Женщина и одета была скорей под библиотеку, хотя здесь тоже весьма недурно смотрелся темно-зеленый свитер крупной вязки под горло и зауженные книзу цвета кофе с молоком в мелкую клеточку брюки из легкой шерсти в стиле Prado. Возможно, так и надо посещать AGB – не даром же оно считается демократичным заведением. По большей части, я бываю здесь, когда тусующиеся люди, перекатываясь из клуба в клуб, устраивают себе здесь что-то, типа, антракта в буфете с бутербродом и лимонадом, или как я сейчас – с блинчиками. И вид у нас соответствующий настроению и имиджу блуждающих в мегаполисе.
Впрочем, я больше придираюсь, видимо, встревоженный одетым в летнюю пору свитером, тщательно скрывающим размер груди. Или все-таки эта крупная книга на столе, вместо легкомысленного метробука, рассчитанного на две поездки. Ночью и – книга… Получается, Она намеренно вышла из дома ночью с этой книгой в руках и пришла сюда, чтобы почитать с бокалом белого вина. Интересно, что же Она читает такого, что нельзя было почитать дома? А, может быть, это и не книга вовсе, а блесна на таких впечатлительных, типа, меня? Но почему тут и почему ночью?
А, может быть, Она просто работает тут и, улучив свободную минутку, присела перекурить с бокалом вина и томиком – кого-то там – в руках? Но, будь Она официанткой или кем-то там еще, вряд ли бы Ей позволялось так спокойно сидеть в зале, да и к тому же бейджика на Ее груди я не увидел. Хозяйка? Но не хотелось верить в то, что эта Женщина каким-либо образом причастна к тому отвратительному кофе, который здесь подают.
Бог мой! Кто же Ты, пташка, незнающая ночного покоя, решившая залететь на этот тусклый огонек, чтобы прочитать несколько слов о любви, а после с грустью смотреть в придуманную Тобой же ночь, накрывшую Тобой же придуманный город? Какой ветер Тебя занес сюда и какой дождь показал дорогу? И что такого в Тебе, от чего я сижу, словно, парализованный, боясь вздохнуть, и уже какое-то время не могу прикурить?
Тут я только заметил, что Она тоже смотрит на меня, слегка улыбаясь своими нежными – конечно, нежными – губами, а я с ослиной преданностью смотрю на эти губы, ожидая, что с них слетит призыв и я, подобно заблудшей овце, покорно пойду за нашедшим меня пастушком.
В Ее улыбке таилась загадочность Джоконды и уверенная сила Незнакомки, знающей себе цену, которая не измеряется в материальном мире, но расплатиться придется душой и душой искренней, ничего не требуя взамен, потому что Ее воля и эту волю придется принять, иначе ты Ее никогда не узнаешь, но это и не сложно – надо просто любить. Будет ли эта любовь взаимна решит только Бог, стоящий с факелом за Ее спиной, чтобы зажечь чистое сердце в Ее груди, и ты не должен роптать, если этот огонь не коснется тебя – так решил Бог! – но должен желать Ей счастья и благодарить небеса за испытанные чувства, потому что они – эти чувства – останутся с тобой навсегда.
Она поднесла ко рту бокал с вином, а я, наконец, прикурил. Наши взгляды пересеклись, накрыв своей встречей столь нехитрые действия. Ненадолго. Совсем на чуть-чуть. Пронзительная грусть, повисшая в этот момент между нами, заставила опустить глаза. Обычно я до неприличия долго могу сверлить глазами заинтересовавший меня объект. Обычно… Но это необычная Женщина и, уж, совсем не объект. По крайней мере, для меня.
Так бывает: видишь человека впервые, а кажется, что он знаком тебе, давно знаком. Точнее даже, наверное, будет сказать – далеко знаком. Где-то на глубине собственной памяти, в самой ее непроглядной бездне, есть, оказывается, целый мир, спрятанный подобно Атлантиде, где обитает образ этого человека. Возможно, это осколки прошлой жизни. Возможно, пазлы будущей. Или просто – предначертанное. Только этих пророчеств никто не видел, потому что их просто не было. Или были. Но зачем записывать то, что касается только двоих? Кто знает наверняка как это все бывает, как выглядит и где вообще она эта самая Книга Судеб? Хотя вполне возможно, что как раз одну из них Она сейчас и читает.
