Музыка сердца

С последними словами будто разрушилась та незримая преграда межу ними, что появилась невесть откуда, быть может, не без участия Риккардо. Карло крепко прижал ее к себе и, касаясь губами теплой мокрой щеки, прошептал:

– Нет! Нет! Ты ― самое чудесное создание! Прекрасная, добрая девушка, похожая на цветок! Ты ― единственная, и ты ― чудо любви, которое мне посчастливилось испытать… Прости, прости меня за все и, прошу, прогони меня сейчас, потому что сам я уйти не смогу!

Роксана ощущала, как под ее щекой бьется его сердце, и это чувство было таким острым, что стон заполнил ее целиком:

– Я не хочу, чтобы ты уходил, никогда! А если ты все же уйдешь, знай, что я не переживу этого, Карло! Ты нужен мне! ― воскликнула девушка.

Он отстранился и посмотрел как раньше ― нежно и с любовью, но в его взгляде появилось восторженное удивление, как будто в его глазах она стала другой. Не говоря ни слова, он наклонился, и их губы встретились. Роксане показалось, что в этом поцелуе было что-то чарующе сверхъестественное, как если бы существо, которое она видела перед собой, было не Карло, а придуманное ею видение. Стоит ли говорить, как горячи были его ласки, как сладко пытал он любимую, прикасаясь губами к ее тонким щиколоткам, побелевшим от морской соли…

– Ты ― мое наваждение, я понимаю, что не должен этого делать, но не могу… Ты, твои глаза, волосы, руки, твои маленькие ножки свели меня с ума! Ты сидела на террасе босая, и я уже не мог забыть эту картину, я захотел тебя бесконечно целовать, такая гладкая кожа… нежная… беззащитная, ― и он медленно стал покрывать поцелуями каждую пядь доступной ему обнаженной кожи. Под его поцелуями слезы на ее щеках высохли, Роксана устало опустила свою голову ему на плечо, и лишь тихонько шептала:

– Карло, я тебя люблю, я так тебя люблю… Обещай мне, что ты не покинешь меня, умоляю!

И он обещал ей все, чего она желала и о чем просила. Над морем разливался закат, меж гор клубился туман и над землей опускались сумерки.

– Ты дрожишь, ― он прижал ее дрожащие руки к губам.

– Нет, мне не холодно, Карло.

Но, несмотря на протесты, он встал и заставил подняться Роксану. Видимо, от пережитых волнений и сильных незнакомых эмоций девушка почувствовала головокружение и, чтобы не упасть, прижалась щекой к его плечу. Он вновь поцеловал ее и сказал:

– Cara, пойдем домой, уже поздно и ты замерзла.

Она послушно кивнула и стала неподвижно наблюдать, как он пошел к большому кусту и снял с его ветвей белую шляпу, потом надел ее ей на голову, как собирал разбросанные по пляжу кисточки и холсты. Все это время Роксана находилась, как в гипнозе: не в силах пошевелиться или говорить, она просто смотрела на то, как Карло прикасается к ее кистям, этюднику, и само это зрелище доставляло ей необъяснимое наслаждение. Он по-хозяйски распоряжался ее предметами, которые раньше были только ее и ничьими больше. Заметив ее взгляд, он нежно улыбнулся в ответ. Сделав над собой усилие, Роксана ступила по пляжу, и эти несколько шагов она проделала все в том же состоянии полусна-полуяви.

– Роксана! ― засмеялся Карло: ― Рисунки! Или ты хочешь оставить их здесь?

Действительно, на камнях лежали этюды, которые художница успела сделать еще до обеда. И его веселый смех разбудил ее, но Роксана не успела предупредить, как руки Карло уже были в свежей краске: «Глупый, они еще пачкаются!». А он испугался, что невольно мог испортить этюд. Девушка сложила картины, Карло повесил себе на плечо ее этюдник и сумку, и, оглушенные любовью, они побрели по длинной полоске берега домой. Потом вспомнили, что точно так же, как этюды, они забыли про лошадь, которая все время стояла привязанная к тощему деревцу у дороги, и рассмеялись внезапно свалившейся на них обоих забывчивости.

