– Конечно, мы живем в обществе, где много несправедливости, – согласилась Наташа. – Но это не помешает нам любить друг друга и всегда быть вместе. Ты меня еще не знаешь – если я хочу чего-то добиться, меня ничто не остановит!
Наталья, которой тогда едва исполнилось шестнадцать, проявила характер и обошлась без родительского благословения. Они с Петром обвенчались и, покинув Щигры, переехали в Льгов, где вчерашний гимназист получил должность учителя начальных классов в школе рабочего поселка при открывшемся там сахарном заводе.
Петр Исидорович отбросил потухшую папироску, опустил голову, уткнулся лицом в ладони и снова погрузился в воспоминания. В памяти возник день, когда они с Наташей приехали на место, где начинали строить свою семейную жизнь.
– Ну, вот мы и дома! – бодрым голосом оповестил он жену, когда двуколка, на которой молодожены добирались до заводского поселка, остановилась.
Петр помог Наталье спрыгнуть с повозки, расплатился с извозчиком, погладил резвого, нетерпеливо фыркающего жеребца по морде и снова обратился к супруге:
– Ну, как тебе?
– Здорово! – радостно ответила Наталья, разглядывая довольно большой, простой одноэтажный дом, единственным украшением которого была пристроенная к нему застекленная веранда.
Это было здание школы, разделенное на две половины: одну из них занимали классы, в другой размещалась учительская квартира.
– Ну, пойдем, родная, в наши хоромы, – подхватив их нехитрый скарб, позвал жену Петр.
Конечно, стоящий на пустыре, похожий на барак дом трудно было сравнивать с даже самой скромной дворянской усадьбой, но по сравнению с избой, в которой раньше жил ее муж, это действительно были хоромы.
– А тут и правда здорово! Целых три комнаты! – деловито осмотрев предоставленное молодым супругам жилье, сказала Наташа и сразу определила назначение каждой из комнат:
– Здесь у нас будет спальня, как и у прежних жильцов. Хорошо, что кровать осталась. А эта комната, самая большая, пусть будет столовой, а заодно и гостиной. Будем тут по вечерам книжки читать, а по праздникам гостей принимать. Ты согласен, милый?
– Как скажешь, – согласился с женой Петр. – Ты ведь теперь здесь хозяйка. А в третьей комнате что у нас будет?
– В третьей? – переспросила Наташа и, немного подумав, приняла решение:
– В этой комнате будет твой кабинет. Ты ведь учитель, кабинет тебе обязательно нужен. Хотя через некоторое время придется его кое-кому уступить.
Заметив промелькнувшее на лице мужа удивление, Наталья пояснила свои слова:
– У нас ведь когда-нибудь появятся дети, а им нужна будет детская.
До появления на свет своего первенца молодая семья налаживала быт. Всю свободную территорию вокруг школы Петр засадил фруктовыми деревьями. Наташа украсила ее цветочными клумбами, которые радовали глаз с ранней весны до поздней осени. Она оказалась и хорошей рукодельницей: шила нарядные шторки, скатерки и прочие нужные вещицы. Мебель для их новой квартиры Петр мастерил сам.
Их радости не было предела, когда в семье появился мальчик.
– Милый, я хочу назвать сына Аркадием. Ты не против? – спросила мужа Наталья.
Петр посмотрел ей в глаза и заметил во взгляде жены едва уловимую тревогу. Он прекрасно понимал причину этой тревоги. Как бы хорошо им ни было вместе, Наташа в глубине души переживала из-за размолвки с отцом, которого очень любила. Она не раз делала попытки помириться с ним, но Аркадий Геннадьевич был непреклонен. Называя их первенца именем дедушки, Наташа надеялась вернуть расположение отца. Но этим своим решением она могла нанести обиду другому близкому ей человеку – мужу.