Женщина поставила бокал на стол, затушила сигарету и принялась дальше читать, приподняв книгу над столом так, что я уже мог различить корешок. «Фитцджеральд», – прочитал я на корешке легкомысленный набор букв, оттисненных в то время, когда уже не придавали большого значения оформлению, но еще не наступила пора осмысленного подхода к соответствию содержимого и обложки. Фитцджеральд… Так вот откуда в моей голове загуляла эта фамилия, лично мне напоминающая о черном триумфе в джазовой музыке. Я не поклонник джаза, но хорошая музыка – это всегда хорошая музыка, а эта фамилия напоминала о хорошем джазе. Но читать – не читал. Слышать слышал. Конечно, и даже поддерживал разговор с парочкой снобов о влиянии американской литературы I-й половины ХХ века на нашу жизнь, в силу параллельного восприятия и понимания того времени, которое мы проживаем в течении последних 10—15 лет, тогда как американцам пришлось все это переживать лет сто, куда вошло и послевоенное время, и конфликт воевавших с заработавшими на войне, и сорвавшийся с катушек прогресс, и сухой закон, и великая депрессия, и гангстерские войны, и первый капитал, и американские горки, и национальная идея, равные возможности и преданность флагу, изгои общества и новые идеи как навязать всему миру свободу и быструю кухню, и все это под камерами Фабрики Грез, старательно штампующей свежие понятия о красоте, успехе и новом герое.
А вообще – куда это меня несет, когда напротив вынырнуло видение толи из прошлого, то ли из будущего – не знаю, но знаю только, чувствую, что это не просто так. И Фитцджеральд – лишнее тому подтверждение.
Я отпиваю виски из своего стакана с печалью капитана, потерявшего свой корабль. Бросаю быстрый взгляд напротив и вижу, что Она ведет себя точно так же. Но так нужная сейчас бесцеремонность или наглость – кому как нравится – покидает меня, оставляя без весел в тихую погоду. Проще говоря, я оробел. Вдобавок ко всему, в какой-то момент, Она, видимо, смакуя прочитанное и наслаждаясь словесными эскападами, кладет книгу, отпивает из бокала, смотрит в окно и, задумавшись, крутит левой рукой кольцо на безымянном пальце правой. Обручальное кольцо… Специально или машинально, но Она возводит между нами еще один барьер, созданный из чистого золота 585 пробы и кем-то нанизанный на Ее палец вместе с клятвенным обещанием вечной любви. Пусть никогда это не останавливало раньше, но – не сейчас.
– Ваши блинчики и чай.
Блинчики?.. Какие еще блинчики?!
Передо мной стоит официантка с подносом в руках. Искренняя улыбка…
А-а-а… блинчики… блинчики… как же… кленовый сироп…
– Благодарю Вас.
– Еще что-нибудь желаете? – Женя ставит на стол широкую тарелку с плотной стопочкой свежеиспеченных блинчиков со стекающим по бокам кленовым сиропом и на блюдце чашку кипятка с ушедшим на дно пакетиком Lipton. Я, видимо, ей даже не ответил, потому что девушка, посмотрев сначала на меня. Потом – на сидящую напротив через освободившийся столик Женщину, улыбнулась, – понятно, – и ушла.
Даже официантке Жене все понятно, а вот мне ничего непонятно. Ну, да кого это волнует?..