У самого домика, когда Роксана выудила откуда-то из-за зарослей ломоноса железный ключ и отворила дверь, Карло в нерешительности замер. Девушка, будто прочитав его мысли, тихонько подтолкнула его внутрь. И уже там, стоя в полной темноте так близко, она сказала срывающимся голосом:

– Ну, вот, мы и дома, ― ей казалось, что они действительно вернулись сюда, чтобы закончить не этот день, а отрезок своих таких разных жизней, слив их в одну.

– Ты не прогонишь меня? ― прошептал он, уронив этюдник на пол.

– Нет, нет, ― шептала она в ответ, прижимаясь к нему. ― Я не хочу, чтобы ты уходил, никогда!

Карло без усилий поднял ее, и Роксана позволила нести себя на руках, спрятав лицо у него на плече. Он остановился в маленькой спальне, освещенной лишь светом луны, и с нежностью прижался щекой к ее волосам.

– Ты такая маленькая, ― сказал он, ― легкая и теплая, как котенок.

Затем он вздохнул и осторожно положил ее на кровать. Роксана была настолько переполнена любовью, что, казалось, ничего не понимала. В первый раз в жизни она почувствовала, как к ее телу прижимается целиком и полностью кто-то другой. И сделать что-нибудь было невозможно, как только отдаться этому чувству, теплому, незнакомому и живому. И сейчас она по-новому ощущала Карло, его шелковую кожу. Он был для нее единственным под солнцем, жизнь подарила ей только одно ощущение ― Карло в ее объятиях и то, как он прижимал ее к себе. Роксана почувствовала, как он дрожит…

Она была совсем не похожа на тех девушек, что встречались в салонах или на улицах Венеции: смуглые, упитанные, грудастые и сильные. Карло восхищала невыносимая хрупкость ее тела, ее рук, которые были тоньше, чем можно себе представить, такие же узкие щиколотки, и эта бледная кожа, сквозь которую было видно, как на шее бьется синяя жилка ― просто принцесса голубых кровей! И странно было видеть ее в этом убогом жилище, окруженную красками, кисточками и холстами. Щеки Роксаны пылали, вся она восхитительно пахла ванилью и красками.

Карло с немалым усилием заставил себя оторваться от ее гладкой кожи, чтобы заглянуть ей в глаза, но она, казалось, ничего не видела.

– Я люблю тебя, ― прошептал он, сжимая ладонями ее лицо.

Роксана ответила тихим стоном и встретила его поцелуй страстно, откликаясь на малейшее движение его жадных губ. Она была прекрасна, прекраснее, чем сама земля, породившая ее как чудо. Безумный восторг, наполнявший его, был дан ею. И только она могла дать ему такое чистое, находящееся вне рассудка счастье, которому он мог отдаться, свободный от сковывающих его цепей. Это была бессонная ночь, наполненная до краев тем, что намного выше страсти – любовью. Потом Карло любовался ею спящей, наслаждался шелком волос, рассыпанных по подушке, вдыхал ее запах, поражаясь дивной красоте, тончайшей лепке этого драгоценного сосуда.

– Ангел мой, моя голубка, моя Коломбина…

Когда ночь была на исходе, и далеко на восходе разгорелось солнце, Роксана вздохнула и открыла глаза, с улыбкой пробормотав:

– Карло, ты здесь… или это просто сон?

Он был рядом и смотрел на нее. Лицо его было печальным и немного суровым, в нем появилось новое выражение, которого она никогда раньше не замечала. Наконец его глаза вернулись из бесконечности и обратились на ее лицо. Он посмотрел на ее чистый лоб, персиковые щеки, на которых появился румянец, на ее маленький рот с распухшими от его поцелуев губами. Потом поднял руку и провел пальцами по ее длинной атласной шее.

Роксана сказала:

– Карло, почему ты молчишь?

В его глазах вновь показалась тень печали, но губы тронула нежная, любящая улыбка, и его рука крепко сжала ее пальцы.