Петр ответил не сразу. В принципе, выбор жены казался ему неплохим, но то обстоятельство, что его сын будет носить имя человека, который с пренебрежением относился и к нему самому, и к его семье, задевало самолюбие молодого отца. И все-таки он уступил просьбе жены:
– А что? Звучит очень неплохо: Аркадий Петрович Голиков…
Окунувшись в воспоминания, которые разрывали его сердце на части, Петр Исидорович не услышал, как к входной двери подошел Аркаша. Он хотел позвать отца к столу, но, увидев того через приоткрытую дверную створку, не решился его окликнуть. Мальчик с удивлением и жалостью смотрел на своего папочку, всегда казавшегося ему таким большим, мужественным, сильным. Теперь же он видел перед собой немолодого, сломленного, несчастного человека, плечи которого вздрагивали от рыданий. Только сейчас Аркаша заметил, как поседели и поредели его волосы.
Усилием воли Петр Исидорович справился с переполнявшим его волнением – надо было возвращаться к детям. Он глубоко вздохнул, потер руками лицо и пригладил волосы. Потом встал на ноги, расправил плечи и снова вздохнул полной грудью.
Стоявший за дверью Аркадий сделал шаг назад – ему не хотелось, чтобы отец догадался, что он видел его таким подавленным, – и собрался было незаметно вернуться в гостиную, но его внимание неожиданно привлек стук закрывающейся калитки. Петр Исидорович тоже услышал этот звук и остался стоять на крыльце.
– Петя? Ты? – донесся до Аркадия голос матери. – Ты приехал? Совсем?
– Нет, не совсем, – ответил Петр Исидорович. – По детям очень соскучился, вот и выбрался ненадолго, чтобы с ними повидаться. Да и с тобой надо поговорить. Ну, здравствуй, Наташа.
Наталья Аркадьевна поздоровалась с мужем. По тому, что голос ее прозвучал громче, Аркаша понял, что она тоже подошла к крыльцу.
– Наташа, Наташенька, – взволнованно начал Петр Исидорович, – давай поговорим здесь, пока мы одни. Да и времени у меня мало – ехать скоро. Послушай меня, Наташа…
– Петя, – перебила его жена, – я знаю все, что ты хочешь мне сказать. Сейчас начнешь вспоминать, как хорошо мы жили до войны, как были счастливы вместе. Но зачем вспоминать то, чего нельзя вернуть? Все в прошлом, все позади… Да, были у нас и любовь, и радость, и счастье. Но ведь были и темные стороны, и душевные муки у нас обоих. Я знаю, что в Льгове причинила тебе много горя…
– Но ведь я простил тебя тогда, Наташа, – теперь уже перебил супругу Петр Исидорович, – сумею простить и сейчас. Я ведь люблю тебя, несмотря ни на что, и не могу жить без тебя и без своих детишек. Я понимаю – ты молодая, красивая, столько времени одна… Война эта, будь она проклята! Но мы все плохое забудем, начнем все заново, все, в конце концов, утрясется. Утряслось же тогда! Да, мы покинули Льгов, все бросили, но потом ведь все наладилось. Мы же были счастливы и в Нижнем, и здесь, в Арзамасе.
– Петя, как ты не понимаешь – я люблю другого человека, – остановила мужа Наталья Аркадьевна. – А он любит меня. Очень сильно, и никто и ничто нас разлучить не сможет.
– Ну, конечно! Только тогда ты то же самое про своего сахарозаводчика говорила, – вскипел Петр Исидорович. – И где он теперь, этот твой красавчик, сын дворянский? А сейчас-то ты почему до простого монтера снизошла? А, Наташа? Или теперь все поменялось – рабоче-крестьянское происхождение больше ценится?
– Ну, причем здесь происхождение! – возмутилась Наталья Аркадьевна. – Кстати, он уже не монтер, а партийной работой занимается. Но не в этом дело, Петя. Это все не важно. Важно только одно – мы с Шурой любим друг друга.
