неё больше не в моде – вот чудеса. Вдруг стало модно носить пышную попу и густые брови. Но головной убор свой семиконечный она никогда не снимает. В нём так и ходит за косилкой. Потом каждую подрезанную травинку сантиметром вымеряет. И всё лезет на заросший соседний участок. К Ивановнам, Иоановне и Абрамовне с линейкой подступает, факелом своим грозит: «Почему это у вас, матрьошки Ivanoff, трава не стрижена? Непорядок!». Ведьма, одно слово.

   Хотя раньше в деревне настоящая ведьма жила, в избушке на отшибе. Её звали Степан Алексеевич. Но пропала… Никто не знает, куда. А случилось то, что оторвалась и потерялась волшебная пуговица с плаща ведьмы Степана Алексеевича. Без неё он может существовать только в виде нарисованного животного, кошки-скунса с обёртки жвачки, которое оживает на час. Но пуговицу проглотил поросёнок Пылесос, и она в его животе застряла. Но об этом тоже никто не догадывается.

   Ещё Печник есть в деревне. Мёртвый. Лежит в дальнем сарае. Попахивает. Фельдшер утверждает, что он давно умер, хоронить надо. И Длинная тоже так считает. Отворотив свой медный нос, говорит про Печника: «His body language tells me he is dead». Но Печник иногда вдруг словно оживает и бормочет что-то про кирпичи и циркули. Поэтому местные никак не решаются его похоронить. Ругаются из-за этого между собой.

В общем, нету в деревне мира. А ведь накаркала про огонь Лиозея… В тот день Ганна Иоановна заходит по-соседски к Длинной – соли занять и посплетничать.

– Слыхала, Карлсон разбился? Уж после того, как в больницу отвезли, его чёрный ящик нашли и стало известно – к Многорукой летал.

– Зачем летал?

– Зачем, зачем… За камасутрой.

– Многорукие, они такие. One night relationship, – брезгливо констатирует Длинная. – Хотя… я в Карлсона не верю, врёшь ты всё.

   Ганна Иоановна свою обиду на неё ровно пять минут внутри держит.

– Это чевой- то у тебя за ларец? – коварно интересуется она насчёт серебрянной шкатулки, которая у Длинной на самом видном в коттедже месте стоит.

   Длинная сразу пыжится.

– Хэллоу, разве сама не видишь, какая важная вещь?

   И начинает с гордостью рассказывать, что шкатулка непростая. «Вон, Regale выгравировано. Её принц Уэлльский, будущий король Георг Шестой, подарил отцу Черчилля. А теперь это наша фамильная ценность, моя бабушка завещала мне её, просила беречь, как зеницу ока, и передать следующим поколениям».

   Но Ганна Иоановна уже разглядела на шкатулке кириллицу, как раз над Regale – «Привозный табак», и по краям – «Привоз».

– Пррынц Уэльский? С Прривоза? Усрраться можно! – грассируя, издевается она.

   В этот момент между нею и Длинной словно кошка какая-то пробегает, и Длинная, широко замахнувшись, бьёт Ганну Иоановну своим факелом по башке. Та выскакивает на двор, зовет на помощь, Ивановны с Абрамовной подбегают. Ух ты, настоящая драка начинается!

   Поросёнок визжит. Дурочка кричит, подзадоривая всех. Многорукая вокруг суетится, не знает, кому помогать. Даже Чжани обедать перестают, из окошка высовываются. Длинная вроде побеждает, но вдруг она о поросёнка спотыкается и факел свой роняет, а дурочка его сразу хватает и бежит палить первый попавшийся дом. Это как раз её дом, с балкончиком.

   Тушат пожар, воду по цепочке передавая. Многорукая у колодца стоит, вёдра у неё в восьми руках так и мелькают. Ивановны вёдра принимают, Длинная на огонь воду выплёскивает. Хорошо, что день выдался безветренный…

   Обессилевшие, перемазанные, присаживаются отдохнуть. Тут дурочка как заорёт:

– Праматерь! Праматерь идёт!