– Я не смогу жениться на тебе, и ты никогда не станешь моей женой, а я твоим мужем.

Роксана рассмеялась:

– Caro, но я не хочу замуж! В том смысле, чтобы идти в церковь или туда, где какие-то люди объявляют, что вы муж и жена… Может, я скажу глупость, но по какому праву они берут на себя эту роль? Священник или другой человек… это всего лишь люди, а брак ― это божья воля, так кто может говорить от имени Господа? И потом, на свете столько разных религий, я уверена, что в католической церкви не могут венчать христиан или иудеев… Ты понимаешь меня? ― Роксана переживала, что ее слова могут невольно обидеть любимого.

– Не знаю, может быть, ты права, ― Карло не мог и представить, что творилось у нее в голове. ― Ангел мой, ты не похожа ни на одну женщину из тех, кого я когда-либо знал! ― сказал он с восхищением. ― Ты маленький мудрый философ!

– И слово «никогда» я не знаю, и тебе не советую.

Роксана загадочно улыбнулась, нежно провела кончиками пальцев по его щеке и предложила:

– Хочешь, мы станем супругами? Сейчас… ― и, вскочив, убежала в мастерскую, откуда вернулась с холщовой ниткой, выдернутой из канвы картины. Точно такую же нитку носила на запястье она сама:

– Синьор Карло Броски, берешь ли ты меня в жены? ― Спросила она, завязывая ниточку на руке Карло.

– Беру! ― Он не переставал удивляться и влюбляться в нее с каждой минутой все больше.

– Ну вот, теперь мы муж и жена. Разве после того, что случилось, мы не супруги перед богом?

Карло уложил ее и сам повернулся так, чтобы смотреть на девушку сверху. Очарованный, он долго любовался ею, как бы вбирая в себя ее красоту. Ее тело ошеломляло его, он не мог оторвать от нее глаз, и сама мысль о нем вызывала волнение, а что он чувствовал, когда прижимал ее к себе, невозможно описать. Она была художница, Роксана, девушка, принадлежащая ему абсолютно, и только он один мог держать ее так, что весь ужас и страх одиночества отступали. Его преданность маленькой художнице была непостижима, казалось, она шла откуда-то извне и состояла из благодарности, любви и глубокого, успокаивающего чувства безопасности.

«Как она красива», ― думал он, глядя через призму огромной, безграничной любви. Мир вокруг изменился так, будто в каждом лепестке каждого цветка звучала красивейшая музыка. Он ощущал окружающее смутно и неразборчиво с момента их первого поцелуя, оставившего в нем ненасытное стремление к ней. А ее присутствие рядом и ее нежные руки на его плечах наполняли болью и сознанием того, что и она стремится к нему. Карло не нашел в себе силы сдержать этот порыв и растворился в сладком, пронизывающем тепле ее тела, чувствуя невыразимое блаженство и зная, что она с ним каждой своей частицей.

Печаль пришла утром, когда он увидел ее спящую рядом с собой. Это было большее откровение, нежели то, что он испытал ночью. Еще ни разу Карло не просыпался в одной постели с женщиной, тем более любимой женщиной. И снова его стала терзать мысль о том, что они должны будут расстаться. Он прижимался к ней и страдал при мысли, что его жизнь, наполненная одиночеством, вновь станет такой, как прежде. Но она тоже любила его…

Влюбленные нежились на террасе под лучами солнца, кормили друг друга виноградом и апельсинами. Мир замкнулся на этом домике в горах, остального не существовало, но вечно так продолжаться, увы, не могло. Роксана, сидя на коленях у Карло, обняла его покрепче и прошептала:

– Риккардо, наверное, в ярости.

– Это его проблемы! ― помрачнел Карло.

– Карло, он, должно быть, волнуется, ты не думаешь?

– Нет, не думаю. Я слышать о нем не хочу!

– Но так нельзя! Caro, он твой родной брат, он любит тебя, и что бы ты ни говорил, он переживает о том, где ты.

– Он знает, где я.

– Карло Броски, ты страшно избалован! И не смотри на меня с таким возмущением. Ты ― капризный, своенравный и жестокий мальчик!

