Жена путешественника во времени

23 сентября 1984 года, воскресенье
(Генри 35, Клэр 13)

ГЕНРИ: Я на поляне, в долине. Раннее-раннее утро, как раз перед восходом. Конец лета, все цветы и трава вымахали мне до груди. Прохладно. Я один. Брожу среди растений и нахожу коробку с одеждой, открываю ее и вижу голубые джинсы, белую рубашку и сандалии. Раньше я никогда этих вещей не видел и задумываюсь, в какое время я попал. Клэр оставила мне перекусить: сэндвич с арахисовым маслом, аккуратно завернутый в фольгу, яблоко и пакет картофельных чипсов «Джей». Может быть, это школьный обед Клэр. Думаю, сейчас конец семидесятых – начало восьмидесятых. Сажусь на камень, начинаю есть и тут же чувствую себя намного лучше. Поднимается солнце. Вся долина голубая, потом оранжевая с розовым, тени удлиняются, и наступает день. Клэр нигде не видно. Я отползаю на несколько футов в заросли, сворачиваюсь на земле, хотя она мокрая от росы, и засыпаю.

Когда я просыпаюсь, солнце высоко в небе, рядом со мной сидит Клэр и читает книгу. Она улыбается мне и говорит:

– Солнце светит. Птицы поют, лягушки квакают, пора просыпаться!

Я вздыхаю и тру глаза:

– Привет, Клэр. Какое сегодня число?

– Двадцать третье сентября тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года, воскресенье.

Клэр тринадцать. Странный и трудный возраст, но все же тут не так трудно, как в моем настоящем. Я сажусь и зеваю.

– Клэр, если я очень хорошо попрошу, ты сходишь в дом и принесешь мне чашку кофе?

– Кофе? – Клэр говорит это так, как будто она никогда не слышала о таком напитке. Взрослая Клэр такая же кофеманка, как и я. Она раздумывает.

– Ну пожалуйста!

– Хорошо. Попробую. – Она медленно поднимается.

В этот год Клэр быстро выросла. Она стала выше на пять дюймов и еще не привыкла к своему новому телу. Груди, ноги, бедра – все стало другим. Я пытаюсь не думать об этом, глядя, как она идет по тропинке к дому. Бросаю взгляд на книгу, которую она оставила. Это Дороти Сейерс^[31], я такую не читал. К тому времени, как она возвращается, я уже на тридцать третьей странице. Она принесла термос, чашки, одеяло и несколько пончиков. От летнего солнца у Клэр на носу веснушки, я подавляю в себе желание пробежать пальцами по ее выцветшим волосам, которые падают ей на руки, когда она расстилает одеяло.

– Огромное спасибо. – Я беру термос, как будто в нем святая вода.

Мы усаживаемся на одеяло. Откручиваю крышку, наливаю чашку кофе, делаю глоток. Он невероятно крепкий и горький.

– Господи! Клэр, это настоящее ракетное топливо.

– Слишком крепкий?

Она выглядит немного расстроенной, и я спешу похвалить ее:

– Ну, возможно, не то чтобы уж очень крепкий, но крепковатый. Хотя мне нравится. Ты его сама приготовила?

– Угу. Я раньше никогда кофе не варила, и Марк зашел и начал меня доставать, поэтому, может, я что-то не то сделала.

– Нет, все отлично.

Я дую на кофе и допиваю. Сразу становится лучше. Наливаю еще одну чашку.

Клэр берет у меня термос. Наливает себе полнаперстка кофе и осторожно делает глоток.

– Фу, – говорит она. – Ну и гадость. Он и правда такой на вкус должен быть?

– Ну, обычно он не такой злобный. Ты любишь кофе с большим количеством сливок и сахара.

Клэр выливает остатки своего кофе на землю и берет пончик. Потом говорит:

– Ты превращаешь меня в ненормальную.

У меня нет готового ответа, потому что такая мысль никогда не приходила мне в голову.

– Нет, неправда.

– Нет, правда.

– Нет. – Секунду-другую я молчу. – Что ты хочешь этим сказать: «я превращаю тебя в ненормальную»? Я тебя ни в кого не превращаю.

– Знаешь, ты говоришь мне, что я люблю кофе со сливками и сахаром, еще до того, как я его попробовала. Ну, то есть как я смогу разобраться, нравится ли мне это по-настоящему или просто потому, что ты мне сказал, что мне это нравится?

