Оазис

Но окончательная цена зависела от упорства продавца, напористости покупателя, от количества одинакового товара, настроения, охоты выпить и закусить, чувства юмора, задолженности по налогам, длины обратной дороги, погоды, долготы дня, здоровья и еще десятка неуловимых причин. Впрочем, ниже допустимого уровня цена не опускалась, или же слабый духом подвергался остракизму сотоварищей, выражавшемуся обыкновенно посредством резервов русского языка.

У каждого товара, естественно, свое определенное место, и поросячий угол нисколько не походил на куриный базар, а горшечная площадка на пятачок мелочевки, не говоря уже о сенном, дровяном или молочном рядах.

Больше всего игры, суеты и веселья было, конечно, на мелочевке, страстей и драм – в том углу, где продавали телок и коров. Дети – городские и деревенские – шныряли везде, но этот последний не любили, все здесь происходило слишком серьезно, и радость одних часто отражалась в слезах других.

За удачной куплей-продажей устраивалась легкая выпивка, часто с импровизированным концертом, изредка возникали потасовки, и слухи о них с кровавыми преувеличениями носились, пугая и веселя, по шумным и беспокойным торговым рядам.

Ходили с гармошками инвалиды, собирая на водку, пели пронзительные песни, и женщины рыдали, глядя на обожженные лица, слепые глаза.

Люди приходили на базар не только продавать и покупать, но и вроде бы без причины – приценивались, приглядывались, вслушивались, а на самом деле поверяли будущее сегодняшним днем. И часто во время такого похода на базар решались вещи, не имеющие прямого отношения к цене на хлеб и сено: шить сапоги или обойтись солдатскими ботинками, строить дом или повременить.

Ну а для детей и подростков базар был тем волшебным колодцем, из которого черпались и пополнялись запасы впечатлений того скудного времени…

Речь не о ностальгии, отнюдь. Бог с ним, с базаром, хорошо, что его нет. Сейчас на одном краю бывшей базарной площади стоит универмаг, на другом – гастроном. Слава им обоим и хвала.

Тишок

Каждого воскресенья Тишок дожидался, как праздника. Ни счету, ни чтению Андрей его не учил, и каким образом он высчитывал этот замечательный день недели, было загадкой.

Уже в субботу вечером показывал один палец, прикладывал к щеке ладошку, махал рукой в сторону базарной площади. То есть: «Одну ночь переспим и пойдем?»

Однако, скорее, напоминал, чем спрашивал, чувствовал за собой право на такое развлечение, а также был уверен, что на базаре одинаково интересно всем.

– Пойдем, – соглашался Андрей.

Чтоб сократить время ожидания, раньше обычного укладывался спать, а проснувшись, быстро умывался ледяной водой, фыркал, обращая внимание на свою старательность, хотя обыкновенно, как все дети, не слишком любил эту процедуру, норовил мазнуть по лбу одним пальцем либо вообще собственной слюной.

Голяком вылетал из землянки к поленнице, тащил три-четыре плашки, с нетерпением глядел на разгоравшийся огонек в печке-бочке, на котелок с водой и десяток картофелин, что было их ежедневным завтраком, хватался даже за веник. Оглядывался: что бы сделать еще? Что может задержать выход?

Землянка оказалась замечательной. Не слишком выстуживалась к утру и быстро нагревалась. Правда, была сыровата: на цементном потолке собиралась влага и приходилось два-три раза в день вытирать потолок тряпкой, чтоб не капало на макушку; стены, обложенные кирпичом, тоже источали алмазные капли, но не век же вековать в землянке? А перебиться пару-тройку месяцев очень даже удобно. Жаль только, мочился Тишок ночью по-прежнему под себя. Андрей уже и просыпаться научился, поднимал парнишку, но все равно тот чуть не каждое утро вставал мокрый и застывший. Отводил глаза, неохотно вылезал из постели. Если удавалось встать сухим, радостно теребил Андрея, требуя, чтоб потрогал штанишки, ласкался.