Блинчики издают зовущий к трапезе аромат. Сироп, томно сползая с самого верха многослойной аппетитной горки, весело отражает искрящийся свет. Жидкость в чашке вытягивает из затонувшего пакетика все, что там спрятано, таким образом, приобретая приятный медный цвет. От всего этого исходит лениво тающий перед самым носом пар. Справа от меня лежат завернутые в салфетку приборы для расправы над этим поданным в неурочное время блюдом. Аппетит во мне напряженно застыл в ожидании команды, а я… я не могу есть. Мне как-то неловко есть в такой момент. Как-то не вяжется пережевывание пусть даже и самых лучших на свете блинчиков с накрывшей с головой волной переживаний, незнакомых раньше. Вот такая в нас живет ментальная странность: в такой ситуации позволительно курить, трагично сбрасывая в пепельницу пепел, словно рассыпавшееся за спиной время; можно даже выпить, можно даже откровенно набухаться и устроить локальный дебош – все тебя поймут и оправдают. А вот сидеть напротив Лучшей в мире Женщины и страстно лопать блинчики как-то не по фэн-шую. Вот, если бы вместе…
Может быть, предложить Ей разделить со мной приготовленное по спецзаказу блюдо? Да что там разделить?! Я готов отдать Ей все вместе с кленовым сиропом и кормить с вилочки и радоваться от того, что Ей хорошо и смотреть как Она немного смущенно отводит глаза в сторону, уплетая это мучное удовольствие, а Ее губы… Ее губы в кленовом сиропе…
Но на безымянном пальце Ее правой руки обручальное кольцо и, значит, кто-то другой кормит Ее с вилочки блинчиками или оладушками, или чем там у них принято. Но почему тогда Вы здесь? В такое время и с толстой книгой про любовь. Неужели кому-то мешает шелест желтеющих страниц? Как вообще можно было выпустить Вас в ночь?! Одну… Или ночь прозевала Вас или Вы сами эту ночь и придумали, а мое желание уйти из клуба и не мое желание вовсе. Кто Вы? Почему я чувствую, что знаю Вас, хотя никогда раньше не видел? И знаете ли Вы ответы на все эти вопросы?..
Неожиданно сидящая напротив Женщина посмотрела мне прямо в глаза. Не случайно, но намеренно. И взгляд Ее сначала мягкий, нежный – такой, наверное, был у Ассоль, когда она стояла по пояс в воде, прежде чем Грей подобрал ее в свою шлюпку – и я почувствовал проникающие в меня теплые волны чего-то родного и близкого, того, что я знал всегда, но не знал откуда; того, что не подчиняется времени и прочим законам физики, да и вообще, законам материального мира; того, что было со мной еще до моего рождения, но то, с чем столкнулся я впервые.
Не поручусь как долго мы смотрели друг на друга – время словно оставило нас в покое в этот момент – но вдруг Ее улыбка – легкая, тихая как июльский рассвет в степи – улыбка, знакомая до мурашек в памяти, несмотря на то, что увидел ее только сейчас; вдруг улыбка исчезла с Ее лица, выпрямив уголки рта и охладив взгляд до минусовой температуры. Едва заметное движение головы влево-вправо останавливало любые попытки пойти на контакт. Затем Она достала из висящей на спинке стула сумочки деньги, положила их на стол, прижав почти пустым бокалом, взяла книгу, встала и ушла. В мою сторону Она даже не посмотрела, я не решился смотреть в Ее. Реальность повернулась еще на один градус и мой слух потерял все внешние звуки. В отчаянной тишине я наблюдаю боковым зрением как Женщина проходит мимо меня, каждым своим шагом оставляя шов между прошлым и будущим. Я не оглядываюсь, не смотрю Ей вслед через окно, зная наверняка, что за дверями Она просто исчезнет – это Ее ночь и Она укроется в нее, словно в шелковый расшитый голубыми звездами палантин…
Почему-то вспомнил свою, если так можно выразиться, вторую любовь. Традиционно присуще вспоминать первую, и даже ссылаться на нее, если что. И это нормально. Прекрасные времена, прекрасный возраст. Ты щупаешь не просто тело, но собственную душу. Бывает, это чувство проносится через всю жизнь, а бывает не дают забыть люди, окружавшие тебя в юности, и стоит только увидеться как между второй и третьей бутылкой пива кто-нибудь обязательно с театральным сочувствием спросит: «Ну, ты ее видел?» «Да нет» – ответишь ты и тут же узнаешь какая она стала клевая и удачно вышла замуж, но, видно, любит тебя, потому что интересовалась тобой. И ты вспоминаешь девочку с залакированной челкой и проступающие через школьное платье вызывающие формы, первые неловкие поцелуи под складным зонтом, чувственные «медляки» под Криса Нормана, нежное проникновение друг в друга так, словно входишь в незнакомый дом, стоящий на краю света, где сердце вздрагивает от каждого скрипа деревянной половицы. И кажется, что так будет всегда и мы уже придумали имена нашим детям. Но, к сожалению, не всегда так получается. Возможно, в идеальном мире так и будет, но в этом случается по-разному. Бывает, для кого-то первая любовь станет последней, а для кого-то окажется не первой, а досадным юношеским недоразумением, а любовь – она еще будет. Кто как считает. Потом, ворвавшись во взрослую жизнь, ты – дай-то Бог! – находишь свою Настоящую любовь, а не находишь, то ищешь, не ищешь – так ждешь, а если не ищешь и не ждешь, то ты просто трус и тебя ждет презрение луны и обманутая старость.
