На пятнистом лице бича изобразилось удивление. Наверное, перевозку на попутках ему предлагали не чаще, чем мне работу. Наконец, почесав грязную голову, он сказал.

– Подождите тогда. Я вещи возьму.

И поплелся назад к своим убогим вещмешкам.

– Мы что, его подвозить будем? – недоверчиво спросила я, будто не поняла состоявшийся только что разговор.

– А почему бы и нет? – удивился благодетель.

– Он же, вроде, бомж.

– Да хоть Папа Римский! Что ж ему теперь, ехать никуда нельзя?

– Ну, знаете, от Папы Римского, наверное, получше пахнет!

– А тебе почем знать? Ты нюхала, что ли?

Дело принимало неприятный оборот. Новый попутчик погрузил в багажник пару мешков, затем уселся на заднее сидение рядом со мной, прихватив с собой гитару в черном чехле. Я вплотную придвинулась к двери, чтобы не измазать о неряху белую кофточку, и отвернулась к окну. С одной стороны, выказывать недовольство в моем положении было большой наглостью: мало того, что меня бесплатно везли на место назначения, еще и накормили вкуснейшим пирогом. С другой – и благотворительность должна иметь разумные пределы. Что если этот бездомный болен чем-то опасным?

– Я голосовал… Но автобус не остановился, – внезапно заявил пассажир.

– А мы так и подумали, что вы пропустили свой рейс.

Альтруист быстро глянул через левое плечо и лукаво мне подмигнул.

– На что тебе в Зеленоморск, сынок?

Мужчина ответил не сразу. Я воспользовалась заданным вопросом, чтобы обернуться и рассмотреть его. Лет ему было не больше сорока. Лицо длинное, с опущенными уголками губ, вялой бородкой и слегка раскосыми глазами. Довольно унылое, в общем-то, лицо. Длинные волосы с проседью были собраны в хвост и перевязаны ветхой серой резинкой. Несмотря на жаркую погоду, одет он был в длинный темно-зеленый плащ, слишком широкий в плечах.

– Дело есть.

Он нервно передвинул гитару.

– Какое? – привязался благодетель.

Надо же, у меня он даже имени не спросил, а тут такое участие! Видно, чем дряннее выглядит объект его сверхъестественной доброты, тем больше заботы он проявляет. Меня пирогом угощал, а этого, чего доброго, в фешенебельный ресторан пригласит.

– Курить тут можно?

– Если дама не против, – согласился толстяк.

Не дожидаясь моего согласия, бич вынул из-за пазухи сигарету без фильтра и закурил. Затем сильно затянулся, сощурив один глаз, и сплюнул в окошко. Гадость-то какая!

– Дело гиблое, – сбивчиво начал он. – Туда один воротила шоубизнеса приезжает. Он моему отцу кое-чем обязан был. Давно еще… Я музыку пишу.

Вот-те на! Музыку? Я удивленно уставилась на «ароматного» пассажира. Он же замолчал, будучи, по всей видимости, не слишком разговорчивым.

– Ты хочешь, чтобы этот человек помог тебе продвинуться? – спросил альтруист серьезно, будто разговаривал со вполне достойным кандидатом в эстрадные деятели.

– Хрен там он мне поможет! – снова плевок в окно. – Еще десять лет назад запись посылал. Никто не ответил. У них сейчас только сиськи в цене.

При последних словах он бесцеремонно ткнул пальцем в мой еле-второй размер, притаившийся под кофточкой. Я раздраженно повела плечом, отгородившись от наглеца, и процедила злобно:

– Чего же вы тогда туда намылились? Хотя, если бы вы хоть раз в неделю «мылились», шансов было бы больше!

Вместо того чтобы сказать в ответ какую-нибудь колкость, пассажир оглядел свой несчастный зеленый лапсердак, будто видел его впервые, уныло пожал плечами и отвернулся.

– А мне кажется, все у тебя получится, сынок. Музыку пишешь, наверное, хорошую. А это главное. Может быть, споешь чего? Веселее будет ехать.