Поняв, что уехать до Нового года не удастся, Андрей решил несколько благоустроить землянку. Во-первых, в узком проходе-коридорчике, что вел вверх, сохранились осада и петли второй двери. Андрей раздобыл две доски, сбил, подогнал – ветер перестал задувать снег в щели. Во-вторых, обмуровал кирпичом, взятым здесь же, с фундамента бывшего дома, железную печку-бочку – она стала хранить тепло. В общем, с каждым днем жилище все лучше служило им.

Наскоро перекусив картошкой, хлебнув кипятка и засунув кусок сахара за щеку, Тишок надевал маленький ватник – Андрей заказал в местной пошивочной артели инвалидов, – нырял под армейскую шапку-ушанку и становился в ожидании у двери. Перед выходом Андрей протягивал ему три рубля – Тишок разглядывал бумажку, как волшебный билет, таящий исполнение желаний. Деньги Андрей давал ему с одного примечательного дня…

Их путешествие по базару начиналось всегда с толкучки, с того места, где постоянно сидел маленький бородатый старичок и с удивительной ловкостью вышивал «крестом» – продавал крючки и пяльцы, а Тишку, наверно, казался фокусником. А может, он представлялся привратником базарного мира, старым гномом, к которому следовало подойти и восхититься, если рассчитываешь получить полную меру удовольствий и чудес.

Еще шаг – и они погружались в огромную, волнующуюся, плещущую толпу, точнее – она налетала на них, бестолковая, орущая, пляшущая на декабрьском морозе толкучка.

Пожалуй, Тишку было интереснее, чем взрослым: все самое замечательное находилось ближе к его глазам – петухи с подвязанными крыльями в кошелках, поросята в мешках, ноздри коров, хвосты лошадей, связки лаптей, бахил, чертиков на веревочках, картофельные пирожки в горшках под ватниками…

Имелся на базаре и детский уголок, там торговали одеждой и обувью, но игрушки продавались редко – разве что глиняные свистульки в виде уточек, собачек, мячики из коровьей шерсти, бычьи пузыри-погремушки.

Но в тот памятный день появилось нечто невиданное – обезьянки на палочке, кувыркавшиеся через голову на сученой нитке. Вокруг продавца, цыгана с сиплым голосом и яростными глазами, наслаждаясь и тоскуя, стояла ребятня. Как привязанный остановился и Тишок.

Андрей разговорился здесь с одним из приятелей, а когда хватился парнишку, увидел, что тот сам проталкивается к нему с испуганным и загадочным лицом.

Обычно путешествие по базару они заканчивали возле кузницы, где два молодца плющили раскаленное железо, на ходу изготовляя и продавая лемеха, клещи, шкворни, подковывали лошадей, но тут Тишок настойчиво потянул Андрея в сторону дома. Вел себя беспокойно: оглядывался, прижимался к ноге Андрея. Только когда базар скрылся за поворотом, начал успокаиваться.

– Что? Что случилось?

Парнишка загадочно, заискивающе улыбался, опускал голову.

А когда вошли в землянку и зажгли лампу, Тишок вдруг сунул руку под полу ватника и вытащил обезьянку.

«Цап – и в рукав!» – объяснил. Счастливо рассмеялся.

Увидев выражение лица Андрея, пошел задом к топчану.

«Нет! – говорило его лицо. – Не отдам!»

Андрей не знал, что нужно сделать. То ли заставить отнести игрушку или деньги продавцу, то ли выбросить обезьянку, то ли наказать парня.

Разжег печку, сел у дверцы, достал дудку.

Через полчаса Тишок осторожно подошел, положил перед ним обезьянку: «На».

Андрей погладил его по голове и ничего не сказал.

С того времени перед выходом на базар давал трешку.

Однако будущее показало, что следовало все же выдрать мальца или хотя бы забросить игрушку в сугроб.

Когда Тишок стащил карманные часы в доме, где перекладывали голландку, Андрей жестоко выпорол его. Но это не помогло…

Игнатий Андреевич Неведомский, учитель

…Моя семья во время войны жила в Челябинске, и после победы я поехал к ней. Ужасно мне почему-то не понравился город, но делать нечего – из писем знали, что здесь наш дом сгорел, а там мои и на работу устроились, и жилье кое-какое имели… Нет, люди там хорошие, славные, но вот улицы, дома – иду и глаза закрываю, так мне тошно вокруг себя глядеть. Правда, месяца через три-четыре начал привыкать. В конце концов – крупный промышленный центр, большое будущее, – уговаривал себя, – для детей возможности. А еще через полгода так затосковал, будто смертный час почуял. Кто знает, может, и почуял… Я с войны совсем плохой вернулся: легкие, как решето, астма развилась такая, что веревка на шее легче. К ночи особенно. Все в постель, а я голову в форточку… В общем, не выдержал, собрал денег и сразу после Нового года, на каникулах, поехал.