– Ты хочешь, чтобы я уехал?

– Я хочу, чтобы ты объяснился со своим братом, вот и все.

– В таком случае я скажу ему, что ты будешь жить со мной и как можно скорее перевезешь вещи в наш дом. Я распоряжусь, хорошо?

Карло хотелось все и сразу, Роксана же никак не ожидала такой скорой перемены в своей жизни.

– Карло, ты уверен, что это настолько необходимо? Здесь, на природе, я погружена в работу. А что мне делать в городе?

Конечно, не обошлось без обвинений, что она не хочет с ним быть, что не любит и прочие глупости, которые обычно говорят друг другу обиженные влюбленные. Наконец Роксана сдалась и обещала подумать после того, как он все расскажет брату, хотя и представляла, насколько это могло быть затруднительно…

Риккардо был в прекрасном расположении духа: его малыш Карло пропадал у художницы, а это значило, что вскоре он успокоится, день-другой ― и страсть утихнет, ему станет скучно, и тогда он вернется сюда, к своей музыке, к его музыке. Так бывало не раз, так должно быть и теперь.

Карло появился перед братом с таким выражением на лице, какого Риккардо совсем не ожидал увидеть.

– Ты где пропадал? У художницы?

– Да. Я хочу с тобой поговорить, Риккардо.

– Э-э-э… нет, малыш, никаких разговоров, я сейчас ужасно занят предпоследним актом моей грандиозной оперы, не мешай мне.

Карло выхватил из рук брата партитуру и швырнул в сторону. Листы разлетелись по комнате, медленно опускаясь на пол.

– Господи, опять твои выходки! Сколько можно? ― завопил Риккардо и кинулся собирать их.

– Ты выслушаешь меня сейчас или я вообще никогда больше не стану с тобой разговаривать.

– Что?! Ты заболел, братец? Я смотрю, тебе совсем не на пользу общение с этой особой, ― последнее слово он произнес особенно зло.

– Я люблю ее и хочу, чтобы она была со мной, всегда. Она будет жить с нами, хочешь ты этого или нет. Если ты против, я уеду к ней.

Этого Риккардо, по правде говоря, не ожидал и не думал, что этот момент когда-нибудь настанет, тем более сейчас, когда впереди столько контрактов и работы. Нет, нет, не может быть, это просто увлечение, просто первая любовь, все должно быть как прежде!

Но Карло был непреклонен. Ужасная ссора продолжалась так долго, как никогда раньше, и первым сдался старший брат:

– Ну что ж, пусть так. Предположим, она будет здесь жить, места полно, не жалко. Но мне жалко времени, которое ты собираешься тратить на нее. Согласись, что ты серьезно не занимаешься вот уже который день, а это совсем нехорошо, это более чем нехорошо! Если она постоянно будет здесь, то когда же тебе думать о работе?

– Тебя это заботить не должно.

– Ах, опять старые песни! Запомни, меня заботит все, что касается тебя и, прежде всего, твоего голоса ― он обхватил лицо брата ладонями и, пристально глядя в глаза, мягко попросил:

– Обещай мне, что все будет как прежде, что она не станет мешать.

– Она никогда не стала бы мешать.

Карнавал

Возможно, с моей стороны было безумием поддаться на уговоры Карло, но вот я оказалась в Венеции. Мне уже приходилось жить в роскоши, но с какой радостью я поменяла бы все это великолепие на свой уютный домик с деревянным настилом террасы! Здесь у меня была просторная светлая студия с арочными окнами, выходящими на Большой канал, балкон, где можно было писать при свете солнца или просто отдыхать в мягком кресле. В спальне стояла огромная кровать, застеленная шелковыми простынями и заваленная грудой атласных подушек. Везде зеркала, ковры, серебро и хрусталь. Но этот антураж был лишь приятным дополнением к возможности каждый день видеть Карло. Он не солгал брату, обещав вернуться к занятиям. Маэстро Порпора приходил сюда, в специально устроенный на верхнем этаже музыкальный класс, где они занимались с раннего утра до обеда, а потом еще и еще. У меня была масса свободного времени, и я принялась за живопись.