– Но, Клэр, это же индивидуальный вкус. Ты сама сможешь понять, какой кофе тебе нравится, независимо от того, сказал я тебе это или нет. К тому же не ты ли всегда просишь меня рассказать что-нибудь о будущем?

– Знать будущее и знать, что я люблю, – это разные вещи, – отвечает Клэр.

– Почему? И то и другое связано со свободой выбора.

Клэр снимает туфли и носки. Заталкивает носки в туфли и аккуратно ставит их на краешек одеяла. Затем берет отброшенную мною крышку от термоса и ставит рядом с туфлями, как будто одеяло – это татами.

– Я думала, что свобода выбора связана с первородным грехом.

– Нет, – подумав, отвечаю я. – Почему это свобода должна быть ограничена понятиями правильного или неправильного? В смысле, ты только что решила, по своему собственному выбору, снять туфли. Не имеет значения, заботит ли это кого-то, в туфлях ты или нет, и это не грешно и не добродетельно, это не влияет на будущее, но ты сделала свой собственный выбор.

– Но иногда, – пожимает плечами Клэр, – ты мне говоришь что-то, и я чувствую, что будущее уже здесь, понимаешь? Как будто мое будущее случилось в прошлом, и я ничего не могу с ним поделать.

– Это называется детерминизм, – говорю я ей. – Он преследует меня в кошмарах.

– Почему? – заинтригованно спрашивает Клэр.

– Ну, если ты чувствуешь себя загнанной в угол, потому что считаешь свое будущее неизменным, представь себе, что чувствую я. Я постоянно сталкиваюсь с ситуациями, которые не могу изменить, хотя нахожусь прямо в них, и просто смотрю.

– Но, Генри, ты ведь изменяешь вещи! В смысле, ты же написал на листке, который я тебе отдам в девяносто первом году, о том ребенке с синдромом Дауна. И список встреч. Если бы у меня не было этого списка, я бы никогда не знала, когда приходить к тебе. Ты все время что-то меняешь.

– Я могу заставить работать только те вещи, которые уже случились. Например, я не могу изменить того факта, что ты сейчас сняла туфли, – улыбаюсь я.

– Но почему, – смеется Клэр, – тебя так волнует, сняла я их или нет?

– Не волнует. Но если бы и волновало, это неизменный факт истории Вселенной, и я ничего не могу с этим поделать.

Я беру еще один пончик – «Бисмарк», мои любимые; глазурь немного подтаяла на солнце и липнет к пальцам. Клэр доедает пончик, закатывает штанины джинсов и садится по-турецки. Она чешет шею и раздраженно смотрит на меня.

– Теперь ты заставляешь меня думать обо всем. Я чувствую, что каждый раз, когда высмаркиваюсь, совершаю историческое деяние.

– Ну, это так и есть.

– А какая противоположность у детерминизма? – спрашивает она.

– Хаос.

– О. Не думаю, что мне это понравится. А тебе он нравится?

Я откусываю большой кусок пончика и размышляю о хаосе.

– Ну, и да и нет. Хаос дает полную свободу. Но смысла в нем нет. Я хочу иметь свободу действий, но я также хочу, чтобы мои действия имели смысл.

– Но, Генри, ты забываешь о Боге – почему не может быть Бога, который придает вещам смысл? – Клэр убедительно хмурится и смотрит в долину.

Я кидаю последний кусок пончика в рот и медленно жую, чтобы выиграть время. Каждый раз, когда Клэр упоминает Бога, у меня начинают потеть ладони и появляется настойчивое желание спрятаться, убежать или исчезнуть.

– Не знаю, Клэр. Для меня вещи выглядят слишком хаотичными и бессмысленными, чтобы ими управлял Бог.

Клэр обхватывает колени руками.

– Но ты только что сказал, что все кажется спланированным и продуманным.

– Да уж, – говорю я, хватаю Клэр за лодыжки, притягиваю ее ступни себе на колени и держу.

Она смеется и откидывается на локтях. Я чувствую холод ступней Клэр в своих руках; они розовые и очень чистые.

– Хорошо, – говорю я. – Давай посмотрим, какие у нас варианты. Во-первых, Вселенная, где прошлое, настоящее и будущее одновременно сосуществуют и все уже случилось; во-вторых, хаос – где все может случиться и ничего нельзя предсказать, потому что мы не можем продумать все варианты; и в-третьих, христианская Вселенная, в которой Бог все сделал и все имеет смысл, но у нас все же есть свобода воли. Так?

