Третья вода

Когда Дмитрий закончил рассказ, старик долго молчал, с полуприкрытыми глазами, словно прислушиваясь к чему-то, слышимому только ему одному. Дмитрий молчал тоже, прихлёбывая остывающий чай.

И всё же Дмитрий заговорил первый, стронув повисшую тишину:

– Знаете, честно говоря, я ведь не верю во всё это. Рассказываю как будто про кого-то другого. Иногда мне кажется, что я это надумал себе сам, что всё это просто привиделось. Я даже ехать сюда не хотел.

– Да, да, – старик кивнул, будто и не ожидая другого ответа, но тут же вскинул на Дмитрия взгляд из-под кустистых бровей:

– А ведь приехал сюда. Зачем, коли не веришь?

Дмитрий не ответил, лишь пожал плечами.

Старик смёл ладонью какие-то крошки со стола.

– Эх, дружок, ко мне ведь только такие и приходят. Когда уже все средства исчерпаны и надежды почти нет. Когда осталось уповать только на чудо. Да вот только чудес без веры-то не бывает, нет. Чудеса требуют усилий. Для одних воскрешение Христа – чудо, а для других – просто сказка, которой тешатся набожные старушки. Один в каждой растущей травинке видит чудесную волю божью, а другому любое чудо сотвори, он ему всё одно какое-нибудь удобное объяснение найдёт. Каждый волен сам выбирать. Вот и получается, что чудо зависит от нашего выбора, от наших усилий. Хотим ли мы, допускаем ли, что оно возможно в этом мире – чудо? Верим ли мы?

Старик поднялся со стула и, дойдя мелкими шагами до собачьей миски у порога, высыпал туда собранные со стола крошки. Потом вернулся, сел, посмотрел Дмитрию в глаза долгим испытывающим взглядом и сказал:

– Так что, сынок, чудеса требуют усилий. Иной раз думаешь: откуда силища такая у человека – захотел, и вот они существуют, боги и чудеса. А не захотел – вроде, как и нет их. И ведь действительно нет их, в его жизни…

Помолчав, старик добавил:

– Только вот зло на земле существует независимо от того, верим мы в него или нет. Вера… это больше нам надо… Зло в нашей вере не нуждается. Ладно, сейчас ещё чаю принесу.

Дмитрий неспешно пил густой тёмный чай, тянул по чуть-чуть, смакуя терпкий травяной напиток. Старик сидел молча, устремив невидящий взор куда-то далеко за пределы комнаты и вообще явленного мира. Дмитрий терпеливо ждал, когда он заговорит. Свет потускнел в окошке, или в глазах потемнело, только очертания предметов поплыли, стали нечёткими, колеблющимися, зыбкие тени по углам зашевелились. Доносившиеся с улицы звуки дня стихли, квохтанье кур во дворе, ленивый лай собак – всё это исчезло. Казалось, время тоже остановилось в ожидании. И когда тишина стала уже совсем давящей, а расползающиеся из углов тени уже грозили затопить всё вокруг, знахарь тихо вздохнул и заговорил. Голос его был слаб и прерывист, словно старик не мог отдышаться после тяжёлой ноши. Он рассказал, что может помочь, знает, как. Что придётся принять непростое решение.

И ещё он рассказал то, о чём Дмитрий утаил, но не оттого, что желал скрыть, а потому, что память сама затолкала эти воспоминания в самые дальние и тёмные закоулки. И образы прошлого хлынули, стронутые словами старого знатка, словно мутная застоявшаяся вода сквозь брешь в плотине.

***

Димка был выхвачен из сна разъярённым отцом, который стоял над ним, изрыгая ругань и размахивая увесистой платяной штангой. Той самой, на которую вешались плечики в мамином шкафу. Оказалось, что Димка уснул перед телевизором, пока отец ходил с друзьями за водкой, а ключей они не взяли, захлопнули дверь, зная, что он дома. Стучали потом чуть не час, разбудили всех соседей по площадке, в итоге разбили окно на кухне и так влезли, благо квартира на первом этаже.

– Ты что? – кричал отец, – ты специально меня позоришь перед друзьями! Перед всеми соседями! Не пускаешь в собственный дом!

Димка успел сжаться в комочек, подтянув ноги, по ним и пришёлся первый удар. Звук рассекаемого воздуха, глухой стук и резкая боль. В полумраке комнаты, разрываемом бликами от экрана телевизора, мелькало искаженное яростью лицо отца. Он успел ударить ещё пару раз, пока с кухни на крики не прибежал Дёма и не вырвал палку. Димка не знал настоящего имени папиного друга, его только так все и звали – Дёма. Дёма был добрый, даже само его прозвище звучало как-то ласково. Из всех папиных друзей Дёма нравился Димке больше всех, потому что всегда находил для Димки доброе слово или мог потрепать его по-свойски за волосы, и даже дал ему как-то вкусную конфету. Вот и сейчас заступился за Димку, загородил собой от разъярённого отца.

– Да ты что, с ума сошёл? Ну, уснул пацан, так час ночи уже, он же не нарочно, зачем ты его лупишь?

– Уйди, – рычал отец, – Счас я его научу уважать…

– Не дури, Серый, оставь мальца.