Вопреки моим ожиданиям, грязнуля не отказался спеть. Даже напротив: его явно обрадовала просьба нашего благодетеля. Он сразу же выбросил сигарету в окно и закрыл его, вероятно, для лучшей акустики. Затем проворно и быстро, как опытная вязальщица накидывает петли на спицы, справился с молниями на чехле и достал гитару – неожиданно ухоженный блестящий инструмент. Мягко цепляя струны и прислушиваясь, он покрутил колки, и, наконец, сказал, прокашлявшись:

– Ангелы.

Потом начал играть. Грустные и, в то же время, светлые звуки полились из-под его пальцев. Мотив плелся сложным изящным узором, аккорд за аккордом, петля за петлей, и когда вступление подошло к концу, музыкант запел. Голос у него был тихий, но очень звучный. С первых же нот он заполнил все пространство вокруг меня так, что по телу пробежала дрожь.

На спине моей длинные шрамы,

Это от плети… или от крыльев,

Отзвук далекой, жестокой драмы,

Я знаю, ты помнишь, как это было…

Мне вдруг стало совестно за свое неприязненное отношение к нему. Такое чувство приходит иногда, если человек, о котором ты по какой-то личной причине отзывался плохо, вдруг делает тебе добро. Хочется попросить прощения, даже если он не знает о твоем досадном поступке.

Наш пассажир, несомненно, был настоящим художником. И чтобы понять это, не требовалось иметь хороший музыкальный слух или вкус. Он был из тех, чей голос и музыку можно обожать или ненавидеть, но ни в коем случае не оставаться равнодушным.

Отзвук далекой, жестокой драмы,

Я знаю, ты помнишь, как это было…

– повторил он, и пальцы побежали навстречу следующему куплету.

Но внезапно музыку прервал глухой удар, донесшийся откуда-то извне. Машина резко вздрогнула и развернулась на месте. Гитара выскользнула из рук музыканта и с визгом упала в ноги, а сам он повалился на меня, от чего я больно ударилась головой о стекло…

Когда туман испуга рассеялся, а гудящая боль в затылке немного утихла, я почувствовала на своей голове мягкое теплое прикосновение. Наш Бамбуковый Медведь стоял у открытой двери и обеспокоенно заглядывал мне в лицо.

– Дочка, ты как? Больно?

– Голова… Что случилось?

– Небольшая авария. Ты сиди, сиди. А я пойду, посмотрю.

И он растерянно двинулся к черному «Фольксвагену» внушительных размеров, который и был причиной нашей нешуточной встряски. Великан сиял на солнце, словно черный жук. На левом переднем крыле, которым он зацепил нашего ржавого малыша, была вмятина, кощунственно нарушавшая симфонию солнечных бликов, отбрасываемых отполированным панцирем машины. Музыкант, уже успевший выбраться наружу, прохаживался вокруг «жука», заглядывая в густо тонированные окна.

Через несколько секунд водительская дверь, наконец, распахнулась, и из автомобиля вышел священнослужитель очень высокого роста, в скуфье и рясе. Его худое степенное лицо выражало крайнюю озабоченность, лоб морщинился складками, словно мех гармони. На правой щеке священника красовалась большая темная родинка, снова-таки напомнившая мне о жуках.

– Здравствуйте, – начал наш благодетель, почему-то кротко улыбаясь.

– Здравствуй, – ответил священник.

Говорил он тихо, почти не открывая рот, будто находился не на дороге, а в храме. И обращался на «ты», хоть был, по меньшей мере, лет на десять младше нашего Медведя. Я тоже вылезла из машины, чтобы лучше слышать разговор, хоть голова болела не на шутку.

– Как же это ты так? – спросил поп, глядя на альтруиста сверху вниз.

– Я?

– А кто же? Ты перестраивался в первый ряд и зацепил меня. Попортил имущество, благотворителями подаренное.

Толстяк недоуменно почесал лысину, глядя себе под ноги.

– Да ты чего, святейшество, вериги попутал? – ожесточенно вступил в разговор чумазый. При этом он угрожающе перехватил гриф захваченной из машины гитары. – Мы шли по своему ряду. Ты в нас вмазался, а теперь права качаешь?