Четверо суток добирался. Когда вышел на своей станции – все, мне уже ничего не важно, ни родина, ни чужбина.

На станции, правда, повезло: сразу нашел попутную машину. Сел в кабину да и задремал. Слышу, шофер трясет: «Вылезай, земляк, приехали!» Спрыгнул на снег и чувствую – что-то со мной не так, что-то случилось. И понял: дышу. Хватает воздуха!.. Нет, это не каждый поймет. Сперва страх: сейчас не хватит. Хватило. Опять хватило!.. И с каждым вдохом слаще. Ни с жаждой, ни с голодом не сравнишь…

Иду по городу, кругом пепелища, только печи торчат, как бронтозавры, мороз, луна, звезды, а состояние у меня, будто… Странное, знаете, было состояние. И чем ближе к собственному пожарищу, тем сильнее. Иду и давлюсь от крика: «Родина моя! Родина!»

Конечно, когда увидел, что осталось от моего дома, остановился. Снегом присыпало, будто всегда так было. Стою метрах в пятидесяти и ловлю себя на мысли, что – ладно, понятно, пепелище, вот труба, вот деревья, но где же… дом? Тут я загрустил. Одно дело глядеть на чужие пожарища, совсем иное на свою печку без крыши… Но все равно было хорошо. Такой покой, знаете, ко мне пришел, такая мудрость…

И вдруг музыку слышу из-под земли!

Сперва решил, что галлюцинирую. Но уж больно, знаете, понятная музыка, я бы сказал – конкретная… Свирель или… Некий деревянный инструмент. И тут увидел – искорка отделилась от земли, вторая, третья. Понял: мой погребок кто-то приспособил под жилье.

Да и тропинку к нему увидел.

Открыл мне немолодой уже мужчина, показалось – лет пятидесяти, хотя позже я разглядел, что значительно моложе, может, и тридцати нет. Стоит на пороге, не приглашает.

– Впустите, – говорю, – на огонек.

– Дверь закрывай, – не слишком, знаете, приветливо.

Вообще я человек обидчивый, а тут будто познал такое, что меня над обыденностью поставило. Оглянулся – не узнать погребка. Даже елка стоит, правда, без игрушек, так, какие-то бумажки висят.

– Я, – говорю, – на минуту, обогреться с дальней дороги.

Тут я заметил мальчишку на топчане под тряпьем. Заметил, может быть, минутой раньше, но не понял, что это глаза у него такие. Синие.

– Эге, – говорю. – Вот где, оказывается, зимой васильки живут!

Гляжу на отца, а у него такие же. Тут мне совсем весело стало. Кроме того, рыжие что один, что другой, только у парнишки золота больше.

– И рыжики тоже здесь?

Я, знаете, люблю детей. А послевоенные дети были особенные… доверчивые, благодарные… Вижу, и он поглядывает на меня весело. Значит, подружимся и с отцом.

– Вы не доктор? – спрашивает.

– Нет, я учитель. А что случилось?

– Малец болеет.

– На что жалуется?

– Он не жалуется, – криво усмехнулся. – Болеет и все.

– Врача вызывали?

Опять усмехнулся.

– Вызывали.

Не сказать, чтобы приятная улыбка у него была. Так улыбаются люди, для которых вера уже позади, а сомнения – привычное дело… Но я никогда не торопился судить людей. И не потому, что ответного суда боялся, а… Не чувствовал такого права. И сейчас не чувствую.

– Что говорит? – не сдаюсь, расспрашиваю. Я, знаете, не гордый, хорошему учителю нельзя быть гордым. Писателю, я думаю, тоже?.. – хитро взглянул на меня. – Гордость – привилегия политиков… хотя… кто еще так уничижается, как они?..

– Сыро, говорит.

Но и действительно сыро было ужасно. За пять минут я покрылся испариной.

