Опять подтвердилась моя страшная Формула.
Хотелось выть от тоски и своей низости.
Побрёл к выходу, уже не унимая побежавших по щекам горячих капель.
Закрыл входную дверь на ключ – пусть выплачется. У меня был «свой» ключ от библиотеки, – как-то Алевтина дала, на всякий случай. Теперь тот случай наступил. Исполнив прощальную миссию, ключ стал мне без надобности. Нужно в школе Ане отдать, если она захочет со мною говорить.
Вот и ВСЁ. Хорошо, что пришёл. Точки проставлены. Александр Македонский разрубил узел. Очередное действие пьесы закончилось, актёры отыграли роли, устали. Можно опускать занавес и расходиться по домам, зализывать раны, готовиться к новому представлению. Вся жизнь – калейдоскоп. Главное не цепляться.
Говорил Дед: нельзя серьёзно относиться к жизни – она того не стоит. Нужно просто жить.
Январь 1990. Городок
Следующие дни привыкал ПРОСТО жить. Без Алевтины. Разбитое сердце замироточило рифмами о тленности подлунного мира, где всё проходит – и любовь, и страсть.
Я как заклятие повторял вечную истину, но у меня не проходило.
Напротив, сомнения, словно надоедливые мухи, пощекотывали совесть: зачем мне сдалась замужняя женщина? Разбил ей сердце, лишил покоя, да ещё ославил напоследок. Не любил же – так, отголосок детской влюбленности, замешанной на желании прикоснуться к недозволенному.
Чем больше размышлял, тем явственнее находил подтверждение своей циничной Формуле любви, согласно которой основой мужского влечения к женщине есть желание обладать ею; не она сама, не её духовный мир, а само желание. А где высшие побуждения души? Где трепет влюблённого сердца?
«Трепет обязательно – куда без трепета, – соглашался Демон, кивая на Пьеро, – но, в первую очередь – желание, на котором построен мир. Иначе прекратиться род людской, потому как на высоких побуждениях далеко не уйдёшь – до первой размолвки».
Подтвердил мои догадки Юрка, который пришёл поздравить с минувшим днём рождения – мне пятнадцатого января двадцать один исполнилось. Кроме мамы, учеников да коллег по школе (особенно Химички), никто не поздравил. Под словом «никто» обиженное сердце подразумевало Алевтину и Аню, от которых больше всего ждал весточки.
В тот день, возвратившись со школы, сидя в келье, а потом застольничая с мамой на кухне, прислушивался к телефону, ожидал звонка. Не дождался. Какое им теперь дело до меня, и мне до них? – пора привыкнуть.
Зато Юрка добавил цвета в мой унылый мир. Он только из Киева приехал. Мы пили принесённый импортный коньяк за здоровье именинника и за прекрасных дам, которые, после ритуальных ломаний, говорят «дам», или молчат, но дают, – авторитетно заявил Юрка.
Набрав достаточный градус, мы уселись на диване. Юрка рассказывал, что Киев потихонечку сходит с ума: «Рух» рулит, водки нет, но все пьют, а кандидаты наук на рынке торгуют бельём.
Я притворялся, что слушаю, поскольку проблемы блаженных незалежныков меня не занимали. А вот взаимоотношения (взаимосношения – как говорит Юрка) с прекрасным полом, особенно замужним – очень и очень. Об этом спросил его окольными путями.
– Знаем-знаем, – хитрюще сощурился Юрка. – В замужней бабе есть свой кайф. Даже больший, чем в свободной. Знаешь, почему?
Я отрицающе покачал головой.
– Как же, если сам… – не уточнил. Почувствовал – на грубость нарвётся. – Замужняя притягивает именно своим замужеством. Тем, что ради тебя будет хитрить, брехать мужу, искать встречи, натянет новые трусы и будет давать каждый раз как последний, в самых неожиданных местах.
Юрка глянул на слушателя, с чувством продолжил.
– А потом, дома, крадучись, будет застирывать тобой заляпанное платье, целовать мужа использованными губами, да исполнять супружеский долг тобой обхоженной василисой. Или вообще откажет, сославшись на головную боль.