Святой отец немного попятился, но продолжал протестовать.

– Это как же? Это не я, это он… Вы знаете, во что мне обойдется ремонт машины?

– И не только твоей! – наступал музыкант. – За нашу заплатишь, да еще ответишь за физический ущерб. Девушке вон голову раскроил!

Священник быстро глянул на меня, снова попятился, потом быстро развернулся и сел в свое авто.

– А вот мы сейчас милицию вызовем, и поглядим, кто прав, кто виноват, – крикнул он из приоткрытого окошка, тут же поднял стекло до упора и принялся нажимать кнопки на мобильном телефоне.

Музыкант кинулся было к обидчику, но толстяк поймал его за руку.

– Стой, сынок, не надо. Ни к чему все это, – заговорил он спокойно, словно уговаривал ребенка съесть ложку манной каши. – Я все улажу, а вы идите в машину.

С этими словами он подошел к «Фольксвагену» и жестом попросил священника открыть окно. Тот оценил, на безопасном ли расстоянии находится чумазый, и опустил стекло до половины.

– Послушайте, святой отец, не надо милиции.

Я и музыкант поглядели друг на друга с недоумением.

– Мы очень опаздываем. А опоздать нам никак нельзя, никак. Я вам оставлю свой паспорт, – он поспешно достал из кармана брюк синюю книжечку и подал священнику, – а не позже, чем завтра, я к вам приеду и заплачу за ущерб. Идет?

Поп глядел на толстяка с крайним удивлением. Морщины на его лбу стали глубже, будто гармонь сжалась, отыграв свою задорную мелодию. Надо думать, сам он не ожидал такой легкой победы.

– Идет. Чего ж не идет, – сказал святой отец, взял документ и быстро написал адрес, по которому следовало явиться нашему сумасшедшему.

Музыкант плюнул на горячий асфальт и сел в машину, я последовала за ним.

– У твоего отца что, с головой не в порядке? Или сильно верующий? – спросил он тихо.

– Он мне не отец. Просто, предложил подвезти, как и вас. А с головой, наверное, не в порядке.

На всякий случай, я оторвала кусок белой бумаги, в которую был завернут пирог, записала помадой номер машины попа и спрятала в свою сумочку.

Дальнейший наш путь проходил в полной тишине. Только избитый «Жигуленок» время от времени стучал поврежденными внутренностями. Долговязый закрыл глаза и дремал, или делал вид, что дремал. Я смотрела в окно, то и дело подавляя желание высказать благодетелю свое негодование. Сам же он сосредоточенно всматривался в дорогу и выжимал педаль газа почти до упора. Мне было нестерпимо жаль этого странного человека. Но, в то же время, я испытывала досаду и даже злость за то, как малодушно он поступил, когда должен был отстаивать свою правоту до последнего.

Прошло около часа, и степь уступила место горным хребтам, возвещавшим о том, что Зеленоморск совсем близко.

– Смотрите, наш автобус, – нарушила я долгое молчание.

Впереди метрах в ста от нас полз красный междугородный автобус.

– Он! Он, сердечный! – подтвердил толстяк со странным воодушевлением и зачем-то прибавил ходу.

– Эй, папаша, потише! Твоей колымаге и так хватит приключений на сегодня, – проснулся музыкант.

Но альтруист будто не слышал его. Машина рвалась вперед со скоростью, крайне опасной для гористой местности.

– Едва успели, – пробормотал он, когда до автобуса оставалось метров десять, и вдруг вывернул на встречную полосу и пошел на обгон.

– Ээээ! Ты что делаешь?! – заорал музыкант.

