Каба́

– Круто!– И Игорь действительно так считал. Потому что сейчас он услышал о человеке, который не долдонил, что «надобно уменье». Который знал: нужно просто репетировать, и все придет. Валентина Ивановна была не докапывальщицей, Игорь мог это точно определить дистанционно.

– Я настроилась, что все лето буду ходить к Валентине Ивановне. Но прошел месяц, и она оборвала наши занятия. Сказала больше не приходить. Если буду приходить, то это просто лишняя трата родительских денег. Репетитор мне больше не нужен, я научилась ловить рыбу.

Кого-то мне это сильно напоминает, угрюмо подумал Игорь, испытав острую вспышку ностальгии по Петрову и по их беседам. А вслух спросил:

– Вы расстроились?

– Не то слово! Я сейчас понимаю, что последние дни я ходила к ней уже не заниматься. Я ходила к ней, потому что мне нравилась эта старушка. Мы сблизились. Мне нравилось сидеть у нее за столом, у нее всегда было все готово к моему приходу: расчищен стол, освобождено место, придвинуты стулья. Но и в том, что она меня оттолкнула, был гениальный расчет. Это случилось вовремя: я вошла во вкус, но еще не пресытилась. Тогда я взяла задачник и стала решать задачи сама. Я решила весь задачник к первому сентября. Это было моим хобби в то лето. А еще благодаря Валентине Ивановне я с твоим папой познакомилась.

– Серьезно?!– Игорь аж привстал.– А как?

– Не, я так-то знала его, видела часто во дворе. На него многие девчонки западали, и я тоже. Но мы не были знакомы, мы же в разных подъездах жили. А я к Валентине Ивановне всегда на велике ездила, так быстрее. Ну и бряцнулась однажды, когда к дому подъезжала. И тут твой отец рядом появился. Как рыцарь. Помог подняться, велик осмотрел, а я стояла, как дура, рядом, терла ушибленную руку и тоже смотрела на велик. Смешно. Потом мы часто на одной скамейке сидели. И на этой железной штуке во дворе, которая до сих пор торчит.

– Она, наверное, раньше самого города там торчала!– хохотнул Игорь, и тетя Нина присоединилась к нему.

Когда смех стих, Игорь повертел в руках почти пустую чашку с чаем и, не поднимая глаз, сказал:

– Можно я спрошу?

– Спроси, о чем речь. Ты прям как не родной.

Игорь перевел дух и выпалил.

– Скажите, а у папы была мечта? В те дни, в детстве?

Повисла пауза. Она была ожидаема, эта пауза, но все равно пугала своей длительностью и неопределенностью. Игорь изучал крошки от печенюшек на столе, боясь поднять глаза, его бросало то в жар, то в холод.

– Действительно неожиданный вопрос,– произнесла тетя Нина, и от того, что ее голос звучал мягко, почти нежно, у Игоря отлегло от сердца. – Я тебе расскажу кое-что. Может, ты уже знаешь, что мы с твоим папой короткое время встречались?

Игорь выпучил глаза и мотнул головой: типа нет. Предки ему действительно этого не рассказывали, но сейчас Игорь все равно ломал комедию: о чем-то таком он всегда подозревал. Так что и не удивился особо, а сделал лицо.

– Да, встречались, даже целовались. Но ничего серьезного, и мама твоя в курсе, так что все по-честному. Мы были как ветер в поле. Месяц – с одним ходишь, потом – с другим, я встречалась почти со всеми пацанами со двора, папа твой встречался со всеми девчонками со двора. Как-то мы стояли с Сергеем в подъезде поздно вечером, и он рассказал мне историю из детства. Когда они поехали в деревню на ночь глядя и видели НЛО. Знаешь эту историю?

– Конечно!– вскричал Игорь.– Там был Чужой еще! Ломился в двери всю ночь, и собаки ночью выли.

