Духота к ночи поутихла. Улеглись спать – кто на полу, кто на полатях. Нина ворочалась. Мысли, как надоедливый комар, мешали заснуть. А тут ещё керосинка на столе мерцала, неровным светом лезла в глаза. Тату подшивал прохудившиеся обутки.
Нина потянула носом. Первая волна свежего воздуха ворвалась в ликующие от его вкуса лёгкие. Девочка было сладко зевнула, но тут над головой страшно громыхнуло. Это был первый, по обыкновению, всегда нежданный, удар июльского грома. На мгновение все стихло. Даже новый поток вкусного воздуха из открытого окошка, и тот, завис на полпути. В эту самую минуту девочка услышала далёкие, пока ещё слабые громовые раскаты. И, не дожидаясь второго удара, кошкой спрыгнула с полатей.
«Чё не спишь, пичуга неугомонная?» – зашептал тату. Тонконогая, босая, в рубашке с чужого плеча, Нина и впрямь была похожа на пичугу. Она потянула отца за рукав.
–Тату, посижу с тобой? Грозы испужалась.
–Сиди, коли охота, а утром носом клевать станешь, – ответил отец, ловко орудуя двумя иголками.
Нине нравится смотреть, как тату что-то мастерит или портняжит. Сядет он, бывало, на широкую лавку, рядом со столом. На столе – куча добра. Отец любит, чтобы много всего было: шило, большие цыганские иглы-шершатки, сено – постелить в обутки, щипцы. Станешь туда-сюда ходить, так и ночь пройдёт, а ведь надо и обутки подшить, и вздремнуть малость перед тяжёлой колхозной работой. Тату всегда подшивал обутки сразу двумя иглами. В обе была вдета крепкая дратва – черные, просмолённые нитки. Иголки ходили в ловких руках отца быстро, словно спицы. Сначала тату дырку шилом проколет, потом в неё с одной стороны иголку вденет, протянет нитку, и сунет иглу в заготовленную дырку с другой стороны. А второй иголкой – также. Так и штопает. Крепко получается, не вдруг разом порвёшь.
– Тату, – зашептала Нина, ложась животом на стол, – а расскажи про страхолюдину.
– Дык как тебе рассказать, пичуга, коли ты вон даже грозы боисся?
– С тобой стерплю. Шибко люблю бояться.
– Вот побудим матку и сестёр, отстегаю тя крапивой-то. Слухай. На Красную горку затеяли в одной деревне свадьбу играть. Сосватали девку. Как водится, опосля просватанья приехал жених на орешник. Женихова сестра да тётка стали, по обычаю, скатерти на свои на столах менять. На ентом поменяют на две, на другом – на три. Стали подавать на стол. Жених-то богатый, шибко много привёз: конфекты мапасье, пряники, орехи. Давно было, ещё моя бабка в девках ходила, на том орешнике плясала. Ну вот. Наелись сластей, зачли хороводы водить. Засмеркалось. Одна девка возьми, да и скажи, кто, мол, не боится, пущай в баню сходит, да без огня, а из бани ушат принесёт. Навроде, как подшутить хотела. Невеста – девка бедовая, вызвалась. Не провожайте, гырт, меня. Побёгла, да только огонь всё ж с собой прихватила. Приходит в баню, зажгла огонь, не впотьмах же ушат искать. Смотрит, а на полке сидит старая старуха, седая, как лунь, космы по плечам раскидала и глаза, того и гляди, наружу вылезут, – круглые, страшные. Улыбнулась невесте старуха, а у самой зубы черны, как ночь. Руки к девке потянула, да…
Спит Нина. Прямо на столе заснула, слушая тату. И снится Нине сон, будто это она – невеста, идёт вся в синем: платье синее, до полу, из самого тонкого льна пошито, в волосах – ленты синие-синие. Идёт, а навстречу ей – деревенские. Спрашивают, мол, откель такая девка красная и как звать-то. А Нина им: невеста я нонче, а звать меня Имперьяною. И вдруг из толпы зевак выскочила грязная старуха, схватила Нину своими когтями, да больно так. Нина закричала и…проснулась. Во сне, пока тату обутки подшивал, она ёрзала на твёрдом столе и наткнулась на острое шило.