Но дело даже не в этом. Сейчас я почему-то вспомнил ту, кого так некрасиво пронумеровал, пусть это лишь моя личная нумерация – сути не меняет, конечно же – тем более, что именно она каким-то образом впечатает в меня образ той, кого я и буду искать всю жизнь.
В то первое лето после окончания школы мы довольно часто стали встречаться с ней по вечерам, когда она выгуливала своего добермана. Целомудренные встречи, полные разговоров, во время которых мне казалось, что я знаю ее гораздо больше, чем последние два года, как она перешла в нашу школу.
Я отказывался признать тот факт, что меня тянет к ней, и я уже совершенно не обращаю внимание на то, что первая любовь, ожидая хорошей возможности, стремится остаться в юности моей, стать прошлым, отпустив обоих искать свое счастье.
Кто знает, но, возможно, в то лето мы просидели свое счастье на скамейке пока доберман гонял по скверу беспородных дворняжек. Кто знает… Но именно с ней я тогда понял какие книги буду читать, какие фильмы смотреть, какую музыку слушать. Два года я встречался с круглой отличницей и это не было так очевидно для меня, а тут… Тут – непонятое школьной программой, тут – ждущее своего часа, тут – декаданс и звезды Серебряного века, бунтари с гитарой и сидевшие за слово, мечты о воздушных замках и небесных кренделях – все это тут, на этой самой скамейке в тихом скверике уснувшего города, и рядом со мной зачесанные назад золотистые волосы, щекочущие воображение свисающими колечками.
Незаметно для себя я стал ждать вечера, чтобы, типа, случайно встретить ее в сквере.
Незаметно для себя мы стали целоваться.
Незаметно для себя я стал больше думать о том, что вечером мы встретимся и вновь коснусь ее алых губ и услышу прерывистое дыхание той, с кем мы два года просидели на соседних партах, но только теперь, теряя друг друга в предстоящем вихре прожитых лет, поцелуями стараемся вписать в изменчивую память юношеские воспоминания.
Незаметно для себя мы повзрослели…
Дело прошлое, но дальше поцелуев дело так и не дошло, не смотря на гормональный всплеск и взаимное влечение и обоюдное желание перейти ту грань, за которой можно стать одним целым. Хоть и был уже какой-то опыт близости, но с ней его легко оказалось растерять под давлением нахлынувших эмоций. Ты желаешь ее, она позволяет тебе, и вот уже рука скользит с груди на живот, стараясь проникнуть под узкие джинсы, то ли забыв расстегнуть пуговицу на них, то ли оробев от самой мысли, боясь спугнуть само приближение, но опыта мало и она не знает как помочь и нормально ли это с ее стороны, и она лишь глубже втягивает живот, освобождая путь моей руке, надеясь, что я додумаюсь, наконец, расстегнуть эту чертову пуговицу и молнию на этих узких джинсах, которые она так не кстати одела и теперь дыхание сперто, да еще я впился в ее рот своим, почувствовав кончиками пальцев редкие волосы на лобке, не зная, что делать дальше.
Дальше застрявшей на промежности руки детская неопытность не пустила, оставив эту страницу недописанной, но и не забрызганной кляксами. Все есть так как есть, но я уже знал, что эта влюбленность не просто так.