Нет, не хотел он со мной говорить. Что ж, у человека свои заботы, а тут…

Вижу, картошка у них варится.

– Нельзя ли, – спрашиваю, – перекусить с вами? Давно не пробовал картошечки белорусской… – и достаю из сумки банку тушенки. Эта штука, знаете, открывала в те времена и сердца, и души… А когда достал американскую жевательную резинку, обстановка совсем изменилась. Мальчишка заулыбался, вылез из-под тряпок. Он глухонемой был, это я почувствовал сразу.

Решил я ничего про себя не говорить. Пусть живут спокойно, а там видно будет. И хорошо сделал. Переехали мы сюда только через пять лет, на том месте давно другие люди новый дом построили, а человека этого, Андрея Соловья, с парнишкой я больше не встречал.

Я, конечно, знаком с теми – как их назвать? легендами? баснями? – что ходили о нем. Не знаю, что это означает и откуда взялось. Я такого – веселого, беззаботного человека не увидел. Хотя чувство юмора – праздничное чувство, а в будни… В будни оно часто изменяет… Тем более, если сын болен. Какие шутки?

Прощаясь, уже у порога, учитель смущенно улыбнулся, сказал:

– А еще… Не знаю, стоит ли говорить?.. Парнишка его у меня портсигар… это… утащил. Я долго решал на следующий день – идти или не идти… Но – подарок фронтового друга, пошел. Вернул без звука, только побелел так, что я раскаялся. Не думаю, что было это сознательное воровство. Скорее не устоял перед необычной игрушкой. Я, извините, не так часто ошибаюсь с детьми…

Елка

За два дня до Нового года Андрею пришло в голову, что и они могли бы поставить у себя в землянке небольшую елку. У Тишка такая идея вызвала восторг.

Недолго собираясь, одолжили у соседей саночки, прихватили топор, отправились.

Лес находился в трех-четырех километрах от городка, погода стояла хорошая, правда, задувал в лицо острый ветерок, но Андрей посадил Тишка на саночки лицом назад, и через час они были на месте.

Однако лес оказался сосновым, «не замерз?» – спросил Тишка. «Нет». – «Поедем дальше?» – «Поедем». Понятно, что нравилось: давненько не катался на санках и неизвестно, когда еще покатается.

Время от времени Андрей останавливался, заглядывал в лицо парню. «Ну как? Хорошо?» – «Хорошо». Прошагали еще столько же, пока не увидели в стороне от дороги темный островок елок.

«Подожди меня здесь, – сказал Андрей. – Я быстро. Не боишься?» – «Нет».

Через сотню метров оглянулся – Тишок помахал рукой.

До островка оказалось не близко, тем более по снежной целине, а когда добрался, увидел – елочки неказистые, чахлые. Неподалеку виднелся другой островок, и Андрей направился к нему. От другого к третьему. Не возвращаться же с однобокой или ободранной? Тем более что ветер в лесу почти утих и было еще довольно светло.

Наконец, отыскал и вырубил такую, что не стыдно и по городу везти, и в землянке поставить.

Возвращаться своими следами было бы далеко и трудно, и он двинулся к просвету среди деревьев, где угадывалась дорога. Но когда вышел на нее, понял, что не слишком ясно представляет, куда идти дальше, в какой стороне город и Тишок. Озадаченно прошел пятьсот метров в одну сторону, километр в обратную. Увидел третью дорогу, поразмышлял и бросился по ней бегом.

Оказался на опушке леса с незнакомой стороны.

Было уже совсем темно, когда он услышал скрип полозьев и понукание.

– Эй! – закричал. – Подожди!

Возница оглянулся и вдруг вскочил на колени, бешено ударил лошадь кнутом.

– Подожди, сукин ты сын, не бойся!..

Но как не испугаешься, если бежит к тебе под луной мужик с топором?

– Мальца с саночками не видел?

Однако тот уже скрылся из виду, только слышно было, как орал и бил лошадь.

Всякие ходили слухи о прятавшихся в лесах дезертирах.

Но куда бежать дальше?

Решил, что крестьяне в такое время редко ездят в город, скорее всего возвращался из города.