Я крепко вцепилась руками в сиденье и смотрела вперед, пытаясь мысленно остановить легковую машину, идущую прямо нам в лоб. Вдоль встречной полосы тянулся обрыв, и водителю было некуда уйти от удара. Горячие секунды застыли, как воск свечи, капнувший на ладонь, и я с удивительной ясностью поняла, что столкновения не избежать…

В тот самый момент, когда в голове прозвучало последнее «Все!», наш сумасшедший вывернул руль вправо, вклинился перед автобусом, и выкинул в окно левую руку, показывая, что водителю следует остановиться. Раздался скрежет тормозов. Наша машина стала, как вкопанная. Автобус тоже остановился, а через секунду перед нашими глазами открылось самое страшное зрелище, какое я когда-либо видела: по не асфальтированной дороге, уходящей в горы, что были справа от нас, на шоссе вылетел КАМАЗ, наполненный щебнем. Со страшным грохотом он пересек дорогу, выломал ограждение и улетел в пропасть.

Люди тут же высыпали из автобуса и с ужасом смотрели туда, где исчез несчастный грузовик. Я тоже выскочила из машины и на ватных ногах подошла к уцелевшей части ограждения. Из-под отвесного склона поднималось черно-серое облако пыли, сквозь которое едва можно было разглядеть перевернутый КАМАЗ.

– Вызывайте скорую! – крикнул кто-то в толпе.

– Не надо скорую.

Люди расступились, и все взгляды обратились к низкорослому человеку в синей спецодежде. Его тело била крупная дрожь, лицо побагровело.

– В кккабине нет нникого, – еле выговорил он. – Я ззабыл поставить на ручник.

– Идиот! – заорал знакомый мне водитель автобуса. Лицо его было еще багровей, чем у бедолаги, отправившего в полет груженую машину. – Ты бы нас всех угробил, если бы…

Если бы не Бамбуковый Медведь! Только сейчас до меня дошло, зачем он проделал дикий маневр, чуть нас не погубивший. Глаза мои встретились со взглядом музыканта, стоявшего рядом.

– Он не мог увидеть грузовик, там везде деревья, густой лес, – громко зашептал он мне, будто в горячечном бреду. – Он знал! Говорю тебе, он знал! Потому не стал дожидаться милицию и гнал всю дорогу.

– Где водитель голубого «Жигули»? Где «Жигули»? – спрашивали в толпе.

Но машины нигде не было. Вместо нее на дороге стояли пожитки долговязого и чехол с гитарой, на котором висела моя сумочка. Кто-то дернул меня за руку.

– Вы же были в той машине? Где она?

Я пожала плечами.

– А кто водитель? Как его зовут?

– Бамбуковый Медведь, – машинально ответила я, пытаясь осознать все, что произошло.

***

Молодой лиственный лес, прозрачный и светящийся, точно россыпь цаворитов, начинался сразу же за задним двориком деревенской церкви. Серебристые луковицы двух ее куполов светились лазурью под безоблачным небом, а там, где на них падала тень листвы, слегка зеленели и покрывались темными щербинками, будто были сделаны из бирюзы. Я прохаживалась по выметенной белой дорожке и вдыхала полной грудью чистый утренний воздух. Как же хорош был день! Впрочем, теперь все мои дни были хороши.

Со времени необычайного путешествия прошло три недели. Сумасшедшие, радостные, интересные. Каждый день был полон событиями, яркими впечатлениями, новыми лицами. Никогда прежде я не чувствовала себя настолько живой, и не ощущала так остро радость каждого шага, каждого вдоха.

Едва только выдался первый выходной, я принялась разыскивать священника по номеру машины, записанному помадой на клочке бумаги. Лишь этот человек мог назвать имя того, кому я была обязана своей новой жизнью. Причем, не исключено, что не только новой, а вообще – жизнью. Некоторые из пассажиров автобуса также непременно хотели найти его, но я не призналась, что в моей сумочке – ниточка, которая может привести к Бамбуковому Медведю. Странная ревность охватила меня. Так и хотелось сказать всем: «Я первая нашла его! Значит, он мой!» И сердце подсказывало, что не стоит слишком распространяться о подробностях того дня, пока не станет ясно, кто этот человек, и откуда он взялся. Если бы он хотел благодарности, то не стал бы убегать с места происшествия. О том, что, исходя из последнего суждения, и моя благодарность была ему ни к чему, я старалась не думать. Желание снова увидеть его было сильнее разумных доводов.