– Я тебя саму сейчас к этой … праматери, – сердится Марья Ивановна. И остальные тоже на Лиозею цыкают, но вдруг умолкают.

   По деревенской улице, в самом деле, шествует, с трудом переставляя ноги, Праматерь – чёрная, измученная. И за ней – Праотец. Они кажутся очень древними: как саркофаги в музеях, как земля у нас под ногами и солнце над головами. Рядом с ними чувствуешь себя таким несмышлёнышем, будто только вчера родился. И вот уже само собой готово вырваться из твоей груди: “Праматерь, если ты меня отшлёпаешь по-праматерински, я возражать не стану. Я пойму, что за дело наказываешь и, уткнувшись в твои ветхие родные колени, разрыдаюсь с облегчением и благодарностью»…

   Но она не собирается никого наказывать. Не до того ей. Она бредёт с большой поклажей: с люлькой, котелком, магнитофоном, гробами, канистрой, корзиной с картошкой, маленьким храмом, башмаками, швейной машинкой. Младенец – в одной руке, религиозные символы – в другой, и ожерелье из мобильников на шее. Тяжко ей, а ведь ничего не бросишь, всё крайне важное и нужное для долгого пути на её усталое тело навьючено.

   А Праотец шагает в компании собачки. Его ножи, книжки, бутылки и ружьё не слишком тяжелы по сравнению с ношей Праматери, но та, похоже, свой груз никому не доверит.

   Праматерь останавливается всего на минуточку, с укоризной смотрит в глаза притихшей компании.

– Девки… – говорит она Ивановнам, Иоановне и Абрамовне. – Вы обнюхайтесь между собой и с соседками-то. Вы ж все в этой деревне сёстры. Мне так больно, что вы между собою воюете, дети мои.

   И Длинной она то же самое говорит, но немного другим языком. Типа, хватит выпендриваться, здесь твоя родня за каждым углом: кто суррогатная мать, кто биологический отец, или его бывшая супруга, или бывший отчим и его новая жена, кузены и кузины от разных браков и связей.

   Праотец головой кивает – всё так и есть, подтверждаю. И кхекает одобрительно, и собачку свою подзывает, чтобы не отставала.

   Эти двое с собакой медленно проходят через деревню. Куда идут они и зачем? Никто слова им не смеет им сказать, вопроса задать. Деревенские, словно в первый раз, глядят друг на друга: такие разные, а оказались родственниками, как в индийском сериале. Ну и дела! Это надо как следует обдумать.

   В деревне надолго воцаряется тишина. Лиозея небеса в бинокль молча рассматривает, Чжаней не беспокоит. Она, кстати, вспомнила, что её Лизой при рождении назвали… Чжани чавкают бесшумно. Длинная в коттедже заперлась, газон – ни свой, ни чужой – пока не трогает. Даже Печник не бормочет. Поросёнок Пылесос, правда, пошумел. Один раз всего. Когда от пуговицы избавлялся. Но он обёртку от жвачки тотчас заглотил и успокоился. Та старая обёртка на дороге валялась. То ли кошка, то ли скунс на ней нарисованы.

   И Ганна Иоановна перестала скандалить. Она с утра до ночи сидит над новым гобеленом. На гобелене этом – Северный полюс рядом с Африкой, Америка прямо в Европе, и далёкая Москва на вершине скалы, на которую забираются пилигримы. Географические названия и «МАРС» вперемежку с “РАЕМ”, “АДОМ” и “СЧАСТЬЕМ”. И кто-то огромный простирает свои добрые руки над обитателями планеты – христианами, иудеями, мусульманами, инвалидами, инопланетянами, собаками, поросятами, птицами: “ВЫ ВСЕ БРАТЬЯ И СЁС…”. Ещё три буквы, и гобелен будет готов.

   МАГАЗИНЧИК СТАРИКА ДЕУСОВА

   Судебное заседание проходило в одном из офисов «Гениальной Генной Метаморфозы». Здание было построено в форме ракушки, по наружной стене текла вода. Такая вычурная архитектура была в моде лет сто назад – летом приятно, а зимой сыро. У входа в зал стоял робот. Он дважды перебрал все имевшиеся в его базе ДНК, но не распознал очередного посетителя.