На этот раз не ошибся. Скоро узнал дорогу и кинулся по ней бегом. Добежал до опушки, увидел безжизненные снега до самого города, повернул обратно.

…Тишка он нашел на том же, где оставил, месте. Позже Тишок объяснил, что пытался пойти по следам в лес, – тут, видимо, и разминулись, – но застрял в сугробах, вернулся.

Нес на руках, вез на санках, заставлял бежать рядом.

Домой вернулись и без топора и без елки.

Пили чай с двойным сахаром, и Андрей изображал волка, медведя, а Тишок смеялся. Вроде обошлось. Правда, на следующий день у мальчонки появился жар, но был весел и с удовольствием повторял, что нисколько не боялся, а заплакал только раз – когда упал в сугроб. Мог бы и сам найти дорогу домой – запомнил направление ветра, но решил подождать.

А елку Андрей все же принес: через несколько дней увидел возле школы большую, выброшенную и отрубил верхушку.

Савельевна, соседка

…Было это через неделю, а может, две после Нового года. Стучит вечером в дверь, говорит: «Савельевна, малец у меня болеет». – «Чем болеет?» Я на него гляжу, он на меня. Накинула платок, пошла с ним. Как глянула на мальца, так обмерла. Кончается, а не болеет!.. Дышал, как… Век не забуду. «Доктор был?» – спрашиваю. Опять молчит. «Доктор был?» – кричу. «А? Доктор? Был». Потерялся мужик.

Бабы теряются, что про мужика говорить. «Где лекарства?» – «Лекарства?» Оно и правда, какие тогда лекарства?

А я что могу сделать?

Побежала домой, принесла пузырек спирта, две простыни, одеяло. Переложили в сухое, стала его растирать. Терла, пока руки не отнялись. «Три! – кричу, а он сидит. А у меня своих двое, оба воют. – Три, дурень проклятый, мерин рыжий, глухарь рожевский, мокрая курица…» Ору и плачу. А парень опять мокрый. Побежала домой – так и есть, стоят под дверью, воют. Налупила обоих, сунула в рот по картошке, схватила тряпок в охапку и назад. Открываю дверь, а он крюком висит над мальцом, волосики ему перебирает вместо того, чтоб спасать. Я его, Соловья, теми тряпками как шваркну по голове! «Дубина, – кричу, – лапоть, убоина!» Так и пробегала всю ночку. Весь спирт на него извела, все тряпки перенесла. Не знаю, я тогда парня спасла или бог помиловал. Да и потом, недели две еще веры не было. Малец-то немой, сказать не скажет… Царапает ручонками, пойми его.

Ну а Соловей… Тоже досталось. До того дожил, что лед с колодцев обивал, а потом по дворам за рублем ходил. Ясно, пока малец хворал, деньги кончились, а кормиться надо… Ох, я раз отбрила его. Ох и дала! Что ты, мужик молодой, здоровый, позоришься, груши околачиваешь, иди на завод, жеребец стаенный, бугай колхозный, козел рыжий…

Савельевна засмеялась.

– Ругаться я умела, – пояснила. – Лучше всех в городе ругалась. Даже Самовариха со мной не связывалась.

Весна

К весне дела у Андрея Соловья стали налаживаться. Во-первых, Тишок встал на ноги, начал вылезать на солнышко, хотя и задыхался еще, – но ведь не держать парня в погребе? Во-вторых, Андрей начал получать зарплату – устроился-таки грузчиком на кирпичный завод. Даже опять начал заглядывать раз в неделю к Либанову. Много, правда, не пил – рюмку-другую – прощался.

А главное – лето приближалось. Очень много надежд было на него.

Между прочим, опять за свои дурацкие шуточки принялся. Идет, например, люд в базарный день посередине улицы, Андрей пристроится сзади да как гаркнет: «Э-эп!..» Будто на бешеном коне мчится. Все врассыпную, а он хохочет.

Или пристанет к добрым людям: «Где дорога на Киев?» Те стоят, головы мучают, в самом деле, где? Ведь есть же. Один – размышляет – надо по старомогилёвскому большаку подаваться, другие – на Ходосы, а потом… Толпа соберется, спорят, Соловей стоит, радуется.

Начались паводки – совсем сдетинился: кораблики пускал с пацанами.