Вначале поиски привели в один из больших соборов Пустошева, но отца Василия (так звали священника) там не оказалось. Бойкая пыльная старушка, хитро прищурившись, поведала, что совсем недавно отец Василий оставил собор и перешел на службу в приход деревни Укромное, что рядом с Пустошевским лесом.

– Чтой-то у него там случилось, – прочавкала женщина и картинно покрутила пальцем у виска. – Раздал все свое добро, собрал матушку с ребятишками и уехал. Дашь чего бабуле на хлебушек? – добавила она твердо, как осведомитель, которому обязательно полагается вознаграждение за ценные сведения.

Именно потому я прохаживалась теперь по дворику деревенской церкви и ждала отца Василия, который по заверению кроткой работницы должен был появиться с минуты на минуту.

– Доброе утро. Вы ко мне? – услышала я, наконец, знакомый голос.

Я обернулась и увидела отца Василия. После нашей неприятной встречи я не слишком хорошо помнила его лицо, но мне все же показалось, что он сильно изменился.

– Ах, это вы! – всплеснул он вдруг руками и почему-то широко заулыбался. – Как хорошо, что вы нашли меня!

– Почему? – смутилась я.

– Как же, почему! Все это время я ждал вас.

Тогда он увлек меня на широкую деревянную лавку под сенью дерева с широкой густой кроной и стал рассказывать, чем обернулась встреча с Бамбуковым Медведем для него…

Водитель «Жигули» нарушил свое обещание и не явился на следующий день после аварии. Тогда отец Василий нашел в бардачке паспорт, открыл его и обнаружил на фотографии совершенно незнакомое лицо.

– И ведь тогда на дороге я проверял. Паспорт принадлежал ему. И фото было его. Я в этом уверен, – говорил Василий с горящими глазами.

Решив не оставлять это дело без разбирательства, священник отправился по указанному в паспорте адресу, где обнаружил благодарного владельца – некоего хирурга Осипова, потерявшего свои документы дня за три до того. Между ними завязался разговор, в ходе которого врач обратил внимание на родинку на лице священника и выразил крайнее беспокойство по поводу ее состояния.

– Я не придавал этому никакого значения. Меня ничего не беспокоило, – говорил отец Василий со слезами на глазах. – А тут…

Он отвернулся и замолчал на некоторое время.

– В общем, если бы тогда мы с вами не встретились, то шансов у меня почти не осталось бы. Кем бы ни был ваш спутник, он меня спас.

Священник повернулся и посмотрел мне в глаза. Слезы катились по его морщинистой щеке. Только сейчас я поняла, что изменилось в его внешности. Вместо большой родинки был аккуратный свежий шрам.

– А теперь скажите мне, кто он?

– Я приехала, чтобы задать этот вопрос вам.

И я рассказала ему свою историю, от начала и до конца. Он слушал молча, подняв лицо вверх и глядя, как по небу проплывают первые прозрачные облака.

– Как думаете, это был Бог? – спросила я, наконец, то, чего не решалась спросить даже у самой себя.

– Не знаю, – тихо ответил священник.

– Но если так, то неужели он не мог уладить все проще? Мановением руки. Он же всемогущ!

– Не могу сказать. Может быть, на самом деле, он не может сделать для нас больше, чем каждый из нас может сделать для другого, как думаете? Мы ведь по образу и подобию.

Я пожала плечами.

– Значит, нам его теперь никак не найти?

Священник внимательно поглядел на меня, крепко пожал мою руку и ничего не ответил. Погуляв еще немного в тени деревьев, я села в ожидавшее такси, и скоро лесная деревенька осталась далеко позади, утонув в зелени и собиравшихся клубах белых облаков. Водитель такси включил радио, и я услышала приятную знакомую мелодию.

– Вы могли бы сделать громче? – попросила я.

Мужчина нажал крошечную черную кнопочку, и из динамика полился звучный мужской голос:

На спине моей длинные шрамы,

Это от плети… или от крыльев,

Отзвук далекой, жестокой драмы,

Я знаю, ты помнишь, как это было.