– Думаю, да. – Клэр шевелит пальцами ног в моих руках.

– И за что голосуешь?

Клэр молчит. Ее прагматизм и романтические чувства по отношению к Христу и Марии в тринадцать лет почти идеально сбалансированы. Год назад она бы без колебаний выбрала Бога. Через десять лет она будет за детерминизм, а еще через десять лет будет считать, что во Вселенной царит случайность, что, если Бог существует, Он не слышит наших молитв, что причина и следствие неизбежны и грубы, но бессмысленны. А что потом? Я не знаю. Но прямо сейчас Клэр сидит передо мной на пороге юности с верой в одной руке и растущим скептицизмом в другой, и единственное, что она может попытаться сделать, – это жонглировать ими или стискивать их, пока они не сольются воедино.

Она трясет головой:

– Я не знаю. Я хочу выбрать Бога. Это нормально?

– Конечно нормально. – Я чувствую себя ослом. – Это то, во что ты веришь.

– Но я не хочу просто верить, я хочу, чтобы это было правдой.

Я провожу большими пальцами по сводам стоп Клэр, и она закрывает глаза.

– Прямо как Фома Аквинский, – говорю я.

– Я слышала про него, – отвечает Клэр, как будто говорит о своем давно потерянном любимом дядюшке или о ведущем телепрограммы, которую она смотрела, будучи ребенком.

– Он хотел порядка и смысла, и Бога тоже. Он жил в тринадцатом веке и преподавал в Парижском ниверситете. Аквинский верил и в Аристотеля, и в ангелов.

– Я люблю ангелов, – отвечает Клэр. – Они такие красивые. Я бы хотела иметь крылья, и летать повсюду, и сидеть на облаках.

– Ein jeder Engel ist schrecklich.

Клэр вздыхает, и этот тихий вздох как бы говорит: «Я не говорю по-немецки, ты что, забыл?»

– «Каждый ангел ужасен»^[32]. Это начало одной из «Дуинских элегий» Рильке. Мы с тобой очень его любим.

– Ты опять за свое! – вздыхает Клэр.

– В смысле?

– Говоришь, какая я буду.

Клэр зарывается мне в колени своими ступнями. Не думая, я кладу ее ступни себе на плечи, но мне это кажется каким-то излишне откровенным, и я быстро опять беру ступни в руки и держу их одной рукой в воздухе, а она лежит на спине, невинная, как ангел, волосы нимбом рассыпаны на одеяле вокруг головы. Я щекочу ее пятки. Клэр хихикает и выдирается из моих рук, подпрыгивает и делает колесо на поляне, улыбаясь, как будто хочет, чтобы я встал и поймал ее. Я только ухмыляюсь в ответ, и она возвращается на одеяло и садится рядом со мной.

– Генри?

– Да?

– Ты меняешь меня.

– Я знаю.

Я поворачиваюсь к ней и на секунду забываю, что она маленькая девочка и что все происходит в далеком прошлом. Я вижу свою жену с лицом маленькой девочки и не знаю, что сказать этой Клэр, взрослой и молодой, не такой, как другие, этой Клэр, которая знает, что изменяться бывает трудно. Но, кажется, она не ждет ответа. Она прислоняется к моей руке, и я обнимаю ее за плечи.

«Клэр!» – крик отца Клэр разносится над тишиной долины. Клэр подскакивает и хватает туфли с носками.

– Пора обедать, – говорит она, внезапно начав нервничать.

– Хорошо, – говорю я. – Ну, пока.

Машу ей рукой, она улыбается и, пробормотав: «Пока», бежит по дорожке, пропадая из виду. Я какое-то время лежу на солнце, размышляя о Боге и читая Дороти Сейерс. Через час или около того я тоже исчезаю, и в память о нас остаются только одеяло, книга, кофейные чашки и одежда.

