Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные

Когда-то давно здесь жили поляки Потоцкие^[13]. У них при самом доме была часовня. Были они люди набожные и смиренные.

Их единственный сын, подрастая, набрал в себя все пороки, полюбил кутежи, пьянство. Начал собирать всех девок из деревни, устраивать оргии, а после смерти стариков он разрушил часовню. Он приделал к дому огромный двухсветный зал, в котором устраивал сборища с курением гашиша, пьянством и другими непристойностями. Осматривая дом, отец действительно видел большой зал, в преддверии которого стоял огромный бронзовый рыцарь в панцире и с шлемом в руках. При наступающих сумерках он выглядел внушительным и жутким.

Вот тут-то и пошла нечисть с тех пор, продолжал старик свое повествование. Духи начали бродить по дому в ночную пору; особенно один приходил к хозяину в полночь, тряс его за плечо и приказывал убираться. Молодой Потоцкий, спившийся и не вполне нормальный, не выдержал этих ночных посещений и утопился в озере. Но с тех пор духи, не переставая, приходили и гнали всех новых хозяев вон. Так, недолго прожили Демидовы-Сандонато⁹ и продали усадьбу, а теперь и Святополк-Мирские все бросают и удирают за границу. «Да и ты, барин, тут не загостишься, сам увидишь, что не ужиться с нечистыми духами, все равно одолеют». Конечно, этот рассказ не мог не удивить и не заинтересовать отца. После ухода крестьян появились Святополк-Мирские и нотариус. Казимиру было дано распоряжение приготовить обильный обед, во время которого отец рассказал все им слышанное от крестьян без утайки, но со смехом. Он заметил, что князь был смущен, но, однако, сказал: «Все это зависит от нервов. Моя жена здесь не захотела оставаться. Ее постоянно давила таинственность этого дома, и привыкнуть она никак не могла. Ее здоровье требует лечения, поэтому мы надолго уезжаем на заграничные курорты».

Купчая была совершена без затруднений. Они уехали, а отец остался ночевать. Усталый, он заснул очень быстро, но вскоре проснулся, услышав шаги по кафельному полу ванной комнаты. Электричество зажигалось далеко от кровати. Он не успел найти свечу, приготовленную заранее, как кто-то к нему подошел, тронул его за плечо и ясно, отчетливо произнес: «Уходи отсюда». Как ужаленный вскочил он с постели, зажег электричество и бросился за непрошеным гостем, шаги которого все удалялись. Пройдя всю анфиладу комнат, он поднялся по крутой узкой лесенке в башню, и все замерло. Отец зажег всюду свет, тоже поднялся в маленькую башню, но там ничего не обнаружил. Была мертвая тишина; разноцветные стекла башенных окон выделялись своим ярким светом в ночной мгле. «Вот я и вернулся благополучно», – закончил он свой рассказ. Все мы были крайне заинтригованы и расспрашивали о подробностях. Делали всевозможные предположения, подозревая Казимира, но он категорически отверг наше подозрение. Он объяснил нам, что Казимир полуглухой старик, преданный до глупости всем хозяевам, живет внизу в маленькой каморке, отлично знает об этих ночных посещениях и объясняет их так же, как крестьяне. Привыкнув к этому, он не придает им больше никакого значения. От усадьбы отец был в восторге. Он уже начал строить планы, как мы все там разместимся, радовался, что можно назвать много гостей. «Вы, молодежь, будете жить во флигеле; там много места, отдельно от взрослых и от духа», – прибавил он с усмешкой.