Дёма вытолкал отца на кухню, где сидели ещё двое папиных приятелей, и больше Димку никто не беспокоил. Гул голосов с кухни Димка слышал ещё долго, тихонько всхлипывая и прижимая ладошками ноги там, где по ним прошлась палка. Димка понял, что очень виноват и сильно всех подвёл, раз папа так разозлился. Он, конечно же, не должен был, не имел права заснуть и не открыть дверь. И раз он так виноват, мама наверняка тоже будет его ругать, когда вернётся с рейса. Только мама приедет ещё не скоро, она работает проводницей на большом, красивом поезде и ездит на нём по всей стране, очень далеко. «Скорей бы мама вернулась, – думал Димка, – пусть даже она будет сердиться». Потом он уснул.

Утром отец был хмурый, почти не разговаривал и на Димку совсем не глядел. В квартире они были одни, папиных друзей, когда Димка проснулся, уже не было. Димка встал с диванчика, на котором спал – как был, в одежде, и обнаружил, что может ходить только сильно хромая. Но не это его беспокоило, а то, что отец старался на него не смотреть, из чего Димка понял, что его не простили. Своим детским умом Димка не понимал, что отцу стыдно после вчерашнего, и именно поэтому он хмурился и отводил взгляд.

На кухне ветерок из разбитого окна шевелил занавески, с улицы тянуло утренней свежестью и было довольно прохладно. Димка быстро доел остатки жареной картошки, прямо со сковородки, попил воды из крана и поковылял к себе в комнату.

Потом вспомнил, что давно не поливал цветы в зале, а мама очень об этом просила, уезжая в рейс, и вернулся на кухню. Долго оглядывался, пытаясь сообразить, во что бы набрать воды. На столе и в раковине было полно грязных тарелок, но это совсем не годилось. Были ещё чашки, но они мелкие, пепельница полная окурков – к ней даже не хотелось прикасаться. Наконец взгляд наткнулся на пустую трёхлитровую банку. Димка решил, что это вполне подойдёт, хватит на все цветы и ещё останется. Налил воды наполовину и поковылял в зал, где отец, лёжа на диване, смотрел телевизор.

Цветы стояли на подоконнике, за шторами, в красивых разноцветных горшках. По правде говоря, растения в горшках на цветы вовсе не были похожи, обычные зелёные кустики с листьями, но мама почему-то называла их цветами. Видимо, невезение Димкино продолжалось: пытаясь отодвинуть штору одной рукой, он выронил банку. Банка разбилась вдребезги, разметав по полу воду и осколки разного размера.

Димка замер с широко раскрытыми глазами, поняв, что опять всё испортил. Втянув голову в плечи, он затрясся, заплакал и тонким голосом запричитал:

– Я не виноват! Я просто… Я…

– Ладно, ладно, успокойся, – сказал отец, хмурясь и по-прежнему отводя взгляд в сторону, – ничего страшного. Ну-ка, отойди, а то порежешься.

Отец аккуратно выбрал все осколки, собрал воду тряпкой, после чего сам полил злосчастные цветы. Потом прибрал немного на кухне, помыл посуду, пожарил Димке яичницу и ушёл на весь день.

Димка остался дома один, но к этому он привык. Поскольку ноги сильно болели, гулять он не пошёл, а уютно свернулся на диване и смотрел телевизор. Иногда он, неуклюже ковыляя, подходил к разбитому окну и подолгу смотрел на спешащих по своим делам людей, на лениво плывущие облака, на залитую теплом щедрого летнего солнца пыльную дорогу, исчезавшую за углом дома напротив. Под окном росли ветвистые кусты сирени, надёжно укрывая собой Димку от случайных взглядов прохожих, оставляя ему только небольшой проём для обзора. Никому из идущих снаружи не было видно детское личико в обрамлении осколков оконного стекла.

Вечером отец пришёл совсем в другом расположении духа, он был весел и добродушен. Потягивая вино из большой тёмно-зелёной бутылки, он приготовил Димке ужин – макароны по-флотски, и рассказывал смешные истории из своей молодости. Димке, конечно же, не нравилось, если папа приходил выпивший, но когда у отца случалось такое беззаботное настроение, тогда с ним становилось по-настоящему интересно и даже как-то по-праздничному. И не страшно.

Они поужинали и сели смотреть телевизор. Показывали передачу о морских обитателях Крайнего Севера. Папа развалился в кресле и, прикладываясь время от времени к бутылке, смешно комментировал происходящее на экране: нелепо барахтающихся на льду тюленей и дельфина-единорога с дурацким названием нарвал. Куда-то отступили страхи и обида за побои палкой, это ведь было ночью, и тогда Димка был сам виноват, а сейчас папа снова добрый и весёлый. Димка даже иногда смеялся, ему было хорошо, только синяки на ногах довольно сильно болели, но это только при ходьбе, а если сидеть или лежать, так почти ничего.

Однако умиротворение продолжалось не долго. По мере того, как отец прикладывался к бутылке, речь его становилась всё более и более бессвязной. Взгляд стекленел, движения становились всё медленней и неуверенней. Папа забывал, о чём говорил, сбивался или вообще замолкал, подолгу уставившись в одну точку. Иногда он начинал говорить совершенно не понятно о чём, будто продолжая давно прерванную беседу, с кем-то, видимым только ему одному.