– Точно, эту самую. И потом, когда он закончил рассказывать, он добавил, что верит в пришельцев. Верит, что обломки до сих пор лежат где-то в лесу. Не шибко тщательно они тогда искали с пацанами, больше для вида. И твой отец сказал, что, когда у него будет сын, который немного подрастет, он хочет пойти с ним в этот лес и все-таки поискать основательно. Если потребуется, то на несколько дней, с палатками. И что-то они обязательно найдут. Сказать, что я была поражена, это ничего не сказать. Ему было… Погоди, мне было 14, значит ему было 16-17 лет. Слышать такое от пацана в 17 лет мне еще не приходилось. Я даже потом от более взрослых мужиков такого не слышала. Ну то есть в 17 лет пацаны вообще не думают о таких вещах: семья, сын, поход с ночевками. Меня тогда это сильно потрясло, и до сих пор меня это удивляет.– Тетя Нина посмотрела на Игоря, у которого к горлу подкатил мокрый ком, и добавила:– Он всегда тебя искал, Игорь. Всегда хотел, чтобы ты был. Он загадал тебя еще тогда, до армии, когда был как ветер в поле и встречался со мной просто так, да и я с ним – просто так. И совсем не важно, ходили вы или нет искать эту летучую тарелку – это совершенно не важно. Ты ведь понимаешь?

Игорь понимал. Он кивнул, потому что не доверял своему голосу. Без мечты? Как папа может жить без мечты, – так он себя спрашивал? А с чего он вообще решил, что нужно мечтать только о неземных мотыльках? Кто дал ему, Игорю, школопендре, право судить? Разве человек не может мечтать о том, чтобы оставаться Чжуан-Цзы? Обычным человеком? Мечтать о том, чтобы просто ходить на работу, просто воспитывать сына или дочь, просто целовать жену с утра и вечером, просто с утра совершать покупки, а вечером наслаждаться обедами, летом ходить по грибы, а зимой – на лыжню? Почему вообще человек обязан быть заложником своей мечты, рабом своей мечты? Почему он обязательно должен хотеть написать книгу и прославиться на весь мир, написать стихи и прославиться на весь мир? А может – ну ее, эту космонавтику, это призвание, эту известность, это величие, это богатство, ну их, эти чины и звания? И ну их, эти гениальные произведения и картины, первые из которых муссируют в мир тонны лжи, служа Кабе, а вторые всегда предлагают альтернативу в обмен на совесть, служа Кабе. В топку! И мечтать лишь о том, чтобы дома жил мальчишка, похожий на тебя, просто ходить на работу, пока этот мальчишка растет, просто жить рядом с ним: ты – со мной, а я – с тобой?

Игорь вдруг осознал, что из глаз сейчас потечет, и поспешил сменить тему:

– А эта Валентина Ивановна, она жива еще?

– Нет, к сожалению! Иногда хорошие люди умирают в одиночестве, это очень печально. После того, как мы расстались, я ее даже ни разу не навестила. Я так-то думала об этом. Но всегда передумывала. Она была репетитором для меня, на личные темы мы не переходили. Я думала: приду, а она удивится и спросит, чего я тут забыла. И я буду чувствовать себя попрошайкой, как будто я примазываюсь. Это сейчас я понимаю, что она была бы рада, а тогда… Молодость…

Игорь серьезно кивнул, вновь вспомнив Виктора Петрова. А как сам Петров отнесется к тому, если Игорь завалится к нему в каком-то гипотетическом будущем? Вспомнит вообще?

– А детей у нее не было?– спросил Игорь, сам не зная, зачем.

– Не было. Были какие-то родственники через пень-колоду. Когда Валентина Ивановна перестала выходить на связь, снарядили делегацию и нашли ее дома мертвой. Мне родители потом рассказывали. И еще кое-что нашли.– Тетя Нина взглянула на Игоря с сомнением, спрашивая себя, стоит или не стоит. Решила, что стоит:– У нее дома все стены были исписаны формулами. Все обои. Как будто она перед смертью пыталась доказать какую-то теорему. А может, и доказала, что-нибудь такое, как Перельман. Мы этого уже не узнаем. Родственники хотели быстрее продать ее квартиру и поделить деньги, поэтому все надписи быстро замазали. Может быть, они замазали Нобелевскую премию.

Игорь поежился, глядя в свою пустую чашку из-под чая.

– В общем, я перенимаю эстафету,– подвела итог тетя Нина и улыбнулась, и сейчас она вновь отправила воспоминания о Валентине Ивановне на дальнюю полку.– Берем учебник, берем задачник, и начинаем одиссею. Тащи их сюда, приступим.

И они приступили.

Глава 18. На улице-2.