После конца

27 октября 1984 года, суббота
(Клэр 13, Генри 43)

КЛЭР: Я внезапно просыпаюсь. Был какой-то шум: кто-то звал меня по имени. Голос как у Генри. Сажусь в постели и прислушиваюсь. Слышу шум ветра и крики ворон. А что, если это был Генри? Выскакиваю из постели и бегу босиком вниз по ступеням, за дверь, в долину. Холодно, ветер проникает сквозь мою пижаму. Где он? Я останавливаюсь и вижу у фруктового сада папу и Марка, в оранжевых охотничьих костюмах, и с ними человек, и они все стоят и смотрят на что-то, но потом слышат мои крики, поворачиваются, и я вижу, что этот человек – Генри. Что Генри делает с папой и Марком? Я бегу к ним, сухая трава режет ступни, папа идет ко мне навстречу. «Дорогая, – спрашивает он, – что ты делаешь здесь так рано?» – «Я слышала, что меня кто-то звал», – объясняю я. Папа улыбается, как бы говоря: «Глупенькая», а я смотрю на Генри, может, он объяснит. «Зачем ты меня звал, Генри?» – хочется спросить мне, но он качает головой и прикладывает палец к губам: «Шш, не говори ничего, Клэр». Он уходит в сад, и я хочу посмотреть, на кого они смотрели, но там никого нет, и папа говорит: «Клэр, возвращайся в кровать, это просто сон». Он обнимает меня, мы идем обратно к дому, я оглядываюсь на Генри, он улыбается и машет мне рукой: «Все в порядке, Клэр, потом объясню». (Хотя, зная Генри, я понимаю: вряд ли он расскажет мне, скорее заставит догадаться или объяснение придет само в один прекрасный день.) Я тоже машу ему рукой и оглядываюсь, не видел ли Марк, но он стоит к нам спиной, злится и ждет, когда я уйду в дом, чтобы они с папой продолжили охоту; но что здесь делает Генри, что они сказали друг другу? Я снова оглядываюсь, но Генри не вижу, и папа говорит: «Пойдем, Клэр, ложись спать» – и целует меня в лоб. Он выглядит расстроенным, и я бегу обратно в дом, потом тихо поднимаюсь по ступенькам и сижу на своей постели, меня трясет. Я не знаю, что только что произошло, но уверена: это что-то очень плохое. Очень. Очень.

2 февраля 1987 года, понедельник
(Клэр 15, Генри 38)

КЛЭР: Когда я возвращаюсь домой из школы, Генри ждет меня в читальном зале. Я отвела ему маленькую комнатку рядом с печкой; она напротив чулана, где хранятся велосипеды. Я объявила своим домашним, что мне нравится сидеть в подвале и читать, и на самом деле я много времени там проводила, так что никто не удивился. Генри подпер дверную ручку стулом. Я стучу четыре раза, и он впускает меня. Он устроил себе лежанку из подушек, диванных валиков и одеял и читает старые журналы при свете моей настольной лампы. На нем старые джинсы и фланелевая рубашка в клетку, он выглядит усталым, небрит. Сегодня утром я оставила дверь открытой, и вот он тут.

Я ставлю поднос с едой на пол.

– Я могла бы принести книг.

– Спасибо, тут книги что надо. – Он показывает на журналы «Мэд»^[33] шестидесятых годов. – Это необходимо путешественникам во времени, которым нужно знать факты о настоящем, – говорит он, поднимая «Мировой альманах» за 1968 год.

Я сажусь рядом с ним на одеяла и смотрю на него – не скажет ли пересесть. Вижу, что он подумывает об этом, поэтому поднимаю руки и затем сажусь на них.

– Располагайся, – улыбается он.

– Откуда ты пришел?

– Октябрь две тысячи первого.

– Ты выглядишь усталым. – Я вижу, что он сомневается, говорить ли мне, почему он устал, и решает не говорить. – Что мы делаем в две тысячи первом году?

– Много чего. Большие события. И изматывающие. – Генри принимается за сэндвич с ростбифом, который я ему принесла. – Слушай, как вкусно!

– Это Нелли сделала.

– Я никогда не пойму, – смеется он, – почему ты можешь строить огромные скульптуры, прочные как камень, разбираешься в методах окраски, готовишь козо^[34] и все такое, но в принципе не можешь ничего, что связано с кухней. Просто поразительно.

– Умственный блок. Это фобия.

– Невероятно.

– Я захожу на кухню и слышу, как какой-то голос мне говорит: «Уходи». И я ухожу.

– Ты хорошо ешь? Ты такая худенькая.

Мне кажется, что я толстая.

– Я ем, – отвечаю я, впадая в уныние. – А в две тысячи первом году я толстая? Может, тебе поэтому кажется, что я худая?

Генри улыбается, и я не понимаю чему.

– Ну, на данный момент ты такая пухленькая, в моем настоящем, но это пройдет.