В точку, гад, подмечает. Сам о том думал, трогая там, где нельзя. Только Юрка не переживает – от чистого сердца по замужним ходит. Говорит: заслуженно козлам рога наставляет, раз не уберегли жён. А я-то, вроде, по любви, но, всё равно, о том думал. Знать и вина моя неизмеримо больше.
– … вот у меня, была одна – недоступная, мужа любила, – тараторил Юрка. – Так знаешь, чем её взял?
– Не надо!
Юрка зыркнул на меня, затих.
– Лучше о делах расскажи. Чем сейчас зарабатываешь?
– Спирт «Рояль», «Сникерсы». Но самое прибыльное…
Так-то лучше. Ему б эротические романы писать – возбудителю полуночных фантазий. Потом неделю заснуть не смогу. К тому же, все мои пути одним махом отрублены. Александр, блин, Македонский – мастер «умелые руки».
А ещё от Юрки узнал, что слухи о моих похождениях в библиотеку ему донесли знакомые, со ссылкой на Завклуба, который своими глазами видел…
Тут уже я не утерпел! Решил отомстить. Да так, чтобы каждая слезинка невинной страдалицы Алевтины чесалась, покоя не давала. Даже указ Леанды издал по такому поводу, для очистки совести.
Дождался Дня Гекаты. В полночь погасил верхний свет, зажёг свечу из чёрного воска, поставил в углу кельи. Уселся на диван, и, как учил дед: вытянул перед собою обе руки, прикипел к ним глазами, пытаясь осязать обе сразу. Чувствуя лёгкое помутнение, покачал ладонями одновременно-разнонаправлено, пока сознание не растворилось в сумрачной пустоте. Легонечко, чтобы не разбудить приспанный рассудок, вызвал образ Завклубовой задницы: толстой, обрякшей, с просиднями, в мелких грязных цыпках. Уцепился за одну цыпку, приблизил, увеличил, будто микроскопом. А сам извернулся, обратился стафилококком, юркнул по торчащему, покрытому роговыми хлопьями бревну волоска прям в мешочек, в луковицу, в сальную железу. Зашебуршил, чтобы зачесалось, побеспокоило. Вот уже и огромная лапища приблизилась, поелозила траурным серпом обломанного ногтя, потревожила цыпку. Ещё и ещё раз. И ещё. До тех пор, пока она, болезная, не проявится ярко-красным конусом, облегающим гнойную головку. И разбухнет, разрастётся, чтобы ни присесть, ни портки натянуть. Нечего хороших женщин обижать: первый раз – прощается, второй – запрещается, а на третий раз – не пропустим вас!
Зимние каникулы окончились. С радостью освобождённого выпорхнул на свободу, в школу. Выгреб запущенное за два месяца, принялся обновлять стенную газету, оборудовать стенды. Задумал два торжественных концерта ко дню Советской армии и празднику Восьмого марта. Завалился журналами, методичками, пробовал писать сценарий – лишь бы задурить голову бестолковой суетой. Но писалось вязко, неинтересно. Непокорные мысли возвращались в заколдованный мир недавнего прошлого.
В первые дни после каникул Аню не встретил, хоть и знал, что она в школе. Выходило – избегала меня. О причинах думать не хотел. Как спасительную мантру, умную молитву, твердил: «Какое мне дело до неё? Какое мне дело? Нет никакого дела!». Мантра не помогала.
А ещё ключ от библиотеки. Не отданный, он жёг внутренний карман. Выложил на стол, но и там он глаза мозолил, как магнит притягивал, казнил минувшими страхами. Не выдержал, убрал в ящик стола, в самый угол, за канцелярскую рухлядь. Потом отдам, когда рана коркой затянется.
Прошла неделя, Аню не встретил. Рана мироточила. За пару бессонных ночей додумался нарушить зароки и сходить в библиотеку. Но тут произошло событие, сумевшее вырвать меня из липучей паутины.
Ко мне приехал сержант Пеппер с приглашением в «Клуб одиноких Сердец».
Был Пеппер личностью эпатажной: сухопарый джентльмен, предпочитающий чай вместо кофе; такой себе Englishman in New-York, внешностью и повадками похожий на Стинга.
– Юноше, обдумывающему житьё, решающему, делать жизнь с кого, скажу, не задумываясь, иди к нам! – начал он Маяковским с порога.
