А осень пахла листьями. Серость нависла над миром. Дождь мочил землю. Ноги шагали по лужам. Руки, почему-то замерзли в карманах. По щекам текли струи. Вода попадала за шиворот, и тогда мурашки пробегали по телу. В такие моменты сам себе кажешься сорванным мокрым листом… Перед глазами туман воспоминаний сквозь дождь. Всё было так хорошо и так недавно. Я знал, что она меня любила. Мне казалось, что мы проживем долгую красивую жизнь. Я верил, что она подарит мне сына. Знал… я ничего, оказывается, не знал. Мы любили друг друга. Мы были во всём – прямая противоположность. Нам говорили: «коса и камень, лёд и пламень». Мы были обо всем различных мнений, однако это нам не мешало. Я любил подолгу смотреть в её глаза, видеть её улыбку, слушать её. Я знал все её привычки, жесты… её всю. И вот, всё разом рухнуло: любовь, надежды, вера, желания… всё, что только может рушиться – рух-ну-ло. Рухнул мой пряничный домик на песке воображения у моря надежд.
Прошло полгода. Елена замужем. Но не за Талаевым, а за его другом.
Я устроился работать в редакцию университета. Живу всё в том же общежитии – уже легально. Иногда вижу её. Я и раньше писал, много писал; теперь же сия потребность возросла до неимоверности. Мне надо писать. Создать свою вещь, свой стиль, вы разить своё Я. Заставить признать себя. Нет, не для себя. Но какое-то волнение охватывает меня дрожью и дух противоречия, словно смеётся надо мной во мне же. Да знаешь ли, что таких, как ты – миллионы – которые хотят заставить признать себя. Самоуверенных, целеустремлённых… Ты хочешь сказать, что чувствуешь в себе ту необъятную силу, энергию, которые могли бы превзойти все ожидания окружающих и, даже свои собственные? Это бред сумасшедшего! Ты? Ты хочешь превзойти тех, кто уже создал шедевры, восславил истинное искусство!? Да. Я чувствую в себе силу, способную снести всё на своем пути.
Сегодня выходной. Какого чёрта я шляюсь по улицам? Такси подвозит меня до общежития. Письмо. Этого письма я, вообще-то не ожидал. Мы росли вместе. Учились вместе, жили в одном доме. Сидели за одной партой. Как-то, пожалуй, уже давно, я ездил к ней.
Я даже, кажется, увлекся ей. Это случилось до моего поступления в университет.
Потом всё прошло, мы посмеялись над собой. Переписывались очень редко. И – вот! Получая письма, человек испытывает, весьма своеобразные ощущения. То бывает дурная радость или острая тоска, негодование или тихая грусть, странное тепло или ярость, непонятное сожаление или благодарность… Я осторожно открываю конверт. Читаю… перечитываю ещё раз. Письмо, далеко не официального или шуточного характера, как то бывало прежде, далеко не сдержанное. Она писала его в неистовом отчаянье, переполненная пессимизма и неудовлетворенности всем и вся. Она его не перечитывала, по всей вероятности, а если и перечитывала, то не была в состоянии уразуметь своей сентиментальности в том смысле, в котором обычно сама воспринимала подобные вещи.
Она одинока в своих мыслях. Ей не с кем их разделить, некому их передать. И, мечущаяся в желании бежать от себя, она мучается, ибо подобное невозможно. Очевидно, она в таком состоянии и получила мой ответ на несколько странное предыдущее её письмо. Я тогда отправил послание весьма туманного содержания, с неимоверным количеством намёков, сделанных по той причине, что мне, спустя много времени после нашей встречи, оказалось трудно изложить свои истинные чувства и дела относительно Елены. Мне не хотелось ей писать о том, что я собирался жениться, что теперь один и прочее. Вот и пришлось – постараться и обойти острые углы, обогнуть «глубокие» места своих мыслей.