– Фу.

– Пухлость – это хорошо. Тебе очень идет.

– Нет уж, спасибо. – (Генри смотрит на меня с беспокойством.) – Знаешь, у меня нет анорексии, ничего подобного. В смысле, тебе не надо об этом беспокоиться.

– Ну, тебя мама вечно с этим допекала.

– Допекала?

– Допекает.

– Почему ты сказал в прошедшем времени?

– Просто так. С Люсиль все в порядке. Не беспокойся.

Он врет. У меня внутри все сжимается, я обхватываю колени руками и опускаю голову.

ГЕНРИ: Поверить не могу, что ляпнул такое. Я глажу Клэр по волосам и страстно мечтаю немедленно оказаться в своем настоящем, поговорить с Клэр, выяснить, что я рассказал ей, пятнадцатилетней, о смерти матери. Это все от недосыпа. Если бы я нормально спал, то и соображал бы живее или, по крайней мере, мог бы убедительно отбрехаться. Но Клэр, самый правдивый человек на свете, ужасно чувствительна даже к маленьким обманам, и теперь мне придется или отказаться говорить что-либо, а тогда она с ума сойдет от волнения, или врать, чего она не потерпит, или сказать правду, которая огорчит ее и заставит по-другому относиться к матери. Клэр смотрит на меня.

– Расскажи.

КЛЭР: Генри выглядит несчастным.

– Клэр, я не могу.

– Почему?

– Незачем говорить вещи заранее. Это перевернет твою жизнь.

– Да. Но нельзя же останавливаться на полдороге.

– Нечего рассказывать.

Мне становится страшно. Вдруг захлестывает уверенность.

– Она покончила с собой! – Этого я всегда больше всего боялась.

– Нет. Неправда. Ничего подобного.

Я смотрю на него. Генри выглядит ужасно несчастным. Не знаю, правду ли он сказал. Если бы я могла читать его мысли, как все было бы легче. Мама. Мамочка.

ГЕНРИ: Это ужасно. Я не могу оставить ее в таком состоянии.

– Рак яичников, – очень тихо говорю я.

– Слава богу, – шепчет она и начинает плакать.

5 июня 1987 года, пятница
(Клэр 16, Генри 32)

КЛЭР: Я весь день жду Генри. Я так взволнована. Вчера я получила водительские права, и папа сказал, что сегодня вечером я смогу взять «фиат» на вечеринку у Рут. Маме эта идея совсем не нравится, но, поскольку папа разрешил, она ничего сделать не может. Я слышу, как после обеда они ругаются в библиотеке: «Мог бы меня спросить…» – «Люси, все будет в порядке…»

Я беру книгу и иду в долину. Ложусь на траву. Солнце начинает садиться. На улице прохладно, в траве полно маленьких белых мошек. Небо на западе окрашено в розовый с оранжевым, надо мной – темно-голубая арка. Я подумываю вернуться в дом за свитером, когда слышу, что кто-то идет по траве. Конечно, это Генри. Он входит на поляну и садится на камень. Я наблюдаю за ним из травы. Он выглядит довольно молодо, ему, наверное, едва за тридцать. На нем однотонная черная футболка, джинсы и сапоги. Он сидит неподвижно и ждет. Я не выдерживаю, выпрыгиваю из травы и пугаю его.

– Господи, Клэр, ты напугала чудака до сердечного приступа.

– Ты не чудак.

Генри улыбается. Он такой странный, такой взрослый.

– Целуй, – приказываю я, и он меня целует.

– В честь чего?

– Я получила водительские права!

Генри выглядит встревоженным.

– О нет! В смысле, поздравляю.

Я улыбаюсь: ничего, что бы он ни сказал, настроения мне не испортит.

– Ты просто завидуешь.

– Если честно, то да. Я люблю водить, но никогда не делаю этого.

– Почему?

– Слишком опасно.

– Трусишка.

– В смысле, для других. Представь, что случится, если я сижу за рулем и вдруг исчезаю? Машина будет продолжать ехать, и – ба-бах! – куча трупов и реки крови. Ничего хорошего.

Я сажусь рядом с Генри на камень. Он отодвигается. Я не обращаю внимания.

– Я сегодня собираюсь на вечеринку к Рут. Хочешь со мной?

Он поднимает брови. Обычно это означает, что он собирается процитировать книгу, которую я не читала, или прочитать мне нравоучение. Вместо этого он просто говорит:

– Но, Клэр, там же будет полно твоих друзей.