Этого оказалось достаточно, чтобы понять, как ему удаётся собирать у своих ног россыпи разнообразных нимф. К тому же особого шарма Пеперу придавал кожаный байкерский прикид – диковинка в нашем захолустье. Само его прибытие на шикарной «Яве-350» по январскому бездорожью, указывало на отчаянную ненормальность, которая завораживает неокрепшие девичьи сердца и является предметом наследования юношей, втайне мечтающих походить на него.
– По всей округе собираю жемчужины, – говорил Пеппер, развалившись на диване и прихлёбывая чай. – В Клубе имеются великолепные экземпляры. Но особая прелесть – Тая и Оксана.
Я слушал, поддавшись обаянию гостя. В сердце зрела уверенность, что Пеппер и есть та спасительная нить Ариадны, которая выведет меня из проклятого лабиринта. Спасибо Алевтине – будто чувствовала.
– Оксана твои стихи хвалила, мне тоже нравятся. Думаю, дополнишь наш Клуб. Будешь придворным поэтом, с положенным вниманием, – заключил Пеппер.
Я без раздумий согласился. Договорились встретиться на следующие выходные, двадцать первого января. Как раз они задумали выездное заседание в лес, посвящённое Международному дню объятий, рождению Пьера Бомарше и первому выходу в свет «Бедных людей» Достоевского. Наполнено живут, всеохватно.
Через несколько дней Пепер самолично прибыл за мной на «Яве», прихватив запасной мотошлем. Я укутался потеплее и километров тридцать ветрился за уверенной кожаной спиной, наполненный новыми надежами, не обращая внимания на игольчатые снежинки, которые норовили забраться под пластиковое забрало.
В зимнем лесу пахло весною. На потайной поляне, подальше от посторонних глаз, члены Клуба собрались послушать провинциальное дарование. Пеппер меня представил, затем присутствующих, особо отметив Оксану и Таису, которую называл Таей. Девчонки, на правах хозяек, заключили гостя по обе руки, провели на почетное место, возле самого Главы, примостились рядом.
После ритуальных тостов и печёной картошки, под одобрительные аплодисменты я проходил испытание – читал стихи и главы из поэм. Высокое общество одобрительно кивало. На экзистенциальных нотах, рождённых безлюбовьем, девчонки прослезились.
Единогласным голосованием меня приняли на должность Придворного поэта, со встречным предложением написать гимн Клуба, который будет исполняться на официальных сборах, а также в других торжественных случаях.
Как на меня, взрослого, поначалу это показалось глупой игрой (Юрка точно бы посмеялся), но, после пережитых бурь, именно такой игры хотело сердце. Разуверенный, обожжённый, я бросился в эту игру, как в горное озеро, пытаясь уйти с головой в его целительные воды.
Первый блин не оказался комом. Вдохновлённый благодарной публикой, кроме обещанного гимна написал поэму «Пеппер и К», которые презентовал на следующем заседании Клуба в начале февраля. Пеппер загорелся желанием подготовить по моим стихам праздничный концерт, посвящённый Международному женскому дню. Что ещё надо непризнанному поэту?
На том же заседании случился разговор с Таисой, где она выпытывала грустного Пьеро о вселенской печали, отражённой на бледном лице, а затем предложила сходить к отцу – местному священнику – на душеспасительную беседу. Я отмахнулся.
Во второй мой приезд Таиса подарила брошюрку Феофана Затворника, в которой святитель писал, что юношеский возраст – время особенно тяжелое. Переживший юность, как переплывший бурную реку, оглядывается назад и благодарит Бога: опыта ещё нет, взыграние страстей особенно сильно; нет доверия к авторитетам и голосам советующих, ты один на один с врагами. Спасти может лишь самоотречение от мирской суеты и низменных страстей, которые, как в омут, затягивают душу.
Точно про меня писал Феофан! Я твёрдо решил стать священником и семнадцатого февраля девяностого года, во Вселенскую мясопустную субботу, поехал к отцу Гавриилу.
Конец второй части
21.01.2013 – 12.02.2016
(редакция 23.09.2017)
Киев
Обратная связь:
oin-yas@meta.ua
oleg888serafim@gmail.com