Неизбежное совершилось. Веселый Раздол был продан соседу Савицкому, богатому помещику, который с самого начала проекта отца зарился на наше имение. В усадьбе началась большая суматоха. Большая часть скота продавалась, но некоторое количество перевозилось в Галиевку, особенно, конечно, породистые рысаки Клеопатры Михайловны и все любимые собаки и кошки, которых было несметное количество. Кучера и конюхи также переезжали в новое имение. Из женской прислуги согласилась переехать кухарка Дуня и, конечно, моя старая няня и прачка Агафья, исполнявшая черные работы по хозяйству. Дуня была сверстница отца и выросла с ним. Ее мать служила у его родителей. Она отлично знала мою покойную мать, любила ее, и поэтому я тоже питала к ней теплые чувства. Это было оригинальное существо. Тип настоящей нашей хохлушки, черноволосая, полногрудая, с темно-синими глазами. Она вечно смеялась, и зубы ее сверкали белизной, хотя наверняка она ими не занималась. Она вся дышала здоровьем и крепостью. От нее веяло жизнью, она действительно своеобразно любила жизнь, не боясь никаких приключений и объясняя все по-своему. Проповедуя безбрачие, она умудрилась иметь от разных отцов двоих ребят, которых оставляла на попечение своей старухе матери. Как-то странно получалось, что ее никто никогда не осуждал. Если находились критикующие, то где-то втихомолку. Только одна мать бранила и упрекала, но замечательно следила за ее детьми. Она всех покоряла своим бурным весельем. Она умела прилично играть на гитаре, пела малороссийские песни. Готовить она умела замечательно, научившись у опытной Евгении и у повара Фомы, специалиста по французской кухне, который тоже много лет служил в Раздоле.

Грустно было мне расставаться с родным гнездом. Незадолго до моего возвращения в институт сдохла моя любимая кобыла Заира. Отец обещал мне в Галиевке новую хорошую лошадь. У меня еще была собственная корова, Чернушка, но я решила ее продать, так как почему-то сомневалась, что попаду в Галиевку опять, и меня не тянуло туда нисколько. Отец не противоречил, Чернушка была продана, и я получила 100 рублей. Это была большая сумма, обеспечивающая на всю зиму всяким баловством и покупкой всевозможных вещей, как хорошие коньки, красивая обувь на заказ и т. п.

Савицкие были давние приятели отца. Их дети, Коля и Таня, росли со мной. Мы очень часто встречались, и они тоже у себя устраивали вечеринки, фейерверки и маскарады. Они были в десять раз богаче Рустановичей, но не имели того уюта и той дружеской атмосферы, которая царила там. Они отличались во всей округе своей неимоверной скупостью. Повседневное питание у них всегда было отвратительное. Прислуге жилось плохо, их никто не любил, чрезмерная бережливость всех раздражала. Особенно потому, что никакого основания на это не было. Савицкого звали Ксенофонт Силыч, его жену Агриппина Григорьевна. Имена необычные, видимо, по старинушке священник давал то имя, которое обозначалось в календаре в день крестин. Биография Ксенофонта Силыча была тоже необычная. Был он единственный сын у богатых родителей. По окончании гимназии в городе Елизавет-граде родители послали его в Петербург в агрономический институт. Будучи уже на втором курсе, он влюбился в дочь швейцара того дома, где снимал комнату.

По рассказам современников, девушка была необыкновенной красоты и было ей всего шестнадцать лет. Вернувшись домой на летние каникулы, он сразу же объявил родителям о своем намерении жениться на этой девушке. Конечно, посыпались упреки, угрозы, возмущение, но он крепко стоял на своем и заявил, что если родители ее не примут, то он покинет отцовский дом навсегда. Они упросили его окончить сначала агрономический институт, тем более что девица была еще полуребенок. На это он согласился, вполне уверенный в себе и в своей возлюбленной. Родители лелеяли надежду, что за год он передумает и все образуется, но Ксенофонт Силыч не переменился. Он так же был влюблен в молодую Грушу, как и в первый день встречи с ней.

Чтобы сохранить сына в родовом имении, пришлось уступить. Очень скромная свадьба состоялась на Васильевском острове, там, где жили родители Груши. Затем Савицкие купили им ферму в предместьях Петербурга, обеспечили их и вместе с молодыми уехали к себе в имение на юг.

