Отец усадил Нину на своё место и полез в шкаф. По особым случаям тату доставал с верхней полки маленький деревянный сундучок. В этом сундучке под замком он хранил головку сахара, самого сладкого, что ни на есть. А маленький ключик всегда носил с собой. Крохотными щипчиками откалывал тату кусочек и угощал дочерей. Тех, кого приголубить хотел. Больше других доставалось его любимке, пичуге. Вот и сейчас Нина, сидя на коленях у отца, посасывала кусочек сахара и уже позабыла и страх перед грозой, и уколовшее в грудь шило.

Неподалёку ударила молния. Марея пробудилась. Открыла глаза и увидела, как тату угощает Нину сахаром. Девица вздохнула, сглотнула слюну и отвернулась к стене.

Наутро не осталось и следа от вчерашней грозы. Только мокрая трава блестела, как сотни тысяч осколков, напоминая о вчерашнем ливне. Нина проснулась последней. Почесала живот. Поплевав на ладонь, пригладила непослушные волосёнки. Мамы с отцом в хате давно не было. До свету ушли на поля. Колхозника летний день весь год кормит. Сёстры сгрудились у шкафа. Стояли с кружками, ждали, пока старшая Марея нальёт всем поровну жиденького молока, обрата.

Нина прошлёпала босиком по полу, спросонок задела скамью и, падая, вцепилась в Танькины косы. Танька попятилась и заорала от боли. Двинула кружкой Нину по руке, да так сильно, что девочка тоже завопила в ответ. Валька кинулась было сестёр разнимать, но слишком поздно. Девчонки яростно пихались и щипались, завывая, как мартовские кошки. Вальке и самой досталось по первое число. В кучу малу, наконец, бросилась и Марея.

–Цыть, шаболды, а ну перестань, тату все скажу! – Марея расталкивала задир кулаками, пытаясь пролезть в самую середину битвы. Одной рукой схватила Нину за плечи, а второй – потянулась к шкафу, ухватилась за первое, что было под пальцами. Крынка с молоком, стоявшая на самом краю, вмиг полетела на пол вместе с глиняными тарелками и чашками. И только тогда Танька и Нина остановились.

–Нинка, злыда, глянь, что ты наделала!

Нина, тяжело дыша, смотрела на растекающееся по тёмным половицам белое молоко и мотала головой из стороны в сторону:

–Это не я! Это не я!

–Вытирай щас же, – старшуха цепко держала пылающее Нинино ухо, тянула его вверх. – Вертатца тату, отходит тя крапивой, иудушка!

Целый день Нина ходила тихая, сама не своя. Ну, как тату и впрямь крапивой отстегает. И как же это у неё получилось посуду побить? Нина, вроде, и у шкапа-то не была.

За целый день девочка не съела ни крошки. Кусок в горло не лез. А вечером не выдержала – перед тем, как тату с мамой с поля вернуться, выскочила и, огородами, убежала на горушку. Там, глядя на перешёптывающийся синий лён, и просидела до сумерек, выплакала свою горечь, так некстати свалившуюся на голову. Да ещё этот Марейкин поцелуй с Иваном никак не могла позабыть. Хоть бы тату не прознал.

Пока Нина плакалась перед льняными головками, Марея всё рассказала вернувшимся тату и маме. Тату сильно устал и на все Марееины жалобы только рукой махал. Никто и не заметил, как Нина вошла и тихонько улеглась на полатях.

Детские слёзы – что летний дождь. Пройдет, и снова сухо. Вот и опять стала земля воды просить, пришла пора лён поливать. Нина с Танькой всегда первыми из сестёр вызывались. За полем с голубыми цветочками, чуть пониже, протекал быстрый ручей. Хоть и был он ветвистый и неглубокий, но бежал через всю деревню и давал путнику в летний зной настоящую прохладу.

Вот и Нинка с Танькой, весело смеясь, бегут к нему с пустыми вёдрами, а уж оттуда, набрав каждая по половинке, степенно и важно, вышагивают на льняное поле. После к ним и Валька прибилась. Втроём дело заспорилось веселее. Идут к ручью, довольные, машут пустыми вёдрами, и Валька просит: «Нинка, а Нинка! Сбреши чёнить, а… Ну соври, Нин!»