Господи! Какая горечь в её ответе. Неужели не мне одному достается? Эта горечь, этот крик отчаяния одинокого человека, коим являюсь и я, попытка ухватиться за соломинку, выбрав ею меня… а скорее, не выбрав, но увидев во мне эту соломинку, она не стесняется звать, не ищет предлога для основного мотива, а плачет, рыдает душой, взывая к помощи. И, возможно, эта неподдельная боль человеческая, столь знакомая и частая моя гостья, взволновала все моё существо. Ибо, зная подобное состояние, и, не получая поддержки, мне приходится испытывать такое же неимоверное отчаяние, проклинать мир за его несовершенство, обвинять всех и вся не известно в чём. Мне страшно захотелось сесть в поезд и уехать туда, к ней. Она меня зовёт. Нет, она не пишет «выезжай», но делает хуже, она разрывает мою душу и удивляет меня. Да, мне жалуются на одиночество, приносят свои беды, мысли, чувства. Но, боже мой! если бы они знали, что я не менее, если не более, одинок. Если бы они знали, чего мне стоит смеяться, петь, играть, шутить… а, в общем, походить на других – ЧЕ-ГО! Можно прекрасно понять их состояние, но, тем не менее, нельзя по существу помочь. И я-то это знаю лучше, чем другие. Что значит – уйти от себя?
А – ничего, ибо от себя не уйдешь. Никаких методов по этому поводу не выдаст вам современная популярная литература. Хотя, возможно улизнуть от себя на час, на два, и немногим более. И это иллюзорное спасение я бы не советовал искать. Подобные попытки, просто-напросто никчемны и, лишь повергнут вас в последующее время в ещё большее смятение и пессимизм. Это – обман. Человек, « зараженный» глубоким мышлением, до смерти, до конца дней своих не избавится от этой «болезни». Болезни – мыслить. И лишь сумасшествие способно подорвать сию болезнь тем, что подорвёт и искалечит ваш рассудок. А заболевший не будет счастлив, за исключением отдельных моментов своей жизни. Он вечно чего-то ищет, порой, не зная сам чего. А когда, кажется, что нашёл, какая-нибудь мелочь рушит иллюзию, и он вновь ищет. Сизифов труд! в загробном царстве Аида. Сизиф катит камень в гору, но не может достичь её вершины. И, если вы выкладываете передо мной карты вашей уставшей души, то не надейтесь на помощь. Тут уж никто не поможет. А я могу лишь выслушать вас и не выдать собственного состояния, имеющего те же составные, что и ваше.
Что делать? Ехать? Но в таком духовном состоянии как я теперь – ехать нельзя. Я могу наделать глупостей. Слишком сильно я ещё люблю Елену, чтобы не показать свою любовь своей же глупостью. Я бы согласился жениться, сей же час. А этого не должно случиться. Нет. Этого, конечно и не произошло бы. Но, ч т о может случиться, когда встречаются две страдающие души!?
У физиков я бываю часто. Вот и теперь я здесь. Играют в «фри», которую мы между собой называем «сварой». Я сыграл пару партий позавчера, проиграл, решил – отыграюсь в другой раз. Вчера получил зарплату. Как раз, можно и развлечься.
В комнате накурено. Эта комната условно называется «клубом». Играют только здесь.
За столом сидит семь человек, четверо играют. На столе, покрытом зелёным одеялом, лежат кучей купюры и, сброшенные карты. Спиной к окну сидит Пан, напротив него третьекурсник – астроном, остальных я не знаю. Трое, живущие вместе с Паном – наблюдают. По новой сдали карты. Пан бледный, глаза воспалённые. Расширенными зрачками (у него близорукость) стреляет то на собственные карты, которые держит перед самым носом дрожащей рукой, то на кучу денег. Время от времени он выколачивает зубами мелкую дробь. Третьекурсник-астроном спокоен. Он сложил свои три карты на колено и прикрыл ладонью. – Как дела? – интересуюсь я.
– Продуваем, – ответил Астроном.
Глаза Пана метнулись на меня, не то с отчаянием, не то со злобой, а может быть, выражая и то и другое. Послышалась дробь.
– Пан, давай подменю, – предложил я.
– К ч-чёр-ту, – дрожа всем телом и уставившись в кучу кредиток на столе, прохрипел Пан. – Сядешь вместо меня, – уступил Астроном, – только вот подожди – банк разыграем.
– Сколько?
– Девяносто.
У меня невольно губы сложились в трубочку, я присвистнул и не удержался, – Нормально!
– Начинай, – закашлявшись, хрипло гаркнул Пан белобрысому с бесцветными глазами парню, сидевшему справа.
– Рваный, – ответил тот, – и два втёмную.
– Четыре, – прохрипел Пан.
– Сетыре, – протянул малый, сидевший напротив белобрысого, с узкими раскосыми, хитрыми глазами.
– Восемь, – сбил Астроном.
Белобрысый подносит карты к самым глазам, откидывается на спинку стула, едва раздвигает пальцами свои три карты и вновь складывает, как складывают веер. – То же, – буркает он.