Какое-то время оба молчали. Потом Аркадий снова услышал голос матери. Она говорила тихо и ласково:
– Петя, пойми ты, наконец, что прежней жизни у нас уже не будет. Ну, не становись же врагом по отношению ко мне, ведь никто, никто в целом свете не желает тебе счастья так, как я. Ты тоже еще не старый, еще встретишь и полюбишь другую женщину, и вы будете счастливы, поверь мне.
«Бедный, бедный мой папочка… Что же с ним теперь будет? Как ему жить дальше?» – подумал Аркаша и осторожно, чтобы его шаги не услышали родители, вернулся в гостиную.
Ночью он долго не мог заснуть – все думал, что это за сахарозаводчик такой, из-за которого, оказывается, еще десять лет назад их семья чуть было не разрушилась. Ни мать, ни отец никогда об этом не говорили и не вспоминали. Сам он тогда был слишком маленьким и ничего помнить не мог. Ну, разве что, день, когда все они покидали Льгов. В памяти Аркаши – уже в который раз! – возникло купе поезда с накрахмаленными занавесками на окнах и лица сидящих в нем родителей: лицо мамы с холодным, потухшим взглядом и словно застывшее лицо отца.
Теперь он знал точно – это был не сон.
8.
К середине июля жара спала. На днях прошел сильный ливень, после чего температура воздуха даже в разгар дня не дотягивала и до двадцати градусов. Выйдя во двор, Аркаша поежился – с утра на улице было довольно свежо, – но возвращаться за курточкой не стал. Он уже почти дошел до калитки, как услышал позади себя знакомый голос:
– Аркаш, подожди минуточку.
Это была Шура – дочка Татьяны Ивановны и Ивана Павловича Бабайкиных.
Аркаша остановился и обернулся. Шура быстрым шагом шла к нему от своего дома. Пронесшийся навстречу девушке внезапный порыв ветра откинул назад копну ее русых волос, открыв высокий лоб и темные, похожие на два маленьких полумесяца брови.
Взгляд, который Шура метнула на Аркадия из-под этих полумесяцев, ему не понравился: словно молнии сверкнули из ее сердитых глаз.
– Колю арестовали! – с ходу выпалила девушка.
– Какого Колю? – не понял Аркаша.
– Какого-какого! Нашего Колю, брата моего двоюродного! Забыл, что ли? – накинулась на него Шура.
– Как арестовали? За что? – сообразив, о ком идет речь, удивился Аркаша.
Поселившись на Новоплотинной в доме, который они арендовали у Бабайкиных, Голиковы не сразу разобрались, кто из них кем приходится друг другу. Теперь-то Аркадий знал, что Шура имела в виду старшего сына Николая Павловича Бабайкина, родного брата ее отца.
Сыновей у Николая Павловича было двое – Николай и Александр. Когда Аркашина семья перебралась в Арзамас, они были уже взрослыми людьми и, естественно, никаких дел с подрастающим поколением не имели. А вот их младшие сестры быстро нашли общий язык с Аркашей и Талей.
– Будто ты не знаешь, за что сейчас людей арестовывают! – продолжала негодовать Шура. – За контрреволюционную деятельность, за что же еще! Да, ему не нравится новая власть. Но это что – преступление? Разве человек не может иметь свое мнение? Почему за это надо арестовывать, как грабителей и убийц? Он ведь ничего плохого не сделал!
– А что он против Советской власти имеет? – проигнорировав вопросы девушки, в свою очередь, возмутился Аркадий. – Чем она ему не угодила?
– Не знаю, чем она ему не угодила, – немного сбавила тон Шура, – я в политику не лезу, но нельзя арестовывать людей за то, что у них есть собственное мнение. Кстати, не один Коля новую власть осуждает. Я слышала, что люди говорят: конституцию под себя состряпали, левых эсеров разогнали. Многие недовольны этим вашим съездом!
– Недовольны одни буржуи! – еще сильнее возмутился Аркадий. – Потому что им на хвост наступили!