Каждый из нас – по-своему ангел,

Вырваны крылья кем-то жестоким,

Властной рукою погашено пламя,

Нам предначертан удел одинокий.

В темной ночи нас увидеть непросто,

Словно волков в человечьей стае,

Кровью чужой мы зальем отголосок,

Знаний о том, что когда-то летали.

Память о том, что кого-то любили…

Мы забываем в кровавом угаре

Подлые руки, рвавшие крылья,

И о предательском, в спину, ударе.

На спине моей длинные шрамы,

Память о людях, когда-то предавших,

Каждый из нас – по-своему ангел,

Каждый из нас – по-своему падший.

(Стихотворение «Ангелы» Дмитрия Шевчука)

Вот только ухо

В самом укромном уголке детской площадки, где покосившаяся карусель с грустью вспоминает детство своих ровесников, желтеет не заасфальтированный клочок земли. Сухая трава топорщится упругими щетинками, издалека напоминая потертый коврик в чьей-то прихожей. На коврике лежит пес.

Ласковое солнце сентября приятно греет круглый белый бок в аляповатых черных пятнах. Еще немного, и блестящая шерсть станет горячей, почти как оголенная труба в теплотрассе зимой. Тогда пес встанет и, пошатываясь, сменит положение своего нескладного тела – подставит солнцу тот бок, что успел остыть от прохладной мягкой земли.

Приятно! Так приятно, что не хочется поддаваться дремоте, вязкой и сладковатой, как каша в приюте. Пес вздрагивает и вытягивает все четыре лапы разом. От этого по телу пробегает чудесная ломота, переходящая в широкий урчащий зевок. Жизнь, можно сказать, удалась. Вот только ухо…

На треугольном плюшевом ухе – большая желтая бирка с красным номером. Она появилась у пса прошлой зимой, когда его заманили в приют вареной колбасой. Странное тогда выдалось время. Сначала пес долго сидел за решеткой, похожей на те, что в его дворе ставят на окна первых этажей. Только не такой красивой – без колечек и завитков. Кормили в приюте сытнее, чем во дворе. Во всяком случае, чаще. Потом, неясно почему, пес надолго погрузился в сон, а когда проснулся, почувствовал сильную боль между задними ногами. Двое мужчин – один в очках, а от второго пахло вареной колбасой (той самой), время от времени заходили к нему и мазали больное место чем-то колючим и вонючим. Еще пес запомнил девушку в голубом халатике. Утром она приходила раньше мужчин и гладила его по голове, приговаривая:

– Ты мой хороший, ты мой маленький.

Вот бы завести себе такую девушку, чтобы все время гладила. Только она не поместится в коробку за магазином, где ночует пес.

Едва только боль между ног стихла, пса выпустили. По привычке, а иногда – от нечего делать, он возвращался в приют и делал вид, что хочет каши. Хоть каша была, по правде сказать, не особенно вкусная. Отдавала мышами. Но чего не съешь ради хорошей компании? Чувствовал себя пес вполне здоровым. Вот только ухо…

Раньше оба уха были одинаково представительными – стремились вверх точеными антеннами. Теперь же одно бессильно свисало, все равно что у несмышленого щенка, и назойливо щекотало щеку, будто у всех блох на собачьем теле произошла урбанизация, и теперь они гнездились в одном месте – под свисшим ухом.

Дымчатое облако, бесшумно ступавшее по небу, приласкалось к солнцу и забрало себе его тепло. Пес поежился, сел и стал ленно осматриваться кругом. Рядом с площадкой беспокойно сновал взад-вперед фокстерьер Смарти.

Как же не везет все-таки этим домашним! Мало того, что целыми днями они сидят в своих клетках (даром, что с завитками и колечками), так еще и на улице ими беспощадно помыкают.

– Смарти, ко мне! Смарти, фу! Смарти, принеси!

То-то он такой дерганный и глупый. Когда же ему думы думать, если он все время на побегушках и на «принесушках». Зад поджарый, хвост поджатый, взгляд чумной.