Немедленно нанялись преподаватели, появилась француженка. Груша, еле грамотная на своем языке, погрузилась в изучение незнакомых ей предметов. Говорят, что она делала это не только добросовестно, но с большой охотой и прилежанием. Хорошим манерам она научилась так быстро, что через год ее больше нельзя было отличить от других молодых женщин, живущих в окрестностях и посещавших семью Савицких. Подружившись с ее дочкой Таней, я вспоминаю ее как совсем светскую даму, всегда нарядную, со вкусом одетую, веселую и приветливую.

Тот факт, что Раздол достанется им, а не совсем чужим людям, смягчал мое горе. Таня и брат ее Коля часто мне говорили: «Мы, наверное, переедем жить в твой Раздол, тогда ты будешь приезжать к нам в гости».

Накануне отъезда в институт я съездила верхом попрощаться с тетей Сашей, помолиться на ее могиле. Зашла к отцу Александру, повидала матушку. Их бесчисленные ребята играли в саду и, как полагается, ссорились. Батюшка понял боль моей разлуки с любимым гнездом и особенно душевно меня благословил.

Учебный год оказался очень трудным. Второй класс приближал нас к аттестату зрелости. Надо было серьезно заниматься, чтобы выдержать экзамены, которые происходили в конце мая. Мы чаще засиживались по вечерам; классные дамы ворчали, но все же уступали.

14 ноября у нас всегда был бал, тезоименитство Государыни Марии Федоровны. Мы, второклассницы, имели право оставаться до утра. Также принимать участие в ужине, который служил перерывом между танцами. Бал в институте – это большое событие. В тот день никаких занятий не было, и мы готовились с утра. В дортуаре был форменный хаос. Все друг друга завивали, причесывали; все нервничали, и у меня ничего не выходило, так как накануне мы все были в бане, где нам девушки мыли голову. В таких случаях мои слишком густые волосы сильно вьются и сделать приличную прическу просто невозможно. Нам выдали парадные формы, то есть не полагалось ни рукавов, ни пелеринок, но все мы были одинаковые, как солдаты.

Обыкновенно бал открывался плавным полонезом, которым мы и первый класс проходили по всей зале. Затем нас распускали, и тогда целая плеяда кавалеров в различных формах подходили приглашать нас по своему усмотрению. Были юнкера, лицеисты, правоведы, а также гардемарины. Конечно, все братья институток присутствовали на наших балах. Помню, на том предпоследнем балу был Миша Шестаков¹⁰, брат двух институток, Лёли и Веры. Лёля была на класс старше меня, а Вера была со мной до третьего класса, потом она осталась на второй год. Мы сидели за отдельным столом. Персонал помещался посредине комнаты, за большим нарядным столом: мы веселились самостоятельно и без надзора. Миша Шестаков сидел рядом со мной и вытаскивал потихоньку бутылочку водки. Мы ее распивали в стаканах от кваса; все это с большими предосторожностями, но скоро заметили, что и другие делают то же самое. После десерта нам все же дали шампанского, и, конечно, первый тост был за Марию Федоровну. Затем танцевали до утра.

Во время учебного года произошло одно происшествие, взволновавшее весь наш персонал своей неожиданностью. Начальство нам заявило, что скоро к нам приедет императрица Мария Федоровна, наша попечительница. Началась усиленная чистка всех помещений, приборка всего, что, казалось, было в беспорядке.

Следили за нашими прическами, волосы должны были быть прилизаны до безобразия. Все это мы терпеливо переносили, так как нас ждала большая награда.

Обыкновенно после появления императрицы нам давали три дня полного отдыха от занятий. В эти свободные дни нас возили в Мариинский театр, оперу или балет. Нас рассаживали в просторных, удобных ложах, и каждая ученица получала коробку хорошего дорогого шоколаду. Понятно, что мы ждали появления Государыни с большим нетерпением. Но, однако, намеченные ею дни прошли, и она не появлялась.