После этих слов он резко развернулся и, выйдя со двора, с громким стуком захлопнул за собой калитку. Настроение было испорчено.
«Конституция им не нравится! – быстро шагая в сторону улицы Сальникова, негодовал Аркадий. – Не нравится, что Съезд Советов узаконил власть рабочих и крестьян, установил их диктатуру, чтобы всех буржуев раздавить? Еще бы такая конституция понравилась тем, кто всю жизнь на чужом горбу ездил!»
Он немного замедлил шаг, вспоминая, по поводу чего еще выражала недовольство Шура. Вспомнил – она говорила о левых эсерах. Ну, тут вообще все ясно! Если бы Шурка читала советские газеты, то по-другому смотрела бы на некоторые события. Мятежу этих предателей «Известия» посвятили целую страницу!
Кстати, учитель Талкиной гимназии Петр Петрович Цыбышев, который был делегатом предыдущего, Четвертого Съезда Советов от Нижегородской губернии, еще тогда, в марте, говорил, что эсеры голосовали против ратификации мирного договора с Германией. Но съезд утвердил резолюцию, предложенную большевистской фракцией, и договор был ратифицирован. Вот эсеры и решили большевикам свинью подложить: прямо во время проведения Пятого Съезда Советов посла немецкого убили, Мирбаха, чтобы заставить Германию немедленно этот договор разорвать. И как их было после этого не разогнать? Всю фракцию левых эсеров арестовали – и правильно сделали! Оставшиеся делегаты – большевики – приняли решение бороться с врагами Советской власти всеми средствами, вплоть до массового террора!
«А что остается делать, если контра со всех сторон наступает? – продолжал размышлять Аркадий, повернув на Сальниковскую. – Как началась заваруха в Пензе, так и повылезали из всех щелей буржуи и предатели, которым Советская власть поперек горла встала. Отец еще когда говорил, что нельзя этим чехословакам доверять. Это они мятеж начали, а к ним уже все вражьи силы потянулись…»
Через несколько дней после того, как расстроенный Петр Исидорович, так и не сумевший наладить отношения с женой, уехал обратно в Пензу, Аркадий прочитал в «Известиях» сообщение о вооруженном восстании там подразделений чехословацкого корпуса. Не успевшие отправиться на восток легионеры отказались сдавать оружие и устроили мятеж. В результате кровопролитного боя, длившегося больше суток, они свергли в городе большевистскую власть.
Случилось это 29-го мая. Аркадий никогда не забудет те несколько дней, которые они с Талей пережили, ожидая хоть какой-нибудь весточки от отца. В начале июня в газетах появилась информация о том, что чехословаки оставили Пензу и двинулись на Самару. Только после этого Петр Исидорович дал о себе знать, сообщив детям, что жив и даже не ранен и что Советская власть в Пензе восстановлена.
Занятый своими мыслями Аркадий не заметил, как прошел всю Сальниковскую и, миновав Соборную площадь, вышел на Гостиный ряд. Окинув улицу взглядом, он слегка приуныл – выглядела она как-то уж совсем сиротливо. Конечно, Гостиный ряд давно уже не был таким оживленным, как в довоенные годы. Но даже во время войны торговля здесь никогда не прекращалась, хотя веселых и довольных горожан на улице заметно поубавилось. После революции дела у купцов пошли хуже, особенно после того, как их обязали выплачивать контрибуции. Товаров в лавках становилось все меньше и меньше, потом они и вовсе начали закрываться одна за другой.
Вот и сегодня двери и ставни большинства магазинчиков были закрыты. Лишь возле некоторых из них толпились хмурые, недовольные таким положением дел люди.
– Чай кончился, – пожаловалась утром Дарья. – Купить негде, ни у кого нет. Травку будем заваривать.