И вот сейчас эта влюбленность посылает откровенный привет теплым взглядом из-под пепельных, цвета потускневшего золота волос и томиком Фитцджеральда посреди ночи. И так же как тогда я не смог расстегнуть ту злосчастную пуговицу, так и сейчас не могу выбежать из-за стола, догнать, поднять на руки и унести через дождь в самые облака, но легким движением головы Она попросила этого не делать. А, может быть, так показалось мне? Она бы и тогда позволила, не оттолкнула, и сейчас положила бы голову мне на плечо и тихо прошептала: «Как долго я тебя ждала…»
Как долго ты меня ждала…
Как долго я тебя искал…
Искал, но все же отпустил, не в силах поиски закончить…
До меня не сразу доходит, что мой телефон пытается буквально докричаться до меня сквозь саксофон Fausto Papetti.
– Да.
– Ты куда пропал?
Действительно – пропал.
– Домой еду.
– Домой? – мой приятель, которого я вместе со всей компанией оставил в клубе, слегка озадачен нормальным стремлением нормального человека попасть домой. – Зачем домой?
– Интересный вопрос… Так сразу и не ответишь.
– Хорош прикалываться. Ты где?
Как обычно: говоришь правду – никто не верит.
– Я же сказал: домой еду.
– Не понял. А мы как?
– В смысле?
– Ну, вроде как приехали отдохнуть все вместе. Вместе и уехать должны.
– Почему?
– Что почему?
– Почему должны? Кому?
– Почему?.. Кому?! – мой друг начинает выходить из себя, и я представил, что окружающие его люди теперь находятся в определенной опасности и даже об этом не подозревают. Странная фантазия. Странные друзья. – Слышь, в натуре. Хорош прикалываться!
– Да я и не прикалываюсь.
Я пока не выхожу из себя и терпеливо жду, когда закончится этот наш бестолковый диалог, больше напоминающий пинг-понг, тем не менее, вырвавший меня из собственных воспоминаний и фантазий в эту реальную минуту, которая, отсчитав свои положенные 60 секунд, умрет, захлебнувшись в общем потоке времени, ничего не оставив после себя в информационном поле нашей планеты, этого измученного такими бестолковыми диалогами города, этого бара, этих окруживших меня деревянных столов и стульев, этих людей, лениво перекатывающих свои шары-минуты, растворяя собственную жизнь и собственные воспоминания в пивной пене и никому нет дела, что так проходит жизнь – их самих, чужая, моя собственная и это – ужасно. Но я не выхожу из себя – я терпеливо слушаю своего друга, что-то мне доказывающего по телефону, уже скорей из желания выговориться, чем доказать. Он понимает, что я не вернусь, но внутри накопилось столько мата, который надо слить, а это какой-никакой, а повод. Поэтому я терпеливо его слушаю, хоть и не слышу весь этот бред про то, что нас было поровну, а теперь «херня какая-то получается…»
– Такси. Космос. Групповуха. – не выдерживаю я и отключаю телефон. И мое терпение не безгранично.
Все! Минута умерла, а за ней другая, плотно прижавшись на цифре «12», соскочила в небытие, исчезнув навсегда в безвременье.
А я завис…
Я завис между клубом и домом, гитарой Santana и саксофоном Fausto Papetti, между ночью и утром, между ужином и завтраком, между трезвостью и опьянением, между первой и последней любовью, между врагов и друзей, законом и беспределом, верой и отчаяньем, нищетой и богатством, когда уже боишься, но по-другому не можешь и не хочешь, когда стремление к абсолютной свободе связывает по рукам и ногам, когда, получив, что хотел, не радуешься, потому что хотел не так, но давно завис между телом и душой на последнем глотке янтарного виски и на кончике пепла дорогих сигарет перед нетронутыми блинчиками с кленовым сиропом.