– Я независимый журналист! – зарычал на него Коннор Ильич, он не привык к такому приему.

   Железяка замигала экраном и, растерявшись, сразу распахнула дверь.

   В зале пахло розами, по потолку двигались выцветшие антикварные фотографии. В мутном аквариуме карликовые дельфины плавали рядом с корабликами, а на подоконнике стояла пыльная икебана с живой улиткой. Модифицированный паразит в голове улитки деликатно переливался в стиле диско, мигая разноцветными огоньками.

Коннор отвоевал себе место у окна, но потом узнал, что оно и так ему принадлежало. Порядка нет, снова рассердился он.

   Ввели подсудимого – маленького белобородого старичка. При его появлении все загудели, затопали ногами. Особенно старалась сидевшая перед Коннором Ильичом дама с пышным хвостом наподобие беличьего.

– Попрошу встать! – объявил мужчина в чёрном пиджаке.

   Стены поменяли свой цвет от белого к голубому, и в зале появились прокурор и судья (адвокат преступнику не полагался). Прокурором был представительный мужчина со свиным пятачком. У судьи были аккуратно уложенные пепельные кудельки парика, а судейская мантия была дополнена женственным воротником из лепестков розового цвета – это не удивительно, ведь судью звали Розочкой Петровной.

– Рассматривается дело гражданина Деусова.

   Чёрный принялся излагать суть. Старичок Деусов без разрешения хранил и пытался распространять гены, какими они всегда были в дикой природе, ещё не облагороженной вмешательством человека. В магазинчике у этого божьего одуванчика были обнаружены образцы буквально каждого растения и животного, когда-либо обитавших на Земле. Нарушая права гемоорганизмов, старик всячески подчеркивал первородность своего товара. Хотя по закону никто не смеет раскрывать генетическую информацию.

  «Попади материал в плохие руки – и чем тогда прикажете кормить эту ораву жизнерадостных дебилов?» – Коннор Ильич брезгливо оглядел публику. Какая нищета духа! Давненько он не сиживал в подобной компании.

   Можно было просмотреть заседание и не заезжая сюда, да связь барахлила в последнее время. А Коннору Ильичу необходимо было понять, откуда взялся старикашка с таким товаром. Ведь «немо», или немодифицированные организмы, быстро исчезали с лица Земли. Открыто об этом не говорили, но Коннор Ильич по долгу службы знакомился со всеми новостями. Вот и сейчас он одним глазом смотрел в зал, а другим читал свежий выпуск, который поступал на его левую линзу (текст с картинками полз прямо по стене и по бороде подсудимого).

   В супермаркете яблоко укусило покупательницу. Коннор знал причину: яблоню скрестили с хомяком, чтобы созревшие яблоки сами спускались с дерева и направлялись на спячку в хранилища. Этот же сорт скрещивали раньше с пауком, чтобы уничтожать вредителей. В результате игры генов на яблоках – сочных и ароматных, если не считать легкого хомячьего душка – зашевелились восемь мохнатых ножек. Ножки нетрудно оборвать, что и делают перед продажей. Но встречаются случаи, когда на яблоке развиваются челюсти, или хелицеры по-научному. Покупатели сами должны вовремя замечать некондицию.

   Другая новость пришла из приполярного питомника. Созревшие ананасы попытались разлететься, размахивая своими крошечными бежевыми крылышками. Но ничего у них не вышло – потрепыхались и стали десертом. Необычное поведение ананасов объяснялось тем, что в них присутствовали гены «гинэфоры гренландики». Была такая арктическая бабочка. Её гусеница спала, просыпаясь лишь на короткое полярное лето. Она не могла накопить достаточно сил за один сезон, чтобы превратиться в куколку.

   За зиму она промерзала, становясь ледяной, а весной оттаивала, выползала из своего укрытия и сразу принималась за зеленые листочки. И только на четырнадцатый год достигала цели, у неё появлялись силы для окукливания. А дальше всё, как у гусениц – пушистый белый кокон, внутри которого червяк превращался в крылатую красавицу.