Первую неделю учебного года Игорь ознаменовал тремя двойками, тем самым став призером олимпиады двоечников. Причем все три – за один присест. Ему явно удалось войти в анналы, на радость всем, особенно – себе самому.

Первую он схлопотал с утра, не успев остыть после марш-броска от дома до школы. Не задалась алгебра. Двойку влепила новая алгебраичка, попутно – новая Классуха; ее звали Шифоньер. Шифоньером та была знатным, крупногабаритным, с массивными, покачивающимися антресолями, старой модификации,– бабушкиным. Ни с какой стороны не икеевский шифоньер, уж можете поверить! Дерек тщательно подбирал кандидатуру на место уничтоженной Надежды Шиляевой, он выбрал Шифоньер и не прогадал. От Шифоньера, утюжившего коридоры школы, разбегались кошки, звери и дети, уворачивались учителя, да кто угодно бы уворачивался, даже Сам. Шифоньер была незыблемой. Еще ее звали Влада Вячеславовна, и класс очень долго тупил, путая – Влада Вячеславовна, Слава Владиславовна, Слада Власлиславовна, – короче, еле запомнили.

Шифоньер не забавлялась демократией, с первого же дня подвязала класс на веревочки и точечно дергала, повелевая. Стремительно упрочнялась вера в то, что любой несогласный вполне может отхватить в дыню, без расовых или гендерных скидок. Однако Шифоньер знала правила игры, Влада В. очень хорошо их знала. Те, кто надо, получал в табель то, что нужно. Игорь в число «тех, кто надо» не входил. Двойка Игорю!

Второй двояк выпал по биологии. Игорь слабо разбирался в биологии. Его не интересовали внутренности и состав живых организмов, его увлечением были человеческие души. Он никогда не смог бы описать куст, мимо которого прошагал, или деревья, которые растут за домом, или одуванчик, на который помочился. Зато он мог бы в подробностях расписать процесс внутренней деградации биологички. Часть первая: бросил муж. Часть вторая: стала искрить феминистскими комментами в соцсетях. Часть третья: начала срываться на школьниках. Часть четвертая: обрезала волосы, у нее были действительно роскошные волосы, в противовес обезьяньему лицу; теперь же осталась одна обезьяна. Часть пятая: есть подозрение – квасит.

Игорь тучей проплыл к своей парте, посиневший от двух двоек. Класс проводил его привычными ободряющими смешками. Капец, смешно. Он плюхнулся рядом с невозмутимым, наполовину-девственным Романом Гунько. Несмотря на столько лет соседства, они не проделали и нескольких шагов к сближению, оставались соседями, которые «здрасьте-здрасьте». Ромку устраивало. Игоря тоже.

Когда на последнем уроке тонкая, иглоподобная географичка влепила ему третью «пару» за то, что он придумал, будто белый медведь живет в Антарктиде, больше никто не смеялся. Класс наблюдал за Игорем с тревогой, как за больным СПИДом. Сопровождаемый панихидным молчанием, он вернулся за парту, и лишь Леха Воробьев негромко обронил:

– Мещеряков, готовь ремень.– Но в голосе не слышалось издевки.

После школы, шагая в сторону дома, Игорь вспомнил тетю Нину. Слава небесам, что сегодня не было физики! Он бы точно словил «пару» по физике, потому что именно так работают черные дни. А потом ему пришлось бы тащить эту новость на загривке тете Нине. Ведь встречи выходного дня они не прекратили с наступлением первого сентября. Тетя Нина посчитала, что Игорь делает весомые успехи, и призвала к продолжению.

Домой идти не хотелось, Игорь решил дать кругаля, проветриться. Он полагал, что будет и дальше думать о тете Нине и ее гладкой коже, ему нравилось думать о ней. Но вместо этого он думал о Викторе Петрове. О том, что этот человек очень грустный, хоть и успешный. О том, что Виктор Петров боится Кабу – боится даже больше, чем Игорь. Он попросил у нее, это стопроцентно. Но не стал расставаться с мечтой и довольствоваться пресными, безрадостными благами, он посмел достичь цели; такое не прощается. Каба ждет своего дня, и Виктор Петров это знает, и Игорь ничем не может ему помочь, потому что в этом условно сплоченном мире, где докапыльщиков рать, и все друг друга торкают, колонны автомашин, море соцсетей и форумов, куча общественных организаций и коммуникационных каналов, – в этом перенаселенном мире у каждого – своя Каба. А еще Игорь отдавал себе отчет, что совершенно забил на любые рекомендации Виктора Петрова. Он продолжает жить, как жил. Ни в чем он не пытается реализоваться. В физике, разве что.