Так прошли недели три, мы уже перестали ее ждать. Как-то, вернувшись с обычной прогулки в саду, мы быстро засунули наши теплые одежды в шкапы в нашей раздевалке и торопились в классы на урок. Вдруг показался наш инспектор, Ванятка, так мы прозвали почтенного Ивана Ивановича. Он был какой-то грозный, растерянный и громко прокричал: «На места! Скорей, Государыня приехала!» Как назло, в тот день мы все позавились на кочергах, которыми дежурный печник ворошил дрова в печке. В дортуарах не было парового отопления.

У всех были прически, словно перед балом. Был четверг, приемный день, вот и постарались. Мадам Вольф как раз дежурила; она отчаянно уговаривала «подобрать патлы», но было поздно. Вошел на урок француз Корню, бледный как полотно. Он ужасно боялся Марии Федоровны и вообще всех высокопоставленных лиц.

За ним вслед вошла Государыня. Небольшая, худенькая, скромно одетая, с приветливой улыбкой. Она направилась к предоставленному ей креслу; ответила по-французски на наше приседание («Бонжур вотр мажестэ») и окинула всех добродушным взглядом.

Корню сразу же вызвал меня, чего вообще никогда не делал. Я не имела ни малейшего понятия, что задано, смутилась, но, вспомнив, что на днях читала какой-то небольшой рассказ Мопассана, решила его изобразить по возможности. «Классюха» смотрела на меня с ужасом. У Корню дрожали руки, но, когда я кончила, Государыня сказала: «Mais c'est très bien, mon enfant, je vous félicite»^[14] – и протянула мне руку. Я подошла и, приложившись к протянутой ею руке, с приседанием, как этого требовал этикет, отступив три шага, вернулась на свое место.

Затем Корню вызвал Леночку; она великолепно прочитала заданный урок, получила также похвалу и одобрение.

После этого Мария Федоровна встала и направилась к выходу, посетить другой класс. Мы все поднялись, и, к полному нашему изумлению, она сказала: «Comme vous êtes toutes bien coiffées, mes enfants, cela vous va bien»^[15].

Конечно, после этого больше никто не хотел зализывать волосы. Все начали завиваться ежедневно. На упреки классных дам все отпарировали: «Государыня разрешила». Действительно, она это сказала при Корню и при мадам Вольф, которая перестала возражать.

Говорят, графиня Кайзерлинг, узнав об этом инциденте, много смеялась. Она была очень либеральная и снисходительная.

Сразу произошел большой перелом в нашу пользу. Младшие классы можно было еще удерживать от чрезмерного кокетства, и то с трудом.

Несмотря на усиленные занятия, зима во втором классе проходила очень уютно и весело. На рождественских каникулах устраивались вечеринки у многих подруг. У нас на Литейном тоже был организован банкет со многими приглашенными, танцевали до утра. Некоторые подруги пришли с братьями. Самые уютные вечера были в семье Глиндеман. Две сестры, Лиля и Муся, учились в институте. Лиля была в моем классе, и я с ней очень дружила. Их отец, полковник, заведовал Монетным двором в Петропавловской крепости. У них там была прекрасная казенная квартира. Их было семеро детей. Старший сын Володя был уже молодым офицером в 4-м Стрелковом полку, который там же и стоял в Петропавловской крепости. Коля был еще в кадетском корпусе, остальные все были девочки.

У них было особенно весело. На всех вечеринках появлялись близкие товарищи Володи, Тухачевский¹¹ и Толмачев, наши любимые танцоры.

Как всегда в те времена, собирались гурьбой, не только молодежь, но и пожилые. Они обыкновенно играли в карты в небольшой уютной гостиной. Тех девиц, которые приезжали одни, без родных, как я, кавалеры провожали домой по окончании танцев и не скупились на лихачей. Лихачами назывались извозчики, имевшие более удобные сани и быстрых лошадей, они были дороже обыкновенных. Когда Питер был завален снегом, обычно передвигались на санях, но все же в те времена уже начинали появляться автомобили.

Вечеринки с танцами также устраивались у Маргариты Фитингоф-Шель¹², но там был настоящий светский бал. Несмотря на роскошь угощений, много шика и блеска, да и немало снобизма, нам не хватало нашей обычной, более интимной атмосферы. На большие балы мы тоже ездили всей компанией. Тухачини и Толмачини^[16] нас часто сопровождали.