С того времени как граф Альбертино устроил мне выставку, посыпались заказы от влиятельных господ. Мне надо было расписать будуар синьоры Кавалетто, домашнюю часовню, сделать пару-тройку портретов на заказ. При этом я успевала писать маслом на большом холсте портрет моего Карло. В общем, ушла в работу с головой, так что Риккардо мог быть спокоен.

Незаметно прошла осень. Близился сезон карнавала, которого я ждала, как чуда, весьма смутно представляя, что это за праздник. Устраивались вечеринки, салоны, как их здесь называли. Мы посещали их довольно часто, не особо понимая зачем, но нужно было чтить традиции света. Приглашения копились огромными пачками, и Риккардо занимался их разбором, куда идти, когда идти, обычно решал он сам. Понятно, что великого Фаринелли хотели заполучить все, но в салонах он никогда не пел, считая это недостойным его таланта, хотя со всеми окружающими держался очень уважительно. Притом он отличался твердыми понятиями о приличиях, что было большой редкостью в театральном мире: антрепренеров не обманывал, с партнерами был мил и любезен, а немалые гонорары по ветру не пускал, вел размеренный образ жизни и больше всего заботился о сохранении голоса, в котором за последнее время что-то изменилось. Это заметил и австрийский монарх, которому Фаринелли не мог отказать в удовольствии слышать его пение:

– Вы умели петь медленнее самых медленных и быстрее самых быстрых, однако в прошлом вы более походили на исполина, а сейчас на человека. Благодаря этой появившейся простоте вы завоюете все сердца!

Фаринелли, которого обожали всюду, в салонах сделался общим любимцем и получал от вельможных поклонников вдобавок к подаркам и денежные подношения: от принцев, от испанских и австрийских послов, от герцога Линдского, от графини Портмор и от лорда Берлингтона. Но, похоже, никакого интереса к этому не испытывал, совершенно не интересуясь и суммой заключенных контрактов: это была прерогатива Риккардо.

Карло был очень одаренным, так что жизнь сводила его с монархами и вельможами, в чьем обществе он нередко чувствовал себя как рыба в воде. Хорошее музыкальное, литературное и научное образование позволяло ему без труда поддерживать знакомство с представителями знатнейших европейских семейств, возвышаясь тем самым над статусом простого певца. И вельможи наперебой добивались встречи с Фаринелли, любой был готов совершить невозможное, лишь бы провести с ним хоть часок.

После утомительных разъездов по гостям мы обычно уединялись в моих комнатах, закрывая двери на все запоры, и предавались страсти, которая, вопреки ожиданиям Риккардо, нисколько не затухала, а со временем росла, переходя в трогательную и нежную любовь, что существует только между самыми близкими людьми. Секрет заключался в способности Карло к глубоким и горячим чувствам: тот, кого он приближал к себе, щедро купался в его любви и внимании. Так однажды в Неаполе судьба свела его с молодым поэтом Метастазио, и родившаяся в тот день дружба постепенно переросла в глубокую привязанность, которая крепла в продолжение всей жизни. Разлученные «близнецы», как они называли друг друга, регулярно обменивались трогательными письмами. Карло всегда давал мне читать письма Пьетро, каждая строчка которых дышала подлинно глубоким чувством, чистейшей духовной привязанностью и неподдельным интересом к любым житейским мелочам или важнейшим событиям в опере.

Метастазио старался начинать или заканчивать каждое письмо по-разному, так что мы читали то «дражайший и несравненный Друг», то «мой милый Близнец», то «обожаемый Близнец», то «любезный малыш Карло», то «несравненный Близнец» или «любезный мой Близнец». Однажды Фаринелли слишком долго не отвечал, и поэт назвал его «жестоким Близнецом» и с природным драматическим чувством, так хорошо проявившимся в его операх, продолжил: «Неужто начертанные тобою слова столь драгоценны, что нельзя надеяться их получить, не умоляя о том на протяжении нескольких олимпиад? Варвар ты неблагодарный, гирканский тигр, бесчувственный аспид, злобный барс, апулийский скорпион! Уж сколько месяцев тебе и в голову нейдет уведомить меня, что ты жив!»