Вот пес – совсем другое дело! Приличная уравновешенная собака. Тело плотное, закаленное. Лапы крепкие, хвост упругий. Вот только ухо…

Пес снова зевнул и встал. Живописно выставив вверх широкий зад и припав на передние лапы, он потянулся. Волна упоительной истомы перекатилась от груди к животу и растаяла. Тогда пес степенно зашагал к колбасному магазину за углом.

По псиной статистике примерно каждый тридцатый человек, покупающий колбасу, оказывается добрым. Если учесть, что магазин находится в проходном месте, а глаза у пса – красивые и печальные, то улов, вернее, «упрос» получается вполне приличный. Иногда за день можно добыть не меньше десяти сосисок.

А приди сюда какой-нибудь Смарти с дорогим ошейником и гнусными повадками, шиш его кто-то угостит. Пусть, мол, кормят те, кто тебя купил. А между тем, у Смарти ребрышки так и проглядывают. Небось, дома не слишком балуют. Только на прошлой неделе пес своими собственными глазами видел, как Смарти на галетное печенье во дворе бросался и хрустел с удовольствием. Сам пес к такой гадости в жизни бы не притронулся. Нет, тогда он, конечно, съел одно, но это не считается. Это было из солидарности, так сказать, чтобы не выказывать пренебрежения по отношению к ущербному домашнему питомцу.

Около невысокой металлической лестницы, с трудом доползавшей до скрипучей двери магазина, стояла продавщица Люба. Завидев пса еще издалека, она вынула изо-рта сигарету и крикнула хриплым альтом:

– Ты куда намылился, жирдяй? А ну пшел вон!

Пес не остановился, но немного замедлил шаг, чтобы показать, что предостережение во внимание принял, но намерений своих менять не собирается. Люба – хоть громкая и склочная, а по натуре – не злая. Весь день делает вид, что пса терпеть не может, а после смены то и дело выносит ему просроченную копченую грудку или крылышко.

– Жри, – говорит, – жирдяй. И откуда ты только взялся, уродец, на мою голову.

Псу, конечно, такое обращение не очень по душе, но какую компанию не вытерпишь ради копченой грудки. Пусть и с душком. Да и ясно ему, почему Любка с жиру бесится: у нее на груди тоже бирка приколота. Это, поди, еще хуже, чем на ухе. Особенно, если и у нее блохи имеются.

Пристроившись на тротуаре так, чтобы выходящий из магазина покупатель сразу же встречался взглядом с влажными собачьими глазами, пес стал ждать. Вот выползла пожилая тетка в худом зимнем пальто. От этой приличной подачки ждать нечего. Станет она сосиски раздавать, когда у самой на осенний плащик средств не находится. От нее лучше отвернуться, а то окажется сердобольной и начнет совать в нос кусок батона. И ведь придется же пожевать, чтобы не обидеть.

Вслед за теткой магазин выплюнул высокого круглолицего мужчину средних лет. В руках щекастик держал пухлый пакет, запах от которого сразу же завертелся в воздухе ароматным вихрем и вскружил псу голову.

– Ветчина, окорок и сыр, – безошибочно определил шевелящийся черный нос.

Пес инстинктивно подался вперед и с надеждой вытянул морду в сторону счастливца с пакетом. На самом деле, он прекрасно знал, что типаж покупателя не позволял надеяться на благосклонность. Среди «колбасных благотворителей» мужчины попадались редко. Разве что только выпившие. А этот явно был трезвенник. Уж очень вылощенный и угрюмый.

Так и есть. Даже не глянул. Ну и ладно. Пусть жует свое добро в одиночестве. Кто станет делить трапезу с такой жадюгой. Нет, пес, конечно, разделил бы. Но исключительно из любви к ветчине, а не потому что он – собака без гордости и принципов. В жизни все просто: если ты – хороший человек, то друг всегда рядом. И рад тебе во всякое время, хоть ты пришел его почесать с пустыми руками. Если же ты человек дурной, но у тебя есть ветчина, то друг тоже найдется. Только имей в виду, друг этот будет рядом без всякого удовольствия. Может быть, даже с отвращением. Вот так!