Кроме балов, мы увлекались скейтинг-рингом^[17]. Он находился на Марсовом поле, в большом закрытом помещении. Вокруг катка были ложи со столиками. Сюда приходила публика посмотреть на спортивные бега и закусить. Было немало виртуозов, они танцевали и выкидывали всевозможные номера на роликах. Почти всегда появлялся Великий князь Дмитрий Павлович. Красивый, стройный, всегда элегантный, он производил впечатление, все его знали.

Собрались мы на каток целой компанией. Были все из Петропавловской крепости, Маргарита Фитингоф с братом-юнкером и другие. Заняли столик для передышек и ринулись на трек. В тот день было много публики. Дмитрия Павловича все отличали издали. Его стройная фигура плавно скользила среди большой толпы бегунов. Духовой оркестр гремел что-то бодрящее, словом, приятная атмосфера беззаботности висела в воздухе. Вальсировала я со своим постоянным кавалером по скейтинг-рингу Кобылиным. Это был очень красивый гвардейский офицер, но его фамилия, хотя и дворянская, приводила нас всех в смущение. Издали, за нашим задержанным столиком, я увидела дядю Жоржа, он мне махал рукой. Рядом с ним стоял юнкер среднего роста, его лицо мне показалось знакомым. Я бросила своего кавалера и подкатила к барьеру, где находился наш столик. Дядя Жорж мне приветливо улыбался, он указал на юнкера и сказал: «Не узнаешь? Это твой старый приятель, сосед по Раздолу, теперь он здесь, в Николаевском кавалерийском училище». Да, это был действительно Алеша Бжежицкий, с которым было связано столько воспоминаний вместе проведенного детства. Он сильно покраснел, когда поздоровался со мной.

Мне он показался смешным. Его ярко-рыжие волосы, чрезмерное количество веснушек на продолговатом лице, а главное – какая-то слишком робкая манера себя держать, совсем не столичная. Все это невольно оттолкнуло меня. Но я предложила ему покататься со мной на роликах. Оказалось, что этот спорт ему незнаком; повертелись минут десять; я снова умчалась в середину трека и была захвачена общим течением.

Однако пришлось остановиться. Дядя Жорж усиленно звал, он нас всех угощал шампанским, надо было присутствовать. Алеша, сидевший рядом, спросил меня, не хочу ли я на другой день пойти покататься с ним на коньках, как мы это делали в детстве. Я согласилась, и мы назначили свидание на одном из катков на Неве. Когда мы вернулись домой, дядя Жорж подтрунивал надо мной, что я так холодно встретила своего «бывшего жениха». Действительно, нас с ним сватали с детства. Наше катание на коньках нисколько нас не сблизило. Он упорно молчал, краснел и навел на меня ужасную скуку.

В тот сезон было особенно много балов. Частные балы обычно давались по пятницам или субботам, чтобы кавалеры могли выспаться. Петербургские извозчики знали по освещенным окнам и по скоплению частных экипажей, где сборище, и устраивали выжидательную стоянку, чтобы не пропустить заработок. Обычно танцевали под звуки рояля; для этого приглашался опытный тапер. Иногда тапер проигрывал несколько танцев, и никто не начинал танцевать. Почему-то почти всегда, когда начинали слышаться звуки вальса из «Веселой вдовы», молодые кавалеры натягивали перчатки и начинали приглашать намеченных ими дам. Танцевали вальс, польку, падекатр, венгерку, падеспань, лезгинку и, конечно, мазурку и кадриль.