«Травку так травку», – вспомнил тетины слова Аркадий и, снова оглядев улицу, подумал: «Мы-то тут еще ничего живем, в Москве и Питере куда хуже. Там рабочие вообще голодают. А кулаки деревенские хлеб прячут, да еще на местные власти нападают, гады».
Не прошло и пяти минут, как он уже стоял перед красивым двухэтажным домом на углу Гостиного ряда и Ново-Московской улицы. В этом старинном каменном здании с большими окнами и голландскими печами внутри до недавнего времени размещалась лучшая в городе гостиница, владел которой местный богатей Иван Иванович Стригулин – торговец зерном и пивом, на его же заводе и сваренным.
Поговаривали, что в этой самой гостинице по дороге в Пензенскую губернию когда-то останавливался писатель Лев Николаевич Толстой и что здесь он провел самую страшную ночь в своей жизни. О собственных переживаниях он написал в рассказе «Записки сумасшедшего». Весь рассказ Аркаша читать не стал, но нашел страницы, где этот случай как раз описан. Что именно вызвало у великого писателя чувство такого жуткого страха, из-за которого Лев Николаевич ни свет ни заря покинул Арзамас, он так и не понял.
«Нет, в самом деле, что Толстому тут не понравилось? – недоумевал Аркадий, стоя перед входом в бывший стригулинский особняк, где теперь размещался Совет депутатов. – Домик что надо – и снаружи, и внутри. А мебель в нем какая красивая – из карельской березы, ковры кругом, уборные теплые. И все это теперь принадлежит не какому-то там купцу, а обычным людям».
Как-то, войдя в здание, он наблюдал такую картину. Два мужика скручивали ковровую дорожку в вестибюле. Судя по одежде, оба были из крестьян. Один из них, выглядевший постарше, недовольно ворчал:
– Такую красоту истоптали! Куда ее теперь? Не выбрасывать же!
– Ну и черт бы с ней, – буркнул второй, тот, что помоложе. – Хоть бы и выбросить. Тебе-то какая печаль, Пахомыч? Себе не заберешь – не отдадут ведь!
– Я вам дам «выбросить»! – прикрикнула на мужиков появившаяся в вестибюле невысокая, коротко стриженая женщина лет сорока. – Если не ваше, так можно и выбросить? А это, между прочим, теперь казенное, а значит, народное добро. Его надо беречь. Отчистите и в кладовую уберите.
Женщиной, которая отчитывала мужиков, была Софья Федоровна Шер. В Арзамас она приехала в один год с Голиковыми. Только Аркашина семья оказалась в этом городе по своей доброй воле, а Софья Федоровна за революционную деятельность была выслана сюда под гласный надзор полиции из Ярославля, где до этого работала на спичечной фабрике. Кстати, несмотря на все старания тогдашних арзамасских властей, партийную работу Шер не прекратила.
Промелькнувший в голове Аркадия эпизод с ковровой дорожкой неожиданно натолкнул его на мысль – а не спросить ли у Софьи Федоровны о Шуркином брате? Она ведь теперь председатель революционного суда и уездного ревтрибунала, где решаются судьбы многих людей. Узнать хотя бы, в чем конкретно обвиняют Николая Бабайкина и какое наказание – если обвинения подтвердятся – ждет арестованного. Обмозговать эту идею он не успел.
– Голиков, ты чего стоишь тут, как статуя? – раздался за Аркашиной спиной голос Петьки Цыбышева. – Чего не заходишь-то?
– Здорово, Петро! – протягивая товарищу руку, сказал Аркадий и, пропустив мимо ушей Петькины вопросы, спросил:
– Не знаешь, когда будут стрельбы?
– Вот чудак-человек! Какие сейчас стрельбы? – удивился Петька. – Сам видишь, что за дела творятся! Со всех сторон контра прет! Отец сказал, что мы уже отрезаны и от Нижнего, и от Мурома, и от Лукоянова!