Глаза Пана загораются каким-то диким огоньком. Вероятно, думает, что не густо с очками у его противника, что тот боится.
– То же, – громогласно с хрипотцой ухает он.
– Тысяць, – улыбаясь только узкими глазками, пропел туземец. – Десять, – спокойно говорит Астроном, и его пальцы отстучали, когда он провёл по картам тыльной стороной руки. Кажется «блеф», этот туземец имеет не больше двадцати восьми. И Астроном это чувствует. Я его уже изучил в игре. Гора на столе заметно увеличилась. Белобрысый выбрасывает на стол «червонец». Простучав зубами, Пан швыряет карты на стол.
– Ты узэ пац? – осведомился туземец, – и я тозэ, – допел он, улыбаясь глазками. – Варим?, – полувопросительно предлагает Астроном, угрюмо глядя на свою ладонь, накрывшую карты.
Белобрысый смотрит на него, потом – на деньги, обводит испытывающим взглядом всех присутствующих, затем – откидывается на спинку стула, вновь впивается глазами в карты и, помолчав, соглашается, – сварили.
Я тасую колоду. Астроном с белобрысым «тянутся». Астроном вынул семь треф. – Сколько ввару? – выпучив глаза, спрашивает Пан.
– Семьдесят, – спокойно отвечает белобрысый с бесцветными глазами. – М-м-м, – отозвался Пан и уставился на стол.
– Садись, – Астроном уступает мне своё место, – разыграй с ним. Играем вдвоём. Ни Пан, ни туземец не решаются ухнуть по такой сумме в банк.
Начали по пятёрке. Ещё раз. Пан лихорадочным взглядом следит за нашими руками. Глуповатая улыбка появляется на губах белобрысого. Астроном спокойно сидит на подоконнике и курит. Он улыбается и подмигивает мне. Белобрысый, всё ещё никак не сгонит дурацкой улыбочки со своей красной рожи. Его левая рука лежит на столе. Указательный палец, время от времени поднимается и опускается. В правой – у него карты. Он поглядывает то на стол, то на меня. Жадный огонёк загорается в его бесцветных глазах.
Ага, заволновался. У него хорошая карта. Восторг чувствуется во всём его теле, в сдерживаемых, едва заметных движениях носком туфли, пальца левой руки, зрачков, то чуть-чуть расширяющихся, то сужающихся вновь. В комнате звенящая тишина. Все следят за игрой. Страшно накурено – даже дым ест глаза. Астроном налил из кофеварки два стакана крепкого кофе и поставил перед каждым из нас. По комнате, несмотря на сигаретный дым, распространился приятный аромат. Белобрысый кивает головой в знак благодарности и отпивает несколько глотков. Я тоже подношу стакан к губам и, наслаждаясь запахом, пью ароматный напиток. Уверенность разливается по телу, я чувствую её каждой клеткой. Моя правая рука потянулась к лицу, пальцами потираю подбородок… спокойно! Без лишних жестов и телодвижений. Противник следит за моим движением. Чёрт возьми, теперь придётся всю игру тереть подбородок, ибо Белобрысый уже насторожился. Надо сбить с толку. Главное теперь, время от времени повторять жест, независимо от положения дел. Я успокоился, приняв такое решение. Почему-то уверен, что выиграю. У него хорошая карта, но не отличная. Я смотрю на свою левую руку. Под ней лежат мои три карты. Отличные карты. Одинаковый расклад мало вероятен. Что ж, пусть думает, что я блефую. – Десять, – я достаю из внутреннего кармана пиджака две пятёрки и швыряю их небрежно в кучу. Белобрысый судорожно потянулся к карману. Долго копается. На стол выпадает десятка из разжатых пальцев. Я бросаю ещё десятку и улыбаюсь – никому, просто так. Я знаю, что проиграть мне так же трудно, как всем им здесь – выиграть. Я знаю, моя улыбка очень спокойна, главное не выдать ни чем своей уверенности или неуверенности – в этом залог удачи, желаемого исхода игры – не обнаружить себя. Чаще, как правило, противник, не желая того сам, реагирует на всё. Если внимательно следить, то не так уж и трудно очень скоро понять – как. Сейчас он может напугаться, поняв моё превосходное положение… Хорошо ли, плохо ли идут дела, я стараюсь и в том и в другом случае проявлять себя совершенно одинаковым образом. Правда, иногда не удается скрыть улыбки. Люди же настолько по-разному, но непосредственны в своих чувствах, что не могут скрыть свои чувства, не могут научиться быть бесстрастными в игре. Вот – Пан. Достаточно взглянуть на его пальцы, дабы узнать его состояние. Я играю крайне редко. Больше стараюсь наблюдать за тем, как играют другие и уже научился давно во всём и всегда сдерживать своё необузданное «Я». Вот только письма ещё продолжают меня выдавать. И, когда я téte-à-téte с некоторыми людьми – вы дают глаза, но здесь я просто не в состоянии уследить за собой, забываешь обо всем, и рассудок делается бессильным перед чувствами.