Игорь уже давно развил свои «боковые» чувства до остроты кошачьих усов. Хватило уголком зрения зацепить компашку пацанов возле подъезда, и все его индикаторы загорелись, как на Фукусиме. Он не взглянул на них, на этих ребяток, он шагал по чужому району; они оставались тенями. Но они были угрожающими тенями, это как пить дать.

Игорь двинул прочь. И тут же пожалел об этом: пока его просто изучали, но теперь он сам дал повод для знакомства. За спиной раздалось бодрящее:

– Э, куда пошел?! Слышь? Сюда иди! Э, ты, слышь? Как тебя там, слышь, замороженный?

Судя по тембру голоса, пацан примерно его возраста взывает к моральной ответственности. Игорь не повелся; вжав голову в плечи и делая вид, что не слышит, он семенил прочь, сдерживаясь, чтобы не задать галопчика. Он держал курс в сторону детской площадки, рассчитывая на то, что там – мамаши с колясками. Даже если не заступятся, то хоть гвалт поднимут.

– Куда втопил, не узнал, что ли?!– вдохновленно неслось сзади.– Как тебя там, э! Сюда иди, ебты! Мне бегать за тобой, что ли?

Ярко вспыхнул образ Алика-Фонарика. Полыхнул в памяти как символ запоздалой отместки. Теперь нет кольцевой дорожки, чтобы устраивать заячьи бега. Да и не той породы местная молодежь, чтобы гоняться за ним по кругу.

Игорь обернулся. Делать нечего – хуже, если налетят сзади. За спиной обнаружилось три четких пацанчика. Три Алика-Фонарика, только без фонариков. И без похмелья, с цепкими уличными мозгами и колючими глазками. Один лыбился во всю величину своей щели, его дружбаны – нет, не лыбились.

– Братан, ну ты че, не узнал, что ли?– добродушно попенял ему Улыбака, улыбаясь.– Куда ты щемишься, оглох, что ли?

Троица заняла классическую позицию: Улыбака – по центру, сотоварищи – по бокам. Улыбака был повыше Игоря, светловолосый, горбоносый и лучезарный, словно нашел пятак намедни и отдал в церковь. Игорю на секунду показалось, что он и впрямь его знает. Но откуда? В школе? Во дворе? Парни по бокам оставались фигурами. Который справа был в толстовке и с капюшоном на голове. Умный, шифруется.

– Как тебя, Максим? Макс, да? Как звать-то?

– Игорь,– проблеял Игорь.

– Точняк, Игорь!– пуще возликовал горбоносый Улыбака.– Я Валера, ну ты че? Валера Лобов, не узнал, что ли? Ебты, ну ты глючишь, братан! Че, не узнал?

И Игорь узнал.

Он прекратил думать о Валере Лобове в тот же миг, как прекратил думать о детском садике. А прекратил он это делать, едва покинув сад в последний день. Не то чтобы он имел предъявы к детскому саду: там-то он, в отличие от школы, ощущал себя в основном сносно. Но – по преимуществу. Стопроцентно Игорь кайфовал лишь дома, когда никого не было дома. А так – постольку поскольку. В принципе норм, можно ходить и играть, кормят знатно, и докапывальщики-то еще не подросли. За одним-единственным исключением, но это было убойное исключение, которое судьба уготовила Игорю в преддверии подростковой жизни.