Несмотря на разделявшее их расстояние, друзья обменивались подарками. Карло ящиками слал Пьетро в Вену ваниль, хину и нюхательный табак, а поэт сердечно его благодарил, но затем направление его мысли вдруг менялось: «Но увы! Сколь ни не пространны сии изъявления благодарности, и они кажутся чрезмерными девственной твоей скромности, ты краснеешь, ты теряешь терпение, наконец, ты сердишься, и это забавляет меня».

Из месяца в месяц, из года в год эти двое благодаря переписке жили бок о бок, объединенные искусством. Метастазио в одном из писем выразил свои чувства к другу так: «Не могу изъяснить мои чувствования иначе, как сказавши, что люблю тебя настолько сильно, насколько Фаринелло того заслуживает». И в этом я была с ним абсолютно согласна!

Пришел февраль ― месяц карнавалов, которые проходят почти в каждом городе Италии. Самые знаменитые ― «Венето» в Венеции, «Виареджо» в Тоскане и «Ачиреале» на Сицилии. Венецианский карнавал масок был самым известным, самым оригинальным и самым старинным. Я ожидала увидеть танцы на площадях, роскошные шитые золотом и украшенные драгоценными камнями карнавальные костюмы, среди которых самыми популярными были костюмы персонажей итальянской «Комедии дель Арте». Венецианский фестиваль был волшебным временем для всех, он нарушал все законы общества и государства и позволял затеряться в шумной толпе. Дворцовая площадь была залита светом днем и ночью, а ворота открывались для всевозможных вечеринок, театральных и музыкальных представлений. Проплывая на гондолах, люди приветствовали друг друга фразой: «Доброе утро, госпожа Маска!» Личность, пол и социальный статус теряли смысл. Имела значение только великая иллюзия Его Величества Карнавала.

Мы пропадали на улицах и площадях с вечера до самого утра, впитывая в себя энергию карнавала, всех этих безудержных толп, что потоком перетекали из одного квартала в другой. И везде царили свои традиции и законы, в одном районе жители наряжались в карнавальные костюмы, изображающие дьявола: красного цвета и в руке обязательно трезубчатые вилы. Эти жуткие персонажи бродили по кварталам города, выискивая жертву, чтобы ее напугать. В других районах жители надевали костюмы белого медведя, деревянные маски героев Ток и Токка. Этими масками стучали в дверь, и хозяева в свою очередь в виде откупа давали деньги или карнавальные сладости.

Мы видели демонстрацию повозок, запряженных быками. Жители сидели на повозках и разбрасывали в толпу coriandoli (фантики от конфет) и шарики из цветного мела.

Но самое интересное и трогательное происходило на главной площади во время открытия карнавала, на старинной площади Сан-Марко, окруженной шпилями церквей и дворцовыми стенами. C колокольни собора Святого Марка бумажная голубка Коломбина начинала свой полет, открывая праздник. Нескончаемый поток арлекинов, знатных господ, дам, рыцарей и шутов заполняли площадь в ожидании, когда голубка осыплет их дождем из конфетти. Мы с Карло, закутанные в длинные, черные, подбитые алым бархатом плащи, стояли, обнявшись, в укромном местечке и ждали начала, осыпая друг друга поцелуями:

– Моя голубка, моя Коломбина… ― шептал он, и наши страстные объятия уносили меня на небеса.

И вот с колокольни собора слетела привязанная к тонкой нити бумажная голубка, в полете она взорвалась и осыпала собравшуюся толпу целым дождем конфетти. Началось безудержное веселье, громкая веселая музыка, волшебство первой карнавальной ночи.