– Ну и что? Я устала прятать тебя.

– Ну, посмотри: тебе шестнадцать. Мне сейчас тридцать два, ровно в два раза больше. Ты правда думаешь, что никто не обратит внимания и твои родители ничего не узнают?

– Хорошо, – вздыхаю я, – но мне ехать придется. Давай со мной, посидишь в машине, я ненадолго, а потом куда-нибудь прокатимся.

ГЕНРИ: Мы останавливаемся в квартале от дома Рут. Я слышу громкую музыку; это Talking Heads, «Once in a Lifetime»^[35]. Мне почти хочется пойти с Клэр, но это будет неразумно. Она выскакивает из машины, говорит: «Сиди», как будто я большая непослушная собака, и уходит, стуча каблучками и покачивая бедрами в короткой юбке. Я откидываю сиденье и жду.

КЛЭР: Едва попав в дом, я понимаю, что эта вечеринка – большая ошибка. Родители Рут уехали в Сан-Франциско на неделю, поэтому у нее, по крайней мере, будет время, чтобы починить, отчистить все и придумать объяснения, но все равно я рада, что это не мой дом. Старший брат Рут, Джейк, тоже пригласил своих друзей, так что всего получилось около сотни человек, и все пьяные. Здесь больше мальчишек, чем девчонок, и я жалею, что не надела брюки и туфли без каблуков, но с этим уже ничего не поделаешь. Когда я прохожу на кухню за выпивкой, кто-то говорит за моей спиной:

– Глядите-ка: мисс Смотри-но-не-трогай! – И раздается противный причмокивающий звук. Поворачиваюсь и вижу, что на меня таращится Ящер (мы так называем его из-за прыщей). – Хорошее платье, Клэр.

– Спасибо, но это не про твою честь, Ящер.

Он идет за мной на кухню.

– Деточка, это не очень вежливо. В конце концов, я просто пытаюсь выразить восхищение твоим шикарным нарядом, а ты в ответ просто оскорбляешь меня…

Кажется, он не заткнется никогда. Наконец я вырываюсь, используя Хелен как живой щит, чтобы выбраться из кухни.

– Ну и гадость, – говорит Хелен. – Где Рут?

Рут прячется наверху в спальне с Лаурой. Они курят косяк в темноте и смотрят из окна, как несколько дружков Джейка голые купаются в бассейне. Вскоре мы все оказываемся у окна и таращим глаза.

– Хм, – говорит Хелен. – Мне бы вот такого.

– Которого? – спрашивает Рут.

– Того, у вышки.

– О-о.

– Посмотри на Рона, – говорит Лаура.

– Это Рон? – хихикает Рут.

– Ух ты! Ну, думаю, любой бы выглядел лучше без футболки с «Металликой» и жуткой кожаной жилетки, – отвечает Хелен. – Эй, Клэр, ты что-то молчишь.

– Что? Да, наверное, – отстраненно отвечаю я.

– Посмотри на себя, – говорит Хелен. – Ты просто… тебя просто перекосило от желания. Мне за тебя стыдно. Как можно было себя до такого состояния довести? – Она смеется. – Правда, Клэр, почему бы тебе с кем-нибудь из них не закрутить?

– Я не могу, – жалобно отвечаю я.

– Конечно можешь. Просто иди вниз и крикни: «Хочу трахнуться!» – и полсотни парней завопят: «Выбери меня!»

– Ты не понимаешь. Я не хочу… это не…

– Она хочет кого-то определенного, – говорит Рут, не отрывая глаз от бассейна.

– Кого? – спрашивает Хелен.

Я пожимаю плечами.

– Да ладно, Клэр, признавайся.

– Оставьте ее в покое, – говорит Лаура. – Если Клэр не хочет говорить, нечего заставлять.

Я сажусь рядом с Лаурой и кладу голову ей на плечо.

– Я сейчас, – подскакивает Хелен.

– Ты куда?

– Я привезла шампанского и персикового сока, чтобы сделать «Беллини», но оставила в машине.

Она вылетает за дверь. Высокий парень с волосами до плеч делает прыжок-кувырок назад с вышки.

– Ничего себе, – одновременно говорят Рут и Лаура.