  «Четырнадцать лет ждать, что получишь крылья, и вот на тебе! В самый главный день просыпаешься ананасом», – Коннор Ильич неожиданно для себя посочувствовал гусенице. Хотя в данный момент не она была важна в истории, а то, что урожай созрел.

   Сидевшая впереди хвостатая дамочка жевала без остановки. Перекрестив рот, она запихнула туда кусочки булки, которые запила водой из пластиковой бутылочки, потом умяла бутерброд, достала из своей сумки пакет с жареными семечками и начала грызть их, надкусывая и ловко раздвигая пальчиками кожуру. На полу выросла гора шелухи. Прикончив семечки, дама осмотрела свои ноготки и сосредоточенно вычистила их, доедая остатки семечек. Она вертелась, как настоящий грызун, её просунутый сквозь спинку стула пышный хвост обметал блестящие ботинки Коннора.

   Таких «белочек» в зале сидело несколько. Трансгенная инженерия ставила своей задачей всего лишь подарить женщинам пышные рыжие гривы, но пути прогресса неисповедимы. Это как бросать в суповую кастрюльку несовместимые в традиционной кулинарии ингредиенты – результат получается либо отвратительным, либо восхитительным. Беличий хвост до такой степени вошел в моду, что даже те дамы, кто не были белочками, стали пришивать его к своим платьям.

   Наконец слово взял прокурор.

– А кево, преступление налицо… иффа-фа… иф-фа… – он пошарил в мантии и, низко нагнувшись, что-то быстро засунул в свой рот. – Из-за одного ретрограда! – с выправленной дикцией крикнул прокурор в сторону подсудимого. Он недавно заимел временную вставную челюсть и теперь привыкал к ней. Его все поощряли, как малого ребенка, который учится говорить – только бы не убирал свою челюсть обратно в карман.

   В ответ старик Деусов улыбнулся до ушей. Из его бороды вылетела пчела. Она сделала круг возле Розы Петровны, и та испуганно замахала руками:

– Насекомое! Наверное, опасное!

– Бедные мои, пчёлку первый раз увидели. А ведь она… а ведь без неё… Эх, да что тут объяснять! – старик поймал пчелу и спрятал обратно в бороду.

– Имейте уважение к суду! – прокурор хлопнул по столу и театральным жестом показал на старичка. – Вот этот гражданин захотел отбросить нас во времена, когда люди умирали от голода или плохо питались. Я видел в музее один законсервированный экспонат – кривой и с червяком. Фу, уродство!

– Это было самой природой вам подаренное, – обиженно сказал старик.

   В зале посмеялись:

– Природой! А цены на продукты какими были? А сроки хранения? Хлеб черствел через неделю!

   Большинство закончило учиться в восемь лет, но народ ещё помнил уроки всемирной истории ГМО .

– Помидоры не могли два года пролежать! – пискнула «белочка», надкусывая помидор: то ли дело сейчас – десять лет ему, а он, как новенький.

   Подсудимый, получив слово, сказал, что он всего лишь хотел, чтобы «немо»-продукты были доступны всем, а то нечестно как-то получается – элита пользуется, а остальным не достается.

– Со всей ответственностью заявляю, что мы, собравшаяся здесь элита, не питаемся «немо»-продуктами, – оборвал его прокурор.

– Да вы здесь не при чем, – с улыбкой отозвался старичок. – Я про ваше руководство говорю. Они на Марсе рай без генетических фокусов решили для себя построить. Но у них не получится! Это я вам тоже со всей ответственностью заявляю – как специалист по раю.

   Коннор Ильич всегда называл себя просвещённым атеистом, но от последних слов старичка у него мурашки забегали по плечам.

– На Марсе никто не живет! И нет над нами никакого руководства! – рявкнул прокурор, почти с жалостью глядя на неосведомленного старика. – Мы сообща управляем нашей кормилицей ГГМ! Правда, господа?