В кабинете хозяина, на 2–3 ломберных столах, со свечами в бронзовых старинных подсвечниках, отставные генералы и другие старички разных профессий играли в карты, чаще всего в винт. Там же составлялся дамский бридж, который не имел особенного успеха, так как дамы были не прочь посплетничать и рвались знать, с кем танцуют их дочки. Некоторые из них усаживались в углу зала и, вооружившись лорнетами, наводили строжайшую критику на современную молодежь. Когда кончался котильон, во время которого разносили на подушках всевозможные бумажные ордена и даже букетики живых цветов и серпантином забрасывали танцующих, тогда вдруг раздавался бравурный марш, и все отправлялись в столовую, где был накрыт нарядный стол с большим изобилием всевозможных яств. В те времена существовала известная обязанность, касающаяся танцующей молодежи. Молодые люди должны были делать визиты в те дома, куда их приглашали. Они должны были являться после балов, а также на Новый год и на Пасху.

Весной, еще до экзаменов, Клеопатра Михайловна заявила мне, что скоро они все переедут жить в Одессу. Дети постоянно кашляют, да и Уля вечно хворает. Доктор советует переменить климат, поэтому отец теперь же отправляется искать подходящую квартиру. Заодно он хочет побывать в Галиевке, чтобы все приготовить к лету, которое мы будем там проводить. Он уже назвал много гостей, конечно, все кузены с мадам Жюли, брат дяди Жоржа с женой, семья Романо. Анжелика успела уже выйти замуж за адвоката и должна была приехать с мужем из Ростова, где они поселились.

Мне оставался еще год в институте. Дядя Жорж обещал меня регулярно навещать, в чем я ни минуты не сомневалась.

Экзамены, с белыми ночами и сидением на окнах, прошли благополучно, и, вздохнув свободно, мы отправились на юг. Подольская губерния ничего общего не имеет с нашими херсонскими степями. Гораздо больше растительности, много озер, огромный и очень густой лес Терещенко начинался недалеко от нашей усадьбы. Мы часто с Клеопатрой Михайловной ездили верхом в этот лес, спасаясь от утомительной жары. Вся наша молодежь устроилась во флигеле. Хозяева, дети с их калужской няней и, конечно, вся прислуга помещались в большом доме, который мне показался дворцом после нашего скромного домика в Раздоле. Английский роскошный парк, два озера с перекидными мостами, лужайки, цветы всех сортов. В доме была библиотека, где можно было найти всех русских, французских, немецких классиков. Бильярд, теннис, лодки всех видов – все это было в нашем распоряжении, не могло быть и речи о скуке. Несмотря на все эти преимущества летних каникул, я все же скучала по Раз долу. Вспоминала наши купания в пруду, поездки к соседям, нашу милую деревушку, где я всех знала, начиная с Матрены, вылечившей мне лишай. Вспоминала, как часто нас звали с отцом крестьяне, то на свадьбу, то на крестины. Как у них, даже у самых бедных, все это происходило весело, шумно, с обилием еды, танцами во дворе. Более зажиточные даже выписывали оркестр из Ново-Украинки, тогда деревенская молодежь отплясывала до утра. Все это было исчезнувшим сном.

Между тем история с духами не прекратилась. Отец и Клеопатра Михайловна часто за столом жаловались, что по ночам является к ним таинственный гость, будит их и неизменно просит убираться, но сам немедленно удаляется. Они так привыкли к этим ночным посещениям, что уже не обращают внимания и продолжают спать. Странно то, что эти появления происходили только в спальне. В детской никогда никто не появлялся. Мы, жители флигеля, яростно обсуждали это странное явление. При общем согласии решили упросить родителей позволить нам всем просидеть у них до поздней ночи, чтобы самим убедиться в появлении таинственного духа. Они со смехом согласились. Отец высказал мнение, что, быть может, дух испугается столь многочисленной компании и не явится.

После ужина мы все собрались в их уютной спальне. Дамы с работой, мужчины с папиросами. Жан Романо захватил револьвер, он хвастался, что выстрелит в духа и тот повалится. Он абсолютно не верил ни в каких духов, предполагая, что кто-то строит козни хозяевам. Саше Зубову с трудом объяснили, что происходит, будучи глухонемым, он не всегда улавливал, что происходит вокруг него.