Мы катались на гондоле вместе с синьором Марино и его друзьями, которые были разодеты в пух и прах. Тут были и жутковатые «бауто», и симпатичные «коты», и простые «вольто», но страшнее всех выглядел «доктор чума», наводивший своим видом ужас и при случае нарочно пугавший меня. Дамы скрыли свои лица умопомрачительными «коломбинами» и «венецианскими дамами». Да простит меня Карнавал, никакой маски я не надела, хотя бы потому, что она мешала дарить бесконечные поцелуи моему возлюбленному. Голову мою скрывала давно позабытая вуаль, та самая, в которой меня впервые увидел Карло, и сейчас она разжигала его страсть ко мне с еще большей силой.

Театры должны были работать каждый вечер вплоть до сорокадневного поста перед Пасхой. Мы с нетерпением и огромным волнением ждали премьеры оперы Риккардо, посвященной походу Александра Македонского в Индию. Планировалось вывести на сцену искусственного слона и настоящего белоснежного коня, на котором Фаринелли должен быть восседать в роли Александра. Не знаю, было ли случайным это совпадение, но я теперь обращалась к Карло не иначе, как Великий Александр и как никогда чувствовала себя настоящей Роксаной. Риккардо специально включил в оперу исключительную по красоте и сложности арию «Qual guerriero in campo armato», зная, в какое неистовство приходит публика, слыша ее в исполнении Фаринелли.

Карло легко читал партитуру с листа, поражая способностью воспроизводить все сочиненные братом пассажи в течение более чем двух часов. Однажды я застала его во внутреннем дворе поздним вечером, когда все уже лежали в постелях. Он исполнял божественную арию с невообразимо высокими нотами, и голос его, резонируя с каменными стенами дворца, приобретал немыслимую силу, вызывая дрожь. Воистину в эти минуты в него вселялся божественный дух! Я застыла в оконном проеме, заворожено внимая этим неземным звукам, и не сразу заметила, как за моей спиной остановился Риккардо. Он всегда вызывал во мне смесь неприязни и ощущения опасности, о которых прекрасно знал и пользовался этим.

Вздрогнув от его неожиданного появления, я обернулась со словами:

– Не правда ли, это гениально?! Ты слышал… эти высокие ноты, которые достигают неба?

– Безумец! ― зашипел он в ответ и, отпихнув меня от окна, закричал: ― Карло, что ты делаешь на холоде? Ты потеряешь голос!

Он как всегда говорил тоном, не подлежащим обсуждению, Карло опустил голову, минуту постоял и вошел в дом. Когда он поднялся по лестнице, по выражению его лица я поняла, что начинается очередная ссора. Эта их извечная борьба, старшего и младшего, формы и содержания, обострившаяся в последнее время, что немало огорчало меня. Пытаясь защитить своего Карло, я встала между ними.

– Никогда не мешай мне, ― процедил младший Броски старшему.

– Я забочусь о тебе, или ты настолько глуп, что не понимаешь этого?

– А я не нуждаюсь в твоей заботе!

– Ошибаешься, братец, без меня ты ничто! Ты ― мой голос, просто хорошо настроенное выражение моих мыслей, моей музыки!

– Риккардо! ― я не выдержала и готова была заплакать или расцарапать его гадкое лицо. Карло удерживал меня за плечи дрожащими руками.

– Твоя музыка ― это просто жалкий набор нот, а я не машина для пения! ― сказав это ошеломленному Риккардо, он скрылся в своей комнате, захлопнув дверь.

– Риккардо, я не понимаю тебя! ― меня всю трясло. ― Ты получаешь удовольствие от унижения младшего брата? Ты негодяй! Ты… У меня нет подходящего для тебя слова, потому что все, что ты говоришь ему, оскорбительно, гадко и низко!

Он приближался ко мне медленно, с кривой улыбкой на губах. Мне показалось, что он способен ударить меня, и я невольно сделала шаг назад. Подойдя вплотную ко мне, наклонившись над моим лицом, он проговорил:

– Сударыня, вы не можете обвинять меня ни в чем. Вы не имеете на это права.

– Я не имею на это право? Возможно, и нет, но кто дал это право тебе?!