Валера Лобов… Ходил с Игорем в одну группу и слыл докапывальщиком-подмастерьем. Валера был не тем приставалой, коими становятся под влиянием среды или обстоятельств: друзья-канальи, родители-бухарики, родственники-трепачи, старший брат-дебилоид или мультики по 2х2. Валера родился таким, он уже вылупился зрелым селезнем и вскорости обещал стать матерым селезнем. В садике он набирался опыта и отрабатывал приемчики. Сломать чью-нибудь башню. Отнять и раздолбать машинку, принесенную из дома. Просто отнять игрушку и не давать, доводя до слез. Дернуть девочку за косичку или еще за что-нибудь. Кинуть в кого-нибудь куском хлеба, пока воспитательница отвернулась, или плеснуть подливой. Однажды Валера нассал одному из пацанов во время дневного сна в постель. Спецом дождался, пока все уснут, а взрослые выйдут, и нассал. И ведь никто бы так и не узнал правду, жертва на долгие годы заполучила бы травму и репутацию зассанца, да случилась незадача: неожиданно вошла нянечка и запалила, как Лобов там журчит.

Игорю более или менее везло до поры до времени. Нет, Валера Лобов не выделял Игоря из коллектива и говнил ему столько же, сколько остальным, но Игорь старался не реагировать, и особо серьезных стычек припомнить не мог. А в тот весенний день, когда они группой гуляли на участке, Валера Лобов узрел песочницу и сочинил новый гамбит. Игорь почувствовал прелесть гамбита, когда ему сзади за шиворот посыпался песок.

Он обернулся, а там – Валера Лобов, улыбается. Ну точно, тот всегда улыбался, даже когда ссал товарищу в постель – улыбался. Не исключено, он был единственным, кто улыбается даже у зубного врача. Валерка Лобов, он был братом Лесных Орлов, корешом Аликофренов с фонарями наперевес, соратником сложивших головы Кореянинов. Лобов не пытался даже усложнить правила игры и состроить непричастного, чтобы другой угадывал, кто же швырнул песком. Светозарный вид Валеры говорил сам за себя. Игорь уведомил Валеру Лобова, что не желает принимать участие в его, несомненно, увлекательной игре, и вернулся к своим делам. Но вскоре вновь почувствовал горсть песка на своей шее.

Он терпел, сколько мог. Продолжалась эта песочная игра какое-то время, и почему Валеру не осадила воспитательница, и чем она вообще занималась – это отдельный вопрос. Игорь терпел; он ничего не знал о теории докапывальщиков, ничего не знал о стратегии толкания тележкой по ноге, а Валера Лобов знал о жертвах все, он тренировался с самого рождения. Так что Валера продолжал делать и ждал естественной развязки; и Игорь подставился. Молча подошел к песочнице, зачерпнул горсть песка и кинул в Валеру. Нет, он не швырнул песок прямо в харю, он вообще больше для протеста кинул, засыпал только Валеркины ноги. Но этого оказалось достаточно.

Дальше – щелчок, темнота перед глазами и крупицы памяти. Он помнил мелькнувший кулак – так быстро, что он ничего не успел предпринять. Он помнил, как орал в три горла и снискал внимание всего местного населения, включая бабушек из соседних домов, охающих на балконах. Еще помнил, как воспитательница пыталась остановить ему кровь из носа, а он блеванул на воспитательницу. Потом помнил, как нянечка с воспитательницей уже в туалете пытаются оттереть кровь с его одежды. Что делал в это время обладатель песка и кулаков Валера Лобов? Игорь не видел, но он точно знал: Валера – улыбается. Самой счастливой улыбкой на свете, потому что на Игоре он вышел на новый уровень докапывания. Стратегический.

Дома Игорь получил вдобавок от предков «вливание» за то, что спровоцировал драку, кидаясь в одногруппника песком. Так заявила досточтимая воспиталка, так подтвердил Валера Лобов, а Игорь был слишком изнурен, слишком напуган открывающимися перспективами новой жизни, что молча принял нагоняй.

Есть подозрение, что одним разбитым носом Игорь бы не отделался, потому что Валера Лобов вкурил суть, но время встало на сторону Игоря. Была весна, они ходили в подготовительную группу, и очень скоро садик – закончился. Игоря Мещерякова ждала встреча со школой и с соловьями, его ждала встреча с Имовичем и Лесным, встреча с дверными косяками и углами, встреча с докапывальщиками, встреча с Кабой.

И вот теперь он стоит перед ним. Старый друг-песочник и бескручинный улыбака Валера Лобов, эсквайр. Повзрослевший, поднаторевший, окрепший, разбивший за годы немало носов и усеяв путь цепочкой «фонариков». Два дружка из того же теста, можно не сомневаться.

– Привет…– только и мог пробормотать Игорь.