В спальне мы все расселись как могли, некоторые на полу, покрытом ковром, иные на подушках. Дети, конечно, не участвовали, их послали спать пораньше. Наша старая няня ворчала, уверяя, что дух обозлится и тогда беды не миновать. До полуночи все громко болтали, смеялись, но потом притихли. Дверь закрыли на ключ.

Немного после полуночи послышались шаги, приближавшиеся к нашей двери. Мы все замерли. Жан вытащил свой револьвер. Неожиданно дверь распахнулась, но никто не появился. Однако мы ясно слышали, как кто-то невидимый шагнул к нам, казалось, что этот субъект в ночных туфлях. Жан вскочил и выстрелил в открытую дверь. Сразу же послышались шаги по соседству в будуаре, затем с совершенно другим звуком по кафельному полу ванной комнаты. Жан, муж Анжелики, Саша – все бросились догонять этот несносный призрак, но он продолжал отчетливо шлепать дальше. Поднялся в башню, но когда мы все по очереди вошли в это маленькое помещение, то абсолютно ничего не обнаружили.

Была неподвижная тишина ночи; из маленьких цветных окон круглого помещения виднелись бесчисленные звезды, столь яркие на синем украинском небе. Возбужденные, вернулись мы в спальню и долго обсуждали это странное явление. Бедная Нина была ни жива ни мертва от страха. Так как мы с ней спали в одной комнате, она ни минуты не дала мне уснуть. Эта ночь для всех пропала. Жан спорил со своим шурином, уверяя того, что это все-таки какая-то скверная шутка, но молодой адвокат казался озабоченным, как будто бы стеснялся высказать свое мнение, которого, быть может, он вовсе не имел. Кстати, Ули с нами не было, она уехала гостить к Ламзиным. Главу семьи перевели в Москву, и они все проводили лето на подмосковной даче.

Отец часто уезжал. Он собирался купить имение в Пензенской губернии, очень доходное, с винокуренным заводом и большим лесом на берегу Суры. Галиевку он предполагал сохранить для летних каникул, хотя часто высказывал, что эти ночные посещения начинают ему надоедать. Клеопатра Михайловна смеялась и уверяла, что это ее нисколько не беспокоит. «Пусть шляется, – говорила она, – он зла никому не причиняет». Но отец возражал, что можно построить прекрасную усадьбу в пензенском имении и там обосноваться.

Посредине лета произошло приключение, сильно взволновавшее и рассердившее отца. В один прекрасный день Луня и новый, недавно нанятый конюх исчезли, как будто их и не было. С большим трудом нашли другую кухарку, но, конечно, она не могла заменить Дуню. Она умела готовить только малороссийские блюда, и то очень примитивно. Отец неистово ругался и написал Дуниной матери, чтобы Дуня не показывалась больше ему на глаза.

Возвращаясь в институт, покидая Галиевку, я твердо решила на будущее лето уехать снова в Херсонщину, к дедушке или к Савицким.

Наш последний год в институте был еще более веселым и приятным, чем предыдущий. Родители, как предполагали, поселились в Одессе. Дядя Жорж приходил в четверг и воскресенье, тем более что и дочь его Тамара тоже была в младшем классе. Он не только нам приносил всяких сладостей, но и всему моему классу. В день нашего причастия он прислал огромный букет цветов. По воскресеньям иногда приходили к нам Саша и Коля, которые всегда освобождались в конце недели.

14 ноября, как и в предыдущие годы, состоялся наш традиционный бал. Володя Глиндеман привел Тухачевского, Толмачева, а Шестаков – товарищей гардемаринов.

Предстояло большое веселье. Дядя Жорж привел Алешу Бжежицкого и начал меня упрашивать оказать ему хоть немного внимания. Не знаю почему, но я ясно почувствовала, что контакт с ним порван. Наша прежняя дружба куда-то испарилась; мне самой это было досадно. Мы ограничились двумя турами вальса, затем я закружилась в вихре других приглашений, и это был последний раз, когда я его видела.

В течение зимы у нас произошла катастрофа, сильно повлиявшая на весь состав института. Не только на персонал, но особенно на всех детей.

Как во всех закрытых учреждениях, у нас также существовали «обожания». Очень часто младшие возгорались любовью к старшим и, когда могли, высказывали им свое восхищение. Моя подруга Леночка Матушевская имела такую поклонницу, на два класса моложе нас. Очень бойкую, оригинальную девочку; звали ее Таня Македон, а прозвище было Стенька Разин. Она была жгучей брюнеткой с совершенно зелеными глазами, со смуглым, но свежим цветом лица. Была всегда крайне возбуждена, пела, громко смеялась. В саду на прогулке выкидывала такие номера, что приводила в ужас классных дам. На гигантских шагах летала так высоко, что подвергалась опасности убиться, а с ледяных гор слетала на коньках, чего никто никогда не делал. Словом, всех пугала своей чрезмерной отважностью. Она постоянно ловила Леночку во время переменок и умела ее уговорить с ней пройтись и поболтать. Когда они были вместе, мы ими любовались. Леночка, светлая блондинка, голубоглазая, рядом Таня, с монгольскими чертами продолговатого лица, лихими манерами и вечным смехом, который давал возможность любоваться ее ровными, белыми, но какими-то хищными зубами. От нее веяло примитивной дикостью, чем-то непривычным и любопытным.

Через несколько месяцев этой дружбы Леночка начала тяготиться ею и стала ее избегать. Она мне как-то сказала: «Таня мне действует на нервы». Особенно потому, что наступал период серьезных занятий. Ведь мы приближались к экзаменам на аттестат зрелости. Нельзя было терять время по пустякам. Леночка шла на шифр^[18]; она была первой ученицей и много трудилась.

Драма произошла так неожиданно, что никто не успел опомниться. Обыкновенно по окончании классов перед ужином был большой перерыв. Леночка на вызов Тани отказалась наотрез и не вышла на прогулку, ссылаясь на уроки. В сильном возбуждении Таня побежала в свой класс. Там первой попавшейся ей подруге она сказала, что решила покончить с собой, и затем выбежала из класса. Подруга Маруся выскочила за ней следом, чтобы ее успокоить. Таня бросилась по черной лестнице наверх на пятый этаж и перелезла через перила. Маруся ухватила ее за юбку, начала громко кричать, но было поздно, удержать ее она не смогла. Таня упала на каменный пол, ведший в подвал. Когда ее подобрали и унесли в наш лазарет, она была еще жива. Вызвали нашего милого батюшку, отца Виктора. Взволнованный, переполошенный явился он, наш доктор и сестры милосердия. «Что ты наделала, безумное дитя», – сказал отец Виктор. Она тихо промолвила: «Простите, батюшка». Со слезами он ее благословил, и она скончалась. Ее голова была совершенно разбита, и никакой надежды на спасение не было.

Атмосфера ужаса неотвратимого несчастья нависла над всем институтом. За Леночкой приехали ее дядя и тетя и с разрешения начальства забрали ее домой. Она была в ужасном состоянии нервной депрессии.

Отпевание Тани было печальным событием в нашей однообразной жизни. Регентшу Леночку заменила Женя Мезенцева. Таня лежала в гробу как живая. Ее лицо, словно восковое, не отражало тех страданий, которые она перенесла. Отец Виктор служил спокойно и вдохновенно, но его голос иногда срывался и дрожал. Тогда мы все чувствовали, что он глубоко взволнован и тяжело переживает трагическую смерть Тани. Мать Тани была актриса, ее вызвали телеграммой. Во время отпевания она горько плакала.

В эти тяжелые моменты мы все поняли, что жизнь Тани не была похожа на нашу, то есть, вернее, ни на чью. Мать никогда ее не брала домой. Летом она ездила с институтом на берег моря, куда обыкновенно забирали тех сирот, которым некуда было деться. Мы, старшие, почувствовали, что произошла большая драма у бедной девочки, в сущности брошенной и одинокой.