ГЕНРИ: Проходит много времени, может быть час или около того. Я съел полпакета картофельных чипсов и выпил теплую колу, которую мы привезли с собой. Немного подремал. Она ушла уже давно, и я думаю, не пройтись ли мне. И еще мне надо отлить.

Я слышу, как к машине кто-то бежит на каблучках. Выглядываю из окна и вижу, что это не Клэр, а сногсшибательная блондинка в узком красном платье. Я моргаю и тут понимаю, что это подруга Клэр Хелен Пауэлл. О нет!

Она подскакивает к моему окну, нагибается и таращится на меня. Я вижу в ее вырезе все, вплоть до асфальта. Мне слегка нехорошо.

– Привет, парень Клэр. Я Хелен.

– Ошибочка, Хелен. Но рад познакомиться. – От нее алкоголем несет за версту.

– Ты не хочешь выйти из машины, чтобы представиться по всем правилам?

– Не думаю. Мне и тут вполне неплохо.

– Хорошо, тогда я к тебе сяду.

Она неуверенно обходит машину, открывает дверь и плюхается на водительское сиденье.

– Я давно мечтаю с тобой познакомиться, – признается Хелен.

– Правда? Почему?

Я отчаянно мечтаю, чтобы пришла Клэр и спасла меня, но ведь тогда конец конспирации, так?

– Я вычислила, что ты существуешь, – говорит Хелен sotto voce^[36], наклонившись ко мне. – Мои могучие аналитические способности привели меня к выводу, что, если убрать все невозможное, остается правда, как бы она ни была невероятна. Поэтому… – Хелен делает паузу, рыгает. – Фу, ужасно. Извини. Поэтому я пришла к выводу, что у Клэр есть парень, иначе она не отказывалась бы трахаться с нашими милыми ребятами, которые ужасно от этого страдают. И вот ты здесь. Я права!

Мне всегда нравилась Хелен, и мне жаль обманывать ее. Хотя это объясняет то, что она сказала мне на нашей свадьбе. Я люблю, когда запутанные кусочки головоломки сходятся воедино.

– Логика неоспоримая, Хелен, но я не парень Клэр.

– А почему ты тогда сидишь в ее машине?

Вспышка озарения. Клэр меня за это убьет.

– Я друг родителей Клэр. Они беспокоились, что она едет на вечеринку, где, наверное, будет выпивка, и попросили меня поехать с ней и поиграть в шофера, если она выпьет лишнего.

– Это абсолютно необязательно, – надувает губки Хелен. – Наша маленькая Клэр пьет не больше самого крошечного, маленького такого наперстка…

– А я и не говорю, что обязательно. Просто у нее родители ужасно волновались.

По тротуару стучат каблучки. На этот раз это Клэр. Она замирает, увидев, в какой я компании.

Хелен выпрыгивает из машины и говорит:

– Клэр! Этот противный тип говорит, что он не твой парень.

Мы с Клэр обмениваемся взглядами.

– Это так, – коротко говорит Клэр.

– О, – произносит Хелен, – ты уезжаешь?

– Почти полночь. Я уже скоро превращусь в тыкву. – Клэр обходит машину и открывает дверцу. – Поехали, Генри. – Она заводит двигатель и включает фары.

Хелен замирает в свете фар. Затем подходит к моему окну.

– Не парень, да, Генри? На минуту ты меня обманул, ничего не скажешь. Пока, Клэр.

Она смеется, и Клэр, неловко вырулив с парковки, уезжает. Рут живет на Конгер. Когда мы сворачиваем на Бродвей, я вижу, что здесь не горят фонари. Дорога двусторонняя. Она прямая, но без фонарей кажется бездонным черным колодцем.

– Лучше включи дальний свет, Клэр, – говорю я.

Она протягивает руку и вообще гасит фары.

– Клэр!..

– Не говори мне, что делать!

Я затыкаюсь. Единственное, что я вижу, – это горящий циферблат на приборной доске. Время 23:36. Я слышу, как машина со свистом рассекает воздух, слышу шум двигателя, чувствую, как колеса крутятся по асфальту, но мы почему-то не движемся, это мир несется вокруг нас на скорости сорок пять миль в час. Я закрываю глаза. Не помогает. Открываю глаза. Сердце выскакивает из груди.

Вдалеке появляется свет. Клэр включает фары, и мы снова мчимся по дороге, идеально прямой, с желтыми полосами посередине и у тротуара. Время 23:38.

Лицо Клэр ничего не выражает в свете, отражающемся от приборной доски.