– Здорово, братан!– залучился, заискрил Валера Лобов как бенгальский огонь и протянул руку.– Давай пятак!

Игорь пожал руку. Потом, помедлив, протянул руку дружкам. Тот справа, который в толстовке, руку жать не стал, только хлопнул по ней своей пятерней, как делают рэперы в фильмах.

– Ты че, живешь тут? Или пришел к кому? А, Макс, че ты буксуешь?

– Он Игорь,– напомнил пацан слева. Теперь Игорь рассмотрел его. Этот имел курносый нос, а еще голубые глаза. Очень яркие, как у эсэсовца. Вообще красавчиком был. Ему бы для полноты картины пристальный взгляд снайпера, и можно хоть на постер, но взгляд парня оказался подмахивающим, бегающим и вороватым.

– Точняк, Игорь!– полыхнул добротой Валера.– Игорек, дал пятак – давай и полтинник!

Он хохотнул, и Голубоглазка хохотнул до кучи, а тот, что в толстовке, не хохотал, да и Игорь не находил причин надрывать животики.

– Ну че буксуешь? Есть полтинник? Серьезно, очень надо, выручишь. Ты ж тут не живешь, ебты, а че ходишь? Заплати налоги и спи спокойно, ебты!

– У меня нет…– заелозил Игорь.

– Че нет-то?– Валера явно расстроился, но лыбиться не перестал. – Ты че, Макс, попутал? Вон рюкзак у тебя нормальный, прикид клевый. Че, предки не дают денег на пивасик?

– У меня серьезно нет,– продолжал пугаться Игорь.

Сейчас они попросят позвонить, а то у них денег на телефоне нет. Потом они увидят его раздолбанную Нокию и перестанут выглядеть благодушно. Они заподозрят, что он над ними издевается и прячет в рюкзаке Айфон. А поскольку шмонать его на открытом месте они поостерегутся, то расклад будет таков: вдарят по кумполу, отправят домой, но последуют тишком сзади, после чего выберут момент для киносъемок в стиле а-ля Анзур Атоев.

Но до телефона не дошло. Голубоглазый вдруг придвинулся и вгляделся в Игоря, словно пытался найти на его лице упавшую ресничку.

– Оба, я ж тебя знаю! Ты Петрушка! Валер, это, короче, Петрушка.

– Че?– Валера обескуражился новым поворотом.

– В дзюдо вместе ходили. Петрушка это.

– Че Петрушка?– тупил Валера, не справляясь с новыми правилами. – Че, реально, погоняло такое?

– Петрушка,– кивнул голубоглазый.– Его все так звали. Я и не допер сначала, что за Игорь. Не помнишь меня, чувак? Я Жека.

Игорь не помнил. Сколько их там было, приблудных,– походят месяц и тикать. Он для вида наморщил лоб, потом сокрушенно покачал головой.

– И че, реально в дзюдо ходил? – заинтересованно перескочил Валера на новую кочку.– Приемы знаешь? Как там, закежь приемчик?

– Да че ты докопался до него, Валер!– махнул рукой голубоглазый.– Нет у него ни фига, ты же видишь. Пошли у братана моего стрельнем, он всяко даст.

И он пошел. И в толстовке – пошел за ним. А этот – не пошел. Этот с сомнением смотрел на Игоря, медля. Этот отличался от голубоглазого Жеки и другого. Жеке нужен был полтинник или немногим больше. Ради полтинника он бы не погнушался пнуть Игоря разок-другой или провести бросок через бедро, если помнит и не лохматит. А для Валеры полтинник – вторичен. Валера тут не сам по себе, он – в сценарии. Валера здесь с определенными установками, он четко проинструктирован.

Валера – Бог из машины. Он – посланник Кабы. И он явно запарывает задание.

– Ладно, Макс, или как там тебя,– сдался беспечально Валера.– Петруха, блин. Чеши давай. И ты мне полтинник должен, усек? Носи с собой теперь. В следующий раз встречу, если не отдашь, в мурло поймаешь.