Пес проводил взглядом пакет с мужчиной и снова занял наблюдательно-просительный пункт. На этот раз ждать пришлось долго. В животе начинало урчать, а в голову забирались кислые мысли о приютской каше. Через свисшее ухо забирались, никак не иначе. Приятные мысли попадают в голову только через правильные красивые отверстия.

Пес совсем уже было расстроился, когда божество всех голодных и честных сжалилось над ним: в дверях магазина показалась молодая мама с легкой летней коляской. Печальные взгляды и приветливые помахивания хвостом, затраченные на таких, почти никогда не оказывались тщетными. Мамы часто жалеют псиного брата.

«Добреют, что ли, ощенившись, – думал пес. – Или мелкое зверье им собственных детей напоминает. Кот его знает!»

Едва женщина опустила коляску на землю, пес пододвинулся, не вставая (важно показать, что не представляешь никакой опасности), и приветственно фыркнул.

– Ой, Мишенька, посмотри, какая собачка! Ав-ав! – заговорила она высоким голосом с белобрысеньким мальчуганом в коляске.

– Ав! – повторил малыш.

«Да, сходство определенно есть», – подумал пес.

– А давай собачку угостим? – предложила женщина.

– Ав! – ответил мальчуган.

«Давай. Конечно, давай!» – согласился пес и размашисто завилял хвостом.

Тогда из тряпичной сумки, подвешенной между ручками коляски, появился огромный жареный пирожок. Свежий, пухлый. По форме и цвету пес сразу же понял – с мясом. Причем, домашний, а значит – мяса в нем много. И оно сочное, без хрящиков и жилок. От такого пирожка, наверное, и та пенсионерка в пальто не отказалась бы. Хорошо, что она уже ушла.

Не переставая вилять хвостом, пес подошел и взял угощение. Потом положил его так, чтобы мальчуган в коляске видел, как он будет есть. Приятнее было бы отнести пирожок в кусты около бойлерной и насладиться им без лишних глаз, но пес знал: маме будет приятно, если детеныш понаблюдает. А если еще и расхохочется, то в следующий раз она обязательно захватит еще какое-нибудь лакомство. Мам этих нужно прикармливать, так сказать, хорошими впечатлениями.

Пес лег на живот, зажал пирожок между передними лапами и стал отщипывать по маленькому кусочку. День пока что был не рыбный, вернее, «не сосисочный», стоило растянуть удовольствие. Солоноватое тесто сначала тянулось, потом мягко отрывалось, и через образовавшееся отверстие сочился вкусный мясной сок. Жизнь удалась. Ох, и удалась же!

Пес так увлекся, что не заметил, как мама с малышом ушли. Когда от пирожка осталось лишь жирное пятно на тротуаре, он поднял голову и увидел прямо перед собой двух людей – мужчину и женщину.

– Ваня, смотри, что у этой собаки с ухом? – спросила женщина, указывая пальцем на желтую бирку. – Ее что, на отстрел пометили, что ли?

– Ну и тупая же ты! – заявил мужчина, не отрывая взгляд от телефонного экрана. – Это значит, что он – кастрат.

Женщина недовольно хмыкнула, взяла спутника под руку, и они пошли своей дорогой.

«На себя-то погляди, – подумал пес, провожая их взглядом. – Ноги тонкие, как у цапли, проплешина светится ярче, чем телефон в руках. Был бы хоть хвост, чтобы вилять им да от лысины отвлекать».

От обиды у пса даже пропал аппетит. Посидев еще несколько минут, он решил сходить в больничный двор, расположенный неподалеку. После полудня в столовую завозят продукты на небольшом грузовике. Можно будет всласть погавкать вместе с больничной приживалкой собакой Чернушкой. А потом, гляди, чего-нибудь перепадет и в столовой.

Пустившись медленной трусцой вдоль витрин, пес глядел на свое отражение. Красивая собака, с крепким телом и цельной натурой. Всего-то изъянов – ухо. Только ухо. Ну и что!