– Не староват ты для корабликов? – спрашивали.

А он ничего, ухмыляется.

Хотя, возможно, он паренька своего забавлял: всегда стоял рядом, бледный, как картофельный росток, солнце той весной не приставало к его лицу, только веснушки вспыхнули.

Появилась и новая забота у Соловья: землянка находилась в низком месте и приходилось пару раз в день весеннюю водичку вычерпывать… Надо было искать квартиру хотя бы месяца на два-три.

А скоро случилось одно событие, имевшее совсем не рядовое значение…

– Человек! – окликнул Андрея из-за забора женский голос.

Оглянулся – стоит во дворе молодая бабенка с ломом в руках, пытается выковырнуть бревно из-под снега.

– Помоги мне!

То ли красивой показалась Андрею, то ли давно не улыбались молодые женщины – кинулся, чуть калитку не снес со столба.

Схватился за лом – р-раз! – и вывернул бревно.

– Ох, – сказала молодка. – Ты сильный!

Крылья от таких слов, может, и не выросли у Андрея, но лопатки зачесались: что бы еще сделать?

– Попилить? – предложил.

– Дорого возьмешь, – смеется.

– С тебя?.. Или я дурной?

Улыбнулась, дескать, поглядим на молодца, не торопясь пошла за пилой.

Андрей жадно посмотрел вслед, торопливо закурил. Хатенка у молодки была – от земли до окошек три вершка, а показалась теремком.

Тронул пальцем зубья пилы, сказал:

– Туповата. Направить надо бы. В другой раз.

– Направь.

– А что будет?

Нахмурилась, еще красивее стала.

– Пила острая будет.

Взялись за работу – раскраснелась, прядь из-под платка выбилась. Однако хитрая была: отпилят чурочку – взгляд, еще чурочку – еще взгляд.

А как сняла телогрейку, совсем заволновался Андрей. Заторопился. Не успела последняя колодка отвалиться, предложил:

– Поколоть?

Молодка уже поняла свою силу, усмехнулась: дескать, что за вопрос?

Разлетались чурки, как от корыта куры.

– Меня Соловьем зовут. Андреем.

– А-а… Это про тебя байки рассказывают?

– Не. Я мужчина серьезный. А ты?.. Думаю – нет. Серьезные сами дрова пилят.

– Укороти язык.

Засмеялась, пошла в дом.

– Глаза побереги, – сказала не оборачиваясь.

Захихикал Андрей, ударил по чуркам, как по гуслям.

Сложил поленницу, обвел двор глазами. Явно здесь недоставало мужской руки.

– Переработаешься, – сказала хозяйка, выглянув из сеней. – Иди в дом.

Отер ноги. Омыл руки. Неуверенно снял ватник.

В доме было чисто, свежо и потягивало горячим супом.

– Хорошо у тебя, – сказал.

Благосклонно промолчала в ответ.

Комнату от кухни отделяла широкая занавесь. Над высокой постелью висел портрет молодого парня.

– Мой, – сказала хозяйка. – Погиб.

Отдавая дань уважения солдату, серьезно кивнул:

– Садись к столу.

Когда разливала суп по тарелкам, нарезала хлеб, протирала полотенцем посуду, Андрей даже головой водил вслед ее движениям.

– Эх, не знал, что выйдет такая история, – сказал осторожно. – Может, сбегать?

Усмехнулась, принесла из-за занавеси два стакана и половину бутылки водки.

– Бабы пили, недопили, – пояснила.

Теперь, за столом, он рассмотрел, что не такая она молодая и не такая красивая, как показалось, но от этого только легче стало. И когда выпил полстакана да хлебнул горяченького, развязался у Андрея язык, рассказал про то, где был со своим мальцом, как сюда пришел, как застрял и куда теперь собирается.

Хотел повеселить хозяйку, а, наоборот, рассердил.

– Чего ж ты ищешь, не поняла? – неприветливо собрала морщинки на переносице.

Понял, что надо срочно исправлять впечатление.

– А мамку, – ответил.

– Какую? Настоящую?

– Ясно, настоящую. Самую лучшую. Как ты.

Усмехнулась, взялась убирать со стола.

– Ищи, ищи, – сказала неодобрительно.