   Тут вся аудитория вскочила на ноги, заткнула уши, и жизнерадостным хором запела: «Гэ-Гэ-Эм, ем, ем, ем, урожай без проблем!». Такие припадки беспричинной радости часто случались с «гемами».

   Выбравшись из вопившей толпы, Коннор подошел к старичку.

– Почему ничего не получится?

   Деусов посмотрел так, будто знал про Коннора всё – даже то, чего тот сам про себя не знал. А дальше ерунда Коннору Ильичу причудилась. Подсудимый вышел из зала, повлек Коннора за собой – дальше, дальше, и – ох! – всё выше и выше, до нестерпимо густой черноты со звездами. В этой черноте кружилась огромная планета Земля – в виде глобуса с названиями. Коннор затрясся от страха.

– Это тебе не на звездолете рассекать, – строго сказал старик. Он больше не был гражданином Деусовым. – Посмотри, какую красоту я вам подарил. У каждой твари, у каждой травинки было свое предназначение, и смысл был, и секрет. А вы взломали замок, влезли в мою мастерскую, все перевернули в ней, перепутали. Глупые, глупые дети!

   Лицо старика почти полностью заслонило мрак космоса.

– Это был последний раз, когда я пытался вам помочь, – торжественно и горько объявил он, погрозив пальцем – то ли Коннору, то ли всей Земле. Старик начал удаляться, пока не стал самой яркой из звёзд.

   Коннор с невероятной скоростью приблизился к Земле. Он вошёл в свое тело, как раз когда в зале допевали последний куплет.

   Суд удалился на совещание в парк. Там вдоль ограды прогуливался – то крадучись, то переходя на простодушный бег – охранник с очаровательным крысиком на ультразвуковом поводке. В крысике качества таитянского щелезуба и ископаемого плезиозавра были совмещены так удачно, что он один мог за пятнадцать секунд обезвредить десяток преступников. Чтобы вошедший в раж крысик не разделался с хозяином, в их коды были добавлены гены рыбки амфиприона и ядовитого «живого капкана» актинии (существовал такой трогательный союз двух существ в доисторической природе).

   А еще в парке ё-тополи шевелили шишечками, соловей пел в пруду, и с неба неслось приятное кваканье стайки лягушек. До чего хорошо. От избытка чувств Розочка щелкнула прокурора по мокрому пятаку, и прокурор хрюкнул:

– Ойнк!

   —Ха-ха-ха, – серебристо захохотала Розочка Петровна.

   И так несколько раз: «щелк», «ойнк», «ха-ха-ха» – пока судья не устала, у неё даже капельки розового масла выступили на лбу.

   Ах, Роза Петровна – женщина-цветок, с головой-бутоном, с гигантскими лепестками вокруг шеи и колючкой на руке! Колючка уже несколько раз проколола прокурорскую мантию. Вообще-то их намного больше, этих самых колючек, но Роза Петровна еженедельно эпилирует свои руки, до самых запястий. А эту просто не заметила… Ведь голова занята общественными вопросами. Вот и сейчас Розочка просунула палец под свой парик, чтобы почесаться.

– Может, простим старичка? Мне кажется, он ничего плохого…

   Мысль её осталась невысказанной. Потому что – вот уже, стоит она, Розочка Петровна, с зажмуренными глазами и пальчиками в ушах: «Гэ-Гэ-Эм, ем, ем, ем…»

   Её родители-романтики хотели, чтобы девочка пахла розами. Но получилось то, что получилось. А в остальном она женщина. Прокурор знает, что под лепестковым воротником у судьи – ещё не разгладившаяся после ночи морщинка в ложбине между грудями. Любит Роза Петровна поспать на боку – это он тоже знает.

   Иногда они мечтают, какие красивые умные дети могли бы у них получиться, но оба понимают – детей не будет. Наступит день, когда лепестки облетят, а вместо бутона на голове судьи окажется сморщенная бесполезная погремушка. Отцветет Розочка Петровна без следа, отмуча… Нет, не надо думать об этом. Не стоит об этом думать! Судья вырвала свою ногу из земли (вот всегда так – постоишь на газоне минуту и сразу начинаешь корни пускать. Особенно, если почва сырая).