Я завис между желанием что-то изменить и инертным состоянием утекающей между пальцев жизни. Завис на той точке, когда понимание этого сжимает горло, но все слабее пульс и руки немеют, и уже не в силах держаться за эту точку, и нет опоры и я знаю, что сорвусь, обязательно сорвусь в истоптанную бездну собственного порока, и пока буду лететь буду что-то кричать и звать на помощь, но никто не услышит, потому что этот крик внутри, а снаружи: прищуренный взгляд, циничная улыбка, браслет на запястье, цепь на шее, золотой Rolex, одет в бутике, отдых на Мальте, BMW, кожаный салон, диски на 20”, день сплю, ночь тусуюсь, в сумерки появляются деньги, откуда пришел – не помню, куда иду – не знаю, темное прошлое, туманное будущее, в любовь играю, друзей уже ненавижу, но жизнь за них отдам, не задумываясь; кричу – не слышат, молчу – успокаивают, в себе не разберусь, но все про меня всё знают, знают чего хочу и чего не хочу, что мне делать, а чего делать не стоит, знают где мне купить квартиру и ремонтировать машину, знают мои взгляды, мечты и вкус, каждый мой следующий шаг, сука, знают! Я не знаю – все остальные знают, а кричу – не слышат! И мое возмездие – я все знаю про них, про их родных и близких, про друзей и врагов, знакомых и тех, кого встретил в этом баре, тех, кого больше никогда не увижу, а увижу – не узнаю, а они не вспомнят меня, но сейчас, глядя мне в спину, все про меня знают. Знают и боятся. Или презирают. Или боятся и презирают, потому что видят, что я за тип. Я не вижу, хотя каждый день встречаю себя в зеркале, когда чищу зубы или покупаю новый пиджак, а они словно на торгах – в зубы посмотрели, пиджак оценили и – все понятно! А мне про них. Им про меня, а мне про них. И – краями…
– Блинчики-то остынут.
Передо мной стоит официантка Женя. Как давно она подошла, я совершенно не заметил, но, вполне возможно, увлеченный своим «внутренним криком» уже какое-то время смотрю сквозь нее.
– У Вас все в порядке? – с неподдельным сочувствием, доставшимся ей генетически, интересуется Женя.
– Да, в общем-то… Хотя… с какой стороны смотреть…
Все-таки в реальность я возвращался с неохотой.
Впрочем – где она эта реальность?
– Неприятности? – Женя кивнула на телефон.
– Да ну…
– Женщина понравилась?
Я внимательно посмотрел на девушку: руки отвела назад, губы поджаты, брови домиком, взгляд в потолок.
– А что?
– Не знаю, – Женя пожала плечами, – просто интересно, наверное.
В принципе, другой необходимости подойти ко мне не было – просто интересно. Женское любопытство, вернувшее меня из путешествия внутри себя.
– Присаживайся, – киваю на стул напротив.
– Я бы с удовольствием, но нам нельзя.
– Нельзя?!
– Да, такие правила.
– Дурацкие правила.
– Везде такие.
– В-общем-то, да, но кроме нас с тобой тут, практически, никого нет. Они, – я мотнул головой в сторону играющих в бильярд, – не в счет.
– В-общем-то, да, – эхом отозвалась официантка, – но мы-то здесь.
– И что будет, если ты присядешь с единственным в это время клиентом?
Женя, очаровательно сморщив носик и сузив свои глазки, посмотрела в сторону бара.
– Да, в общем-то, ничего, – и, отодвинув стул, она села напротив меня.
Тут же – каким-то невероятным образом – наш обоюдный статус изменился: только что я флиртовал с официанткой, а теперь девушка сидит за моим столом и ее значение резко изменилось. Я, признаться, растерялся.
– Выпьешь что-нибудь? – первое, что пришло в голову.
– А кто принесет? – усмехнулась Женя. – Я одна в это время.
– Действительно… Об этом я как-то не подумал.
– Да ладно – не парьтесь. Я все-таки на работе.
– Действительно, – улыбнувшись, согласился я. – Об этом я тоже как-то не подумал.
– Да куда Вам еще об этом думать?! – улыбнулась в ответ девушка. – Даже блинчики – вон как хотели, а теперь стоят остывают.
– Хочешь?
– Нет, спасибо. Сами ешьте.
– Да мне как-то одному сидеть жевать блины, когда напротив девушка… Могу я, в конце концов, разделить трапезу с понравившейся девушкой?
– Спасибо, я, правда, не хочу. Да и не со мной Вы их разделить хотели бы.
– В смысле?
– Если бы Вы видели себя со стороны… – Женя задумчиво посмотрела в окно и добавила так, словно озвучила собственные мысли: – Хотела бы я оставить после себя такое впечатление.
– Какое?