– Зачем ты это сделала? – спрашиваю я дрожащим голосом.

– А почему бы и нет? – Голос Клэр спокоен, как летний пруд.

– Например, потому, что мы оба разбились бы насмерть?

Клэр сбрасывает скорость и поворачивает на Блу-Стар.

– Но этого же не случится, – говорит она. – Я вырасту, встречу тебя, мы поженимся, так ведь?

– Но ты же не знаешь, а вдруг ты разбилась на машине и мы год пролежали на вытяжке?

– Но тогда бы ты меня предупредил, чтобы я так не делала, – говорит Клэр.

– Я пытался, но ты заорала на меня…

– Ну, более старший, ты давно приказал бы мне, младшей, не врезаться никуда.

– Нет, к тому времени это бы уже произошло.

Мы доехали до Миагрэм-лейн, и Клэр свернула с трассы. Это частная дорога, которая ведет к ее дому.

– Притормози, Клэр, пожалуйста!

Она заезжает на траву, останавливается, выключает двигатель и свет. Снова наступает полная темнота, и я слышу миллион поющих цикад. Притягиваю Клэр к себе, обнимаю ее. Она напряжена, скованна.

– Пообещай мне кое-что.

– Что? – спрашивает Клэр.

– Пообещай, что подобного больше не повторится. Я имею в виду не только машину, но и вообще все опасное. Потому что никогда не знаешь. Будущее – странная штука, и нельзя вести себя так, как будто ты неуязвима…

– Но если ты видел будущее…

– Поверь мне. Просто поверь мне.

– Почему я должна верить? – вздыхает Клэр.

– Не знаю. Потому что я тебя люблю?

Клэр поворачивает голову так быстро, что макушкой ударяет меня в челюсть.

– Ой!

– Извини.

Я едва различаю ее профиль в темноте.

– Ты меня любишь? – спрашивает она.

– Да.

– Прямо сейчас?

– Да.

– Но ты не мой парень.

Боже. Вот что ее беспокоит.

– Ну, чисто технически, я твой муж. Поскольку мы еще не поженились, думаю, можно сказать, что ты моя девушка.

Клэр кладет свою руку туда, где она не должна быть.

– Я лучше буду твоей любовницей.

– Тебе шестнадцать, Клэр. – Я осторожно убираю ее руку и глажу ее лицо.

– Я уже взрослая. Фу, у тебя все руки мокрые. – Клэр включает лампочку в салоне, и я с ужасом вижу, что у нее лицо и платье все в крови. Я смотрю на свои ладони, они липкие и красные. – Генри! Что это?

– Не знаю. – Я облизываю правую ладонь и вижу, как рядком проступают порезы в форме полумесяца. Я начинаю смеяться. – Это от моих ногтей. Когда мы ехали в темноте.

Клэр выключает свет, и мы снова оказываемся в темноте. Цикады поют во всю силу.

– Я не хотела напугать тебя.

– Ну, у тебя это получилось. Но обычно я чувствую себя спокойно, когда ты за рулем. Просто…

– Что?

– Я попал в аварию, когда был маленький, и не люблю ездить в машине.

– О… извини.

– Нормально. Эй, сколько времени?

Клэр включает свет. На часах 00:12.

– Боже! Я опоздала. Как я покажусь, вся в крови?

Она выглядит такой растерянной, что я начинаю смеяться.

– Давай так. – Я провожу левой ладонью у нее над верхней губой и под носом. – У тебя кровь пошла носом.

– Хорошо. – Она заводит машину, включает фары, возвращается на дорогу. – Этта до смерти перепугается, когда увидит меня.

– Этта? А как же родители?

– Мама уже, наверное, спит, а папа сегодня ушел на покер. – Клэр открывает ворота, и мы проезжаем.

– Если бы мой ребенок уехал на машине в день получения водительских прав, я бы сидел на крыльце с секундомером.

Клэр останавливает машину так, чтобы из дома не было видно.

– А у нас дети есть?

– Извини, секретные данные.

– Я затребую их по закону «О свободе информации».

– Как пожелаешь. – Я осторожно целую ее, чтобы не размазать фальшивое кровотечение. – Сообщи, когда выяснишь. – Я открываю дверцу машины. – Удачи с Эттой.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Я выхожу из машины как можно тише. Машина скользит по дороге, за угол, и растворяется в ночи. Я иду следом в свою постель в долине под звездами.