Игорь не помнил, как добрался до дома. Постоянно оглядывался, не веря, что вот так легко отделался. Только на прошлой неделе он читал в Двадцатке пост о том, что какого-то школьника избили поздно вечером у дома. Сплошь и рядом такая жесть, так что Игорю здорово повезло. Петрушка… Надо же, он уж начал забывать свое погоняло. Вдобавок вспомнилась школа и двойки. Нет, Воробьев попал пальцем в небо, когда упоминал ремень: физические меры воспитания в их семье не практиковались. Но все равно приятного мало, мама точно не обрадуется. А тетя Нина? Во время следующей встречи она спросит у него, как дела в школе,– что ему отвечать?

Почему-то ключ не поворачивался в дверном замке. Игорь нахмурился, и в ту же секунду из-за двери до него донесся неясный шум. Он вынул ключ и просто нажал на дверную ручку. Дверь легко открылась. «Когда нельзя открыть дверь?»– вспомнилось ему кинговское.

– Когда она открыта,– пробормотал он и переступил порог.

Представляем вам дядю Саню, собственной персоной, выплывающего в прихожую! Причем выплывающего на алкогольных парах и окутанного ими же.

– О-ба-на, Игорек!– расплылся тот.– Ты как мышь! Здоро́во!

Еще один улыбака. Шоу-мюзикл улыбак какой-то. Дядя Саша сграбастал руку Игоря и неистово затряс вверх-вниз.

– Серег!– позвал дядя Саша в сторону кухни.– Сынуля пришел из школы. Ученик учил уроки, у него в чернилах щеки.– Он подмигнул Игорю и заржал. Игорь не нашел сил на вежливую ухмылку.

Обнаружился отец. Игорь с первого взгляда определил, что свою пороговую третью тот оставил далеко позади, и с тех пор его путь усеивали последующие пустые рюмки. Блин, а с чего вдруг?– мысленно психанул Игорь. Среда же! День на дворе, а эти нализались уже с утра.

– Привет, Игорюня!– Отец потрепал его по волосам.– Все нормально?

«Что если я расскажу ему про Валеру Лобова?»– вдруг задумался Игорь. Что он сделает? Ринется на улицу искать обидчика в сопровождении верного друга и оруженосца дяди Сани? И ведь найдет; а чего его искать, тусит там же, не меняя дислокации, во дворе или у магаза. Или же отец нахмурится и напомнит Игорю, что он вообще-то ходил в дзюдо несколько лет? Если у него терки с пацанами, а он не в состоянии разрулить, то это сугубо его пацанские проблемы.

Вот она! Пустота! Ее можно пощупать; она обосновалась в том месте, где у отца хранилась мечта всей жизни, а потом он швырнул ее на алтарь Кабе. Пару лет назад Игорь умолчал об Алике-Фонарике, опасаясь, что отец того вычислит и оторвет башку. А сегодня? А сегодня он уже сомневается. Он сомневается в том, как отец отреагирует на его дворовые конфликты, его страх, его проблемы и беды. Он сомневается в маме, что та войдет в его положение и посочувствует по поводу трех двоек подряд.

И он сомневается в себе. Ибо тот, кто сомневается в родителях, обречен сомневаться в себе. Он так и будет идти по жизни в пустом квартетном сценарии, не находя в себе уверенности и мужества из него выйти. Он будет пересаживаться с места на место, делая вид, что движется к успеху или мечте, он будет менять города и страны в поисках лучшей доли, он будет менять жен, любовниц, друзей, рестораны, вкусы, политические взгляды, книги; он будет рвать с любимыми и молча уходить в темноту, он будет отворачиваться от протянутых рук, он будет отворачиваться от бездомных животных, он будет предавать идеалы и бросать детей, и он будет убеждать себя, каждый день убеждать себя, что это просто так сложилось, что все это – обстоятельства, условия среды, пресловутый злой рок или Каба. Но это не так, и он – квартет, и Каба не при чем, он сам умолял ее на коленях. Он усомнился в своем отце, он усомнился в своей матери, и это сомнение стало тотальным, потому что он перестал доверять самым близким людям, которых мы просто любим, и нам не нужно их искать, чтобы полюбить. А значит – он больше не сможет доверять никому.

Но самое чудовищное: со временем он начинает винить их в своих сомнениях. За чередой неудач, пустых отношений, предательств, серых улиц и дождливых городов, на фоне возрастающих требований Кабы, на фоне пустых гулких комнат – начинает формироваться вина, и он убеждает себя, что это – их вина. Он забыл, он заставил себя забыть тот день, когда отец стоял в дверях со смущенной улыбкой и неуверенно просил сохранить в тайне его секрет, а он выболтал этот секрет тем же вечером, и пустота легла камнем.