Зрители заволновались. Все курят, я не только вижу, но чувствую, как за нами напряженно следят шесть пар глаз. Белобрысый бросает десятку. Я пытаюсь уловить его настроение. Наши взгляды встречаются. Он зол. Хотя ни один мускул не шевелится на его лице, но зрачки сильно расширились и, когда он отводил глаза, так же молниеносно сузились, злорадно говоря « ну гусь, плохи твои дела».
Я тоже кладу червонец.
– Сварим? – белобрысый выговорил это, словно отстучал по металлу. – Нет, – отвечаю.
Он смотрит в упор на меня. Я стараюсь не улыбнуться.
– Давай, – уже растягивая слоги повторно предлагает он.
– Нет, – я уставился на свою левую руку.
Белобрысый неуверенно кладет карты на стол. Поправляет их большим и указательным пальцами обеих рук. Самообладание, по-видимому, покинуло его. Судорожно сорвав с руки часы, он швырнул их в кучу денег.
– Вскрываю, – не то с радостным злорадством, не то с отчаянием, почти выкрикнул он.
Дрожащей рукой открывает кар у. Три картинки – тридцать очей. Он улыбается, предвкушая…
Я раскрываю свои карты веером, складываю, вновь раскрываю и бросаю на стол.
Два туза и семь треф. Белобрысый бледнеет, глаза его сузились, уши покраснели. Его передёрнуло. Он схватил мои карты и бессмысленно пролепетал: « туз черви, туз треф, семь треф». Он весь как-то сник. Встал из-за стола, налил стакан кофе, дрожащей рукой поднёс ко рту. Стакан громко стукнулся о зубы… Он молча одевается. Подошёл Астроном, взял из кучи на столе десятку, часы, протягивает белобрысому. Тот всё ещё ошалело смотрит на три карты, брошенные на столе.
Пан оперся обеими руками о стол, уставился в него невидящими глазами и пробормотал:
« Дайте мне пиджак».
Астроном подошёл к столу, сгрёб кучу и, разделив её на глаз на три части, одну отодвинул в мою сторону, другую оставил на месте, а третью собрал и протянул Пану.
По улице я шёл как слепой. Я устал, я сбит с толку этой безумной, азартной, красивой игрой.
– Привет! Послушай, тебя искала Мария.
Я оборачиваюсь на голос подошедшего. Силюсь вспомнить, где я его видел, как его имя. Имя так и не вспомнил, но зато теперь до меня дошло, что это её сокурсник. – Понял, – ответил я и направился к ближайшему телефону-автомату. Возле автомата очередь. Жду. Наконец-то набираю номер. Долго никто не подходит к телефону. Я уже собираюсь повесить трубку…
–Алё?
– Мария!?
– Да, я. Я сегодня тебя искала.
– Знаю. Потому и звоню.
– Иначе бы не позвонил?
– Пришёл бы. Ты не против?
– Нет. Но лучше встретиться в парке.
– Да, лучше.
Я жду. Она пришла сразу же. Я смотрю в её глаза. Они отражают свет фонарей. Усталые, слегка припухшие, с красноватыми белками. Она плакала. Я знаю, что лишь один повинен в этих слезах. Однако, что ей сказать?
– Пошли в ресторан?
– Нет.
– Почему?
– Не хочу.
– Что у тебя здесь, – я ткнул пальцем в свёрток.
– Ты просил меня как-то принести почитать, – она протягивает свёрток мне.
Разворачиваю. Листаю. Моруа – мне нравится его манера письма. – А Фейербаха у меня нет, – добавила она, – В библиотеке возьмешь. – Там нет, я уже спрашивал.
Осенний ветер шелестит в пожелтевших кронах, становится прохладно . – Ты не замерзла?
– Немного.
– Пошли к нам?
– Нет, не пойду.
– Что так?
– Мне скоро домой, – она смотрит на меня грустно-грустно.
Я стараюсь выдержать её взгляд, не опустить глаз.
– Зачем все это? – тихо спрашивает она.