– Мой и его гений. Музыка. Священный дар, которым наградил его бог или дьявол… Он чувствует себя богом, а он не бог… То, что вызывает у тебя и всех, кто его слышит, всего лишь умиление и восторг, просто опасно. Ах, вы, конечно, не знали, не делайте такие глаза, синьора! Увлекаясь этими безумными нотами, чтобы покорить таких, как вы, он рискует остаться без голоса. Карло глуп. Он думает, что нет предела его гению, а это не так. Вы бросились защищать его от меня, так лучше бы вы защитили его от себя самого! То, что гонит его ночью на холодную улицу и желание покорить небывалые высоты музыки, это ли не дьявольская гордыня и упоение собой, своим гением?! Знаете ли вы, что вот такой же герой просто умер прямо на сцене от сердечного приступа? Что, не слыхали такие истории? Вы испуганы, вы вся дрожите… Идите-ка к себе. И мой вам совет ― не мешайте мне останавливать его в его безумствах.

Вывернувшись из цепкой хватки Риккардо, я убежала в мастерскую, закрыла дверь на запор и бросилась в кресло. О, как жестоко я обманывалась! Как же я была глупа! Кусочки мозаики теперь складывались в полноценную картину: вот почему Карло так безропотно сносил от брата все. Риккардо был прав, а я считала его негодяем! А Карло? Мои щеки пылали, я закрыла лицо ладонями. Как он посмел рисковать собой, когда у него была я?! Или, выходит, я лишь дополнение к какой-то его истинной жизни? Боже, должно быть так, и было… Так зачем он заставил меня переехать сюда? Лучше бы я оставалась в своей деревне, в своем счастливом гнездышке! Я могла бы ждать его там, где мы были так счастливы.

Надо было что-то делать! Я вскочила и через несколько мгновений оказалась в его комнате.

– Карло, мне нужно у тебя кое-что узнать, ты позволишь войти? ― он не отвечал, но меня было не остановить. Я опустилась с ним рядом на кровать и коснулась его, услышав в ответ лишь тихий вздох.

– Значит, Риккардо все это время был прав? И ты ведешь себя, как безумец? А я? Я что-то значу для тебя? Или для тебя имеет значение только твоя музыка, слава, всеобщее восхищение? Ты не допускаешь мысли, что мне больно видеть тебя измученным, уставшим до смерти? Неужели нельзя пожалеть себя, хотя бы для меня? Похоже, ты пытаешься доказать кому-то, возможно, Риккардо, что ты лучший!

– Я пытаюсь доказать это себе, ― он повернулся и серьезно посмотрел на мое мокрое от слез лицо. ― И пожалуйста, никогда не заставляй меня выбирать между страстью к тебе и музыке, потому что они равноценны.

Как все-таки быстро наступает мир между влюбленными! Страстные поцелуи, ночь, проведенная вместе, ― и все забыто. Жизнь продолжалась: завтраки, визиты ворчуна Порпоры, этюды, прогулки по каналам, театр…

Однажды на одном из выступлений Фаринелли вступил в состязание с духовым инструментом, на которое были способны лишь единицы. Дело тут было не в том, чтобы солисты оркестра аккомпанировали пению по общепринятым в opera seria правилам (труба для воина, рог для охотника), а в том, чтобы певец доказал, что голос его обладает не меньшей, чем у трубы, мощью, гибкостью и способностью удерживать звук, и доказывалось это импровизациями, включавшими все трудности орнаментальной техники. У слушателей во время этого состязания буквально захватывало дух. После того как каждый усилил по одной ноте, показывая тем самым мощь своих легких и стремясь одолеть другого силой и блеском, им пришлось вместе исполнить крещендо и трель в терциях. Это длилось так долго, что оба, Фаринелли и трубач, казались изможденными.

Наконец трубач, у которого кончилось дыхание, умолк, будучи уверен, что его конкурент устал не меньше, а значит, в сей битве победителя не будет. И тут Фаринелли с улыбкой, из которой явствовало, что долгое состязание было ему просто в забаву, вдруг, не переводя дыхания, с новой мощью не только усилил и украсил трелью все ту же ноту, но еще и добавил к ней весьма скорые и сложные разделения. Лишь восторженные рукоплескания положили конец этой дуэли.