Шло время и все бы было хорошо, но тут неожиданно заболела мама. Всего пару дней понадобилось неизвестной болезни, чтобы выпить из нее сок жизни. Приехавшие врачи были бессильны.

Похоронили маму на кладбище далеко за городом: Дяденьки выкопали огромную яму, столь глубокую, что она походила на бездну, и как-то противоестественно по-радостному опустили туда тяжелый гроб. Потом монотонно стали работать лопатами. Когда дело кончилось, то над могилой вспучился знакомый мне уродливый горб смерти. Это значило только одно – в землю легло нечто лишнее, то чего там быть не должно.

Я больше не плакала, ведь уже привыкла к смерти. Вместо этого, в ближайшую ночь, когда отец ушел в ночную смену, не легла спать, а осталась сидеть в тишине, дожидаясь, когда в углу заколосится бездонная темнота.

Стоило тьме прозреть, тихо влиться в комнату через щели в полу и уединиться в привычном месте, как я стала потихоньку произносить заветные магические слова. Я вытягивала губы в дудочку, чтобы ни один звук не ускользнул от эфемерных ушей прогорклой черной пустоты и звала маму столь долго, сколь могли позволить детские голосовые связки.

Наивные слова лились рекой, проникая в глубину темноты, где их уже поджидала затаившаяся неизвестность. Прошло много времени. Под конец безумного ритуала голос совсем сорвался и превратился в скрипучий хрип, когда из коридора вдруг послышались шершавые шаги и зашумели шелестящие шорохи.

Я бросилась к ночнику. Дрожащими от нетерпения пальцами нащупала выключатель и зажгла свет. Как только слабый огонек покрыл тусклым светом пространство комнаты и пустой дверной проем, так я уставилась в полумрак перехода, не смея лишний раз набрать в легкие воздуха.

Из-за угла, перемежая рваные неестественные движения с чересчур плавными, вытекла кошачья тень и, не боясь света, замерла в проеме. Силуэт ее расплывался, двоился и был плохо различим. Мои порченные глаза, пришедшие в негодность после бессонной ночи, были беспомощны и их пришлось напрягать до мучительного покалывания, чтобы увидеть хоть что-то, но это что-то оказалось ужаснее всего, что я когда-либо видела.

Это была Аська. Я узнала её по цвету шерсти. Это была единственная знакомая мне черта, а все остальное было до того сильно обезображено, что мне захотелось тотчас одернуть взгляд и больше никогда не возвращать его на прежнее место. Возможно, даже лучше было бы и вовсе выцарапать себя глаза, ведь зрелище это было столь ужасное, что обещало навеки поселиться в памяти и периодически всплывать перед глазами.

Уродливое существо, которое когда-то было моей кошкой, было изломлено и иссушено, как мумия или же завалявшаяся на рынке вяленая рыба. Тело его едва держалось на тонких кривых лапах и все было сплошь покрыто язвами, и в этих ранах копошилась жизнь – белые толстые опарыши, которые вовсе не скрывались, а наоборот жрали гнилое мясо, выворачивали свои крошечные головы в мою сторону и будто смеялись от того насколько им сейчас было прекрасно обитать в холодном тухлом трупе.

К гортани подступала рвота, но я не смела отводить взгляда от животного, ведь оно само смотрело прямиком на меня и даже слегка куда-то за спину, и делало это отнюдь не теми огромными желтыми глазами, которые я видела под кроватью, а всей темнотой своих пустых глазниц, выеденных червями, которые были даже пронзительней, ведь там в этой безумной пучине осмысленной тьмы я видела ту самую пустоту и то варенье вселенской черноты, что иногда поселялось у меня в комнате.