– Какое?.. Такое, чтоб настроение менялось, чтоб аппетит пропадал, такое… ну, я не знаю, но чтоб вот так! – эмоции, видно, не расшифровывались.
– Откуда ты знаешь, что с аппетитом у тех, кто столкнулся с тобой?
– Ой, да ладно, – махнула рукой Женя, – нормально тут у них все с аппетитом.
– Ну, ты не ровняй – сюда люди поесть приходят. Они, может, давно потеряли свой аппетит, но, чтобы ты чаще подходила, заказывают и заказывают, едят и едят, давятся, но едят, а потом выходят отсюда и под машину бросаются от того, что ты их не замечаешь.
– Ах, если бы… – Женя театрально закатила глаза.
– Нет, правда, поверь мне! Я бы сам сейчас застрелился, наверное, если б ствол дома не оставил.
– Но ведь не из-за меня же.
– Из-за тебя, по-моему, я дома застрелюсь.
Женя вновь улыбнулась своей врожденной улыбкой и, подперев руками подбородок, посмотрела на меня.
– Вы прикольный.
– Да, наверно… – с неохотой соглашаюсь я. – Наверное, ты права. Я – прикольный. Жаль, что, порой, только это и замечают…
– Ну, это уже хорошее начало!
– Возможно. Но хочется чего-то большего.
– А чего?
– Чего?.. Да так сразу и не ответишь. Впрочем, я, наверное, и сам не знаю, чего хочу. Знаешь, когда все вроде нормально, а что-то все равно не так.
– Знаю. У меня тоже так бывает.
– Значит, ты меня понимаешь.
– Ну-у… в принципе, да.
– А почему такое длинное «ну» и почему «в принципе»?
– Почему?
– Да.
Женя ненадолго задумалась, вновь устремив свой взгляд в окно, за которым ночь приготовилась передать права на предстоящий день наступающему утру.
– Почему Вы не пошли за ней? – с женской точки зрения, ответ вопросом – это нормально.
– Почему?
– Да.
Теперь я, задумавшись, блуждаю взглядом за окном в поисках ответа, но, так же, нахожу лишь вопрос:
– А кто она?
– Так, а я откуда знаю? – удивилась Женя.
– Ладно, спрошу по-другому: она часто здесь бывает?
Девушка обрисовала своим взглядом круг над моей головой, видимо, вспоминая весь свой трудовой путь в этом заведении.
– Я, во всяком случае, ее ни разу не видела.
Меня это удивило.
– Я сама удивилась. В такое время, одна, заказала бокал вина и все. Я сначала подумала, может, ждет кого.
– Может быть… – эхом отозвался я, при этом в голове пронесся гул, словно подобно встречным поездам прошуршали стрелки часов в разные стороны, при встрече на мгновение соединив прошлое и будущее, то, что было когда-то с тем, что еще не случилось. Это было так неожиданно, будто из-за угла, но глубоко в подсознании понимаешь, что так все равно произойдет рано или поздно, обязательно произойдет, произойдет по закону фатума, потому что это происходит всегда и всегда следует за тобой, но сам момент вечно упускаешь как падение звезды в августе: ждешь ее, загадав желание, а падает – упускаешь момент.
– Фитцджеральд.
– Что? – не поняла Женя.
– Фитцджеральд. Она читала Фитцджеральда.
– Ах, да. Я заметила.
– Читала?
– Кто? Я? Читала. А Вы?
– Нет, не довелось пока. И что пишет?
– Что пишет?.. – повторила мой вопрос Женя и вновь взгляд в окно, в глазах неподдельная грусть. – Да что пишет… Все тоже, про нее, про любовь…
– Хорошо пишет?
– Красиво. Попадется – советую почитать. Если Вас только не напрягает такое… ммм… – у Жени никак не получалось подобрать точного определения подобного чтива, от чего ее брови вновь встали домиком, но, в конце концов, она резюмировала более чем лаконично: – Романы, в общем.
– Я понял тебя. Нет, не напрягают. Я люблю читать.
– Я тоже.
– А у тебя-то, кстати, есть любимый? Извини, конечно, за нескромный вопрос.
– Кто? Писатель?