Когда Андрей поднялся, и не повернулась от печи к нему.

– Так я пилу заберу?

– Бери… – равнодушно пожала плечами.

– А… как зовут тебя?

– Аня.

Выправил развод, наточил, поменял ручки пилы Андрей в тот же день и едва удержался, чтоб вечером не занести обратно. А на следующий день не выдержал и, прихватив бутылку водки, явился.

Аня встретила на пороге, на пилу не взглянула, а подозрительно поглядела на оттопырившийся карман.

– Что у тебя там?

Андрей смущенно захихикал.

– Ну-ка, ну-ка… Вынимай. Та-ак… А я хотела его на блины в воскресенье позвать. А ну… со двора долой!

И все же Андрей приплелся в воскресенье. Опять с бутылкой, но и не один, с Тишком.

Аня, как только увидела мальчика, охнула, присела на корточки, обняла его. Весь вечер занималась им. Покормила, расчесала золотые волосы, отросшие за зиму до плеч, наложила на рубашке заплатки. Самого Андрея почти не замечала, только раз сказала:

– Тоже синеглазый. А люди говорят – не твой.

И еще, прощаясь, сказала примирительно у калитки:

– Ладно, приходите через неделю. Сделаю блины. – И насмешливо добавила в спину: – Сына не забудь!

Опять понес назад свою бутылку Андрей. Но было ему хорошо.

А через несколько дней Аня заявилась в их землянке сама.

Посидела, поглядела на лужицы весенней воды по углам, молчаливо понаблюдала за суетившимся в поисках угощения Андреем и вдруг сказала:

– Знаешь, что… Перебирайтесь-ка вы, наверно, ко мне…

Никак не ожидал такого предложения Андрей.

– Перебирайтесь, – подтвердила печально, словно утверждаясь в решении. – Ты человек хороший. Мальчик твой мне нравится… Все равно к этому идет…

Однажды я ходил по городу и пытался отобрать приметы, что могли быть характерны и для того далекого времени. Поначалу казалось, сделать это нетрудно, поскольку время это протекло через меня. Однако…

Не так уж много построено за эти годы домов, не слишком выросла численность населения, но характер жизни города стал иным.

Давно успокоили белые кости свадебные кони, насильно поенные перед выездом самогонкой, а владельцы автомобилей напрасно клаксонят, гоняя по городу с молодыми, – это зрелище не поразит зрение и слух. Правда, есть и неожиданности: красный флажок на антенне головной машины, оказывается, символизирует непорочность невесты или, по крайней мере, взгляд на этот щекотливый вопрос жениха.

Истлели на чердаках и в кладовках гармошки и бубны – оркестры с усилителями куда успешнее оповещают о торжестве Гименея окрестный люд.

Спокойно спят хозяйки в короткую ночь на Ивана Купалу – никто не станет дергать лук с грядок, развешивать на заборе, никто не вытащит плетень, не снимет с петель калитку, чтобы занести во двор соседа, не затащит у нерадивого хозяина сани на крышу…

Прежде в дни религиозных праздников да и просто по воскресеньям, казалось, весь базар перемещался после обеда к церкви Александра Невского, и слабый голос отца Ивана освобождал верующих от дневной корысти и суеты.

(Отец Иван прожил еще семь лет. Окончательно слег только весной 1953 года и последний раз поднялся 5 марта, чтобы помолиться за здравие раба божьего Иосифа, но не успел, пришла телеграмма из патриаршества: «Молитесь за упокой».)

Нынче в деревянной церквушке на кладбище, отправляя службу, рукоположенный дьячок постоянно забывает молитвы, и старушки хором подсказывают слова.

Кладбище в городе старинное. Древние могилки теснились вкруг церкви, то есть вкруг Бога, но теперь там нет места – жмутся к дороге, к живым.

Я кружил по городу в надежде отыскать уже не ряд примет, а что-нибудь такое, чтобы поверили все – и те, кто жил здесь тогда, и те, кто родился позже и в другом месте.

Мирно порыкивая, потрубливая, по-слоновьи покачивая капотом, прошел мимо комфортабельный междугородный автобус. По разным маршрутам ходят сейчас автобусы из моего города.