Это он – предатель. Он предал мечту и предал любовь.

– Все нормально, пап,– сказал Игорь, но ему хотелось выть.

– Новый контракт обмываем,– раскатисто уведомил дядя Саша.– Так что скоро тачку поменяете.

Игорь кивнул, словно для него сейчас это что-то значило.

– Пап, я рюкзак оставлю и прогуляюсь!– бросил Игорь, а потом грустно подумал, что назавтра отец даже не вспомнит эту сцену.

Конечно же, он не собирался гулять. Он, черт его подери, уже нагулялся на сегодня. Он вышел из подъезда, увидел лазалку и вспомнил, что в это время дня тут редко кто бывает. Тогда он уселся на одну из перекладин. Солнце одухотворяло и приводило в восторг весь остальной мир – весь, кроме Игоря. Невдалеке шастал полуденный народ, но близко тропинки не пролегали. Игорь перевел дух, осознав, что его колбасит – физически и ментально.

Вот лазалка… Он вспомнил, как вис на ней в детстве. Его тянуло на улицу, но его не привлекало общество, характеристики персонажа Игоря Мещерякова были заложены уже тогда. Редко кто составлял компанию странному типу, висящему на железной каракатице. Лазалка была его корешом на протяжении какой-то главы жизни. Теперь же она – Валентина Ивановна, репетитор по физике. Она – Петров, Виктор Петрович, психотерапевт. Сколько времени Игорь провел здесь, карабкаясь по прутьям, подтягиваясь, провисая вниз головой, просто дурачась в однюху, воображая понятную только ему игру! И с чем же она у него ассоциируется сегодня, эта лазалка? С детством? С летним солнцем? Со свободой? Ни с чем. Она ассоциируется у него – ни с чем. Он забыл ее, эту космическую раскоряку, которая всегда была рада его появлению во дворе, как очень скоро он забудет Виктора Петрова, как тетя Нина забыла своего репетитора по физике.

А это и есть будущее. Это и есть – самое настоящее треклятое будущее под гнетом Кабы и ее обратных хотелок. Это время, когда уже не помнишь дворовых друзей. Когда меркнут самые яркие воспоминания, превращаясь в мутный кисель. Когда забываются любимые фильмы, и уже нет им места в жизни, нет времени, чтобы их пересмотреть. Когда книги заменяют соцсети, и герои старых историй умирают под сухими деревьями или уходят на кладбище под присмотром Вахтера. Когда забывается чувство бега ради бега, когда меркнет ощущение счастья ради счастья, когда бледнеет сладость первого поцелуя в подъезде, тускнеет запах пота закадычного друга, когда плесневеет вкус ветра, когда слезы высыхают раз и навсегда, и уже не можешь плакать, никогда не можешь плакать, даже теряя самых близких, и только грузишься и бухаешь. И внутренние светофоры переключаются на красный, они истошно сигналят, пытаясь выправить внутренние ритмы, но уже слишком поздно: ты продал мечту.

Что же он еще забыл, этот Игорь? Он помнил бабушку с дедом, он очень красиво распинался в кабинете у Петрова о том, что такое любовь. Их ли он любил? На самом деле. Помнил ли он их на самом деле? Может, он помнил исключительно себя, себя любимого, и, не желая отпускать последние крохи свободного детства, он привязал эти воспоминания к близким людям, подменил понятия? Он помнил себя, такого безоблачного, свободного от книг, от докапывальщиков, от лунатизма, от страха перед будущим, от обязательств перед Кабой, и он скучал единственно по себе, вовсе не по родным. По себе, который может чудить и фиглярствовать, и никто не поставит его за это в угол. По себе, который просыпается с улыбкой, зная, что впереди еще один чудесный день, и никаких богов из машины не существует. Себе, который может пялиться на голый зад маминой подруги, чувствуя религиозный восторг, без примеси стыда. Себе, который не следит за словами и поступками и продолжает напевать по жизни. СЕБЕ, который может, не думая, заложить деда с самогонкой, может, не думая, заложить родного отца…