– Да нет, – улыбнулся я и потянулся за сигаретами. – Не против?
– Курите, ради Бога.
– Парень, – прикурив, выпускаю дым вверх. – Парень есть у тебя?
– А-а, парень… Ну, у вас и переходы – вроде только про книжки говорили.
– Сорри.
– Да, ничего, – Женя посмотрела на запястье левой руки, на которой висели женские маленькие часики. – Парень… Кстати, скоро встречать придет. Или позавтракать. Заодно. Встретить и позавтракать скоро придет мой парень. Любимый.
Ее тон ставил под сомнение эту самую любимость.
– Как-то у тебя неуверенно получается.
– Да какая тут уверенность?! – махнула рукой девушка. – Бойфренд он и есть – бойфренд.
– Бойфренд? – повторил я определение, прочно вошедшее в наш слэнг. – Почему бойфренд?
Женя посмотрела на меня со смесью удивления и любопытства, но потому с какой интонацией она сама определила положение своего парня в своей личной иерархии, больше похожее на усмешку, теперь понятную ей самой, то удивление и любопытство тут же сменились печальной констатацией:
– Наверное, потому что я – герла…
Вывод, который ей тоже не льстил, но что поделать, если родина Фитцджеральда помимо дрянного кофе импортировала в нашу речь такие бесчувственные определения, на «ура» подхваченные раскрепостившимся народом, хотя сам Френсис Скотт, думаю, любил хороший кофе и не позволял бесчувственных формулировок в выражении эмоций своих героев.
Как ни крути, а первоначально словом мы определяем свое отношение к тому или иному вопросу. В моем понимании, что «бойфренд», что «герла» не несут глубоких эмоций, кроме как сексуального партнерства по дружбе.
– Извини, – извинился я перед Женей.
– За что? – усмехнулась она.
– Вижу тебе неприятно об этом говорить.
– Да ну, бросьте! – она махнула рукой с маленькими часиками на запястье. – С чего Вы взяли?
– Потому как ты сама говоришь об этом.
– А как? – искренне удивилась девушка.
– Ну, все эти определения: «герла», «бойфренд».
– А что в них такого?
– Да в них, может быть, и ничего, но понимаешь – совсем ничего, никаких чувств.
– Да все так говорят.
– В том-то и беда, – согласился я, – что все. И никто не говорит, если приспичило отличиться английским, «лавбой» или «лавгёрл».
– Интересное наблюдение.
– Скорее, печальное, – с этими словами я опрокинул в себя остатки виски.
– Ладно, засиделась я тут с Вами, – произнесла Женя, поднимаясь из-за стола. – Бойфренд он мне – или кто там еще? – в сущности, пока это значения не имеет. Нам, видимо, так удобно.
– В-общем-то, да – ты права, – я тоже поднялся со стула. – Мы все, так или иначе, идем на поводу собственного комфорта. Спасибо за компанию!
– Уже уходите?
– Как видишь.
– А блинчики?
– Что блинчики?
– Вы к ним даже не притронулись.
Я посмотрел на аккуратную стопку блинчиков, политых играющим светом кленовым сиропом. Они как-то сиротливо стали выглядеть, оставшись на столе в полном одиночестве. Мне было жаль их, конечно, чисто по-человечески жаль, но я их уже не хотел.
– Не хочу уже чего-то… Знаешь, скорми их своему «бою», если сама не хочешь, – предложил я Жене. – А лучше съешьте вместе – это всегда вставляет.
– Спасибо, я подумаю.
– Подумай. Можно напоследок нескромный вопрос?
– Прям совсем нескромный?
– Да нет, ничего такого – не напрягайся.
– Ну, тогда попробуйте.
– У вас дома подоконники широкие?
Женя задумалась, прогнав по своему лицу всю палитру мимических зарисовок. Затем с интересом посмотрела на меня, при этом покачав плечами. Странно, как простой вопрос может поставить в тупик.
– А что?
– Да ничего такого – не грузись, тебе говорю. Просто можешь ответить: широкие или нет?
– Широкие.
– Видишь, как просто.
– И это всё?
– Всё.
– Точно?
– Я тебе говорю.
– Хм, интересно…
– Да ничего интересного… Просто он тебя любит.