В те далекие времена, если какая-то из машин спирт-, лен- или кирпичного завода наряжалась на железнодорожную станцию, заинтересованные ходили договариваться к шоферам за два-три дня. И, разумеется, без гарантий. Какие гарантии? Техника! Разводили руками, и ответ казался исчерпывающим. Так нынче говорят – человек!..

Технику того времени я вспоминаю, как проклятие человека. Я запомнил их, шоферов «полуторок», «ЗИСов», валяющимися зимой и летом под ходовой частью, с разбитыми в кровь и лохмотья руками, с грязными от отчаяния ругательствами на «устах», озлобленных, невыспавшихся, таскающих друг друга на буксире, вечно буксующих то в снегу, то в грязи, бегающих с ведром и шлангом за бензином, бешено крутящих заводные ручки…

Нет, ничего не подсказывала память и не вычленяло зрение, чтоб наглядно связать разные времена. А если подсказывало, то слишком общее, незначительное, не пригодное к значению стержня или хотя бы звена.

…собачка тявкнула из-под ворот, чтоб обратить на себя внимание праздного человека, и, высоко задрав хвост, приятельски проводила до перекрестка…

…красавец-петух, воин и соблазнитель, догнал теплую курочку и, нежно прикрыв крыльями от бессовестного людского глаза, жестоко изнасиловал на проезжей части…

…мальчик и девочка, держась за руки, прошли мимо с беспомощными улыбками…

…старый отец мирно говорил в саду с взрослым сыном…

…высокий женский голос пел за окном печальную песню…

Нет, не это я ищу. Что же это?

Но ведь не земля под ногами, небо над головой?

И вдруг вспомнил, как однажды за пять тысяч километров отсюда меня потянуло к одному человеку, мужчине. Как нравилось, привлекало меня все в нем: говор, выражение лица, юмор без иронии, поступки, мысли – так что я в конце концов подумал, что…

– Вы не из города М.? – однажды решился.

– Да, – был ответ.

Не знаю, что это такое, как обозначить словом.

Но если бы не оно, если бы этого не существовало, мой городок давным-давно распался бы, опустел… Может, потому иногда и разрушаются города. А также, извините, народы.

Мои нервные сверстники, осевшие в других городах, пытающие счастья в больших и малых столицах, встретив земляка, непраздно спрашивают: «Ну, как Он? Стоит?» – «Стоит». Тревожные лица осеняет надежда. Городок этот – еще один, пусть условный шанс для каждого, кто не найдет счастья на чужой стороне.

Аня

На следующий после переселения день Аня посадила Тишка в деревянное корыто, напарила горячей водой. Обернула простыней, обсушила, поглядела в ясные глаза, на распушившиеся волосы, прижала руки к груди.

– Уж не твое ли дитя, господи? – сказала серьезно.

Она была умеренно религиозной – не отвергала, но и не настаивала, как многие после войны.

«Если б не мальчик, – сказала позже Андрею, – не позвала бы я тебя…»

Поняв, что Тишка надо поднимать ночью с постели, сказала Андрею: «Лежи», – и движения ее были неотягощенными, будто от рождения возилась с ним.

В первый и второй день их совместной жизни на ее лице еще бродили тени. Но в третий…

Городская баня работала два раза в неделю, в субботу и воскресенье, один день был мужским, другой женским. Чтобы попасть туда, приходилось выстаивать длинные очереди. Аня договорилась с соседкой, у которой сохранилась своя банька, протопила, запасла вдоволь воды, раздобыла веники.

– Пошли, суженый! – сказала насмешливо. – Грехи твои смывать буду.

Никогда Андрею не приходилось мыться с женщиной и, раздеваясь, заволновался, застыдился, заблудил взглядом.

– Ты чего? – посмеивалась Аня. – Эй! – Сама-то осталась в рубашке, да и вообще бабе жить легче…

Сколько хлестала его веником, сколько поливала кипяточком, столько смеялась. Напоследок обдала водой со льдом и – выставила в предбанник. Там и отмучился полтора часа.

Пришли домой – оказалось, что у Ани приготовлен праздничный ужин: картошка с румяной корочкой, сало на сковородке. Да половина бутылки водки.

Уложили Тишка, сели друг против друга.

– Эй, – сказала Аня. – Предупреждаю: спать опять будешь один.