– Так тем более надо народ учить! – возразил товарищу Аркадий. – Рассыпной строй мы уже прошли. Николай Николаевич говорил, что после этого будут стрельбы. А то у нас некоторые с трех метров и в корову не попадут.
– Корова-то тут причем? – засмеялся Цыбышев.
– Ладно, это я так, сдуру брякнул, – отговорился Аркадий. – Корова, конечно, не причем. А занятия продолжать надо – я так считаю. Армия должна пополняться людьми подготовленными, особенно сейчас, когда боевые действия идут.
– Ну, нам до призыва еще далеко, – сказал Петр. – Особенно тебе. Мне-то хоть шестнадцать исполнилось, а ты вообще пока малолетка. К тому времени, когда тебе восемнадцать стукнет, ни одного белогвардейца и ни одного буржуя не останется. Так что, повоевать тебе вряд ли придется!
Аркадий промолчал, не стал возражать. Да и возразить-то было нечего: Петька прав – ему только четырнадцать, а четырнадцатилетних в армию не берут. Хорошо хоть весной ввели обязательное военное обучение для школьников, достигших этого возраста. И то не для всех. Тех ребят, у кого родственники – эксплуататоры чужого труда, к этому делу не допускают. А то, что может получиться? Такому выдадут винтовку, научат из нее стрелять, а потом его папочка-буржуй возьмет и скажет: «А ну-ка, сынок, ступай красных бить!»
Народу в Совдепе было пока немного, но в воздухе уже витал густой, тяжелый запах табачного дыма. Ребята направились к группе куривших в вестибюле мужчин, среди которых оказались и Петькин отец, и Николай Николаевич Соколов. Аркадий решил все-таки выяснить у него, что там будет со стрельбами – организация военного обучения школьников возлагалась на комиссаров просвещения, – но бывший учитель был увлечен беседой с другими работниками Совета.
Петр и Аркадий встали неподалеку и прислушались к разговору старших товарищей.
– Вся эта буча из-за Троцкого началась, – не скрывая своего недовольства действиями наркома по военным делам, возмущался председатель Совета Зыбин. – Совсем, видать, башка не варит, если он такой приказ отдал: по всей чугунке чехословаков разоружать. Это все равно что керосина в тлеющий костер плеснуть! У них и так злоба на нас разгоралась, а после такого приказа – понятное дело! – они сразу же взбунтовались.
– А что же, по-вашему, ему оставалось делать в сложившейся ситуации?! – возразил председателю Евгений Гоппиус, работавший в Совете секретарем. – Он ведь этот приказ отдал уже после Челябинских событий, когда легионеры местных красногвардейцев разоружили и склад с оружием захватили. Другого выхода у наркома просто не было.
– Что значит – «не было другого выхода»? Выдворить их надо было поскорей с нашей территории, и дело с концом! – продолжал гнуть свою линию Зыбин. – Пусть бы убирались от нас вместе со своим оружием!
– Ну, тут, Андрей Федорович, палка о двух концах, – вмешался в спор Николай Николаевич. – Я на днях в Нижнем был, так там один товарищ, который из Пензы приехал, говорил, что некоторые пензяки чехословакам большие деньги предлагали, чтобы они из города не уходили после того, как с Советами расправились. Думаю, и в других городах такое происходит. Контрреволюции крепкие вояки сейчас ох как нужны. Так что оружие легионерам нельзя было оставлять. Думаю, товарищ Троцкий такую ситуацию предвидел, поэтому и приказал военным комиссарам немедленно разоружить их эшелоны на всей железнодорожной линии.
– Да немцам он кланялся, этот ваш Троцкий! – снова вскипел Зыбин. – Это они боялись, что чехословацкий корпус против них выступит, когда в Европу попадет, вот и надавили на наших!
Крестьянский сын Андрей Зыбин, прошедший всю войну рядовым солдатом, вступивший еще в семнадцатом в партию большевиков, в общем и целом линию этой партии поддерживал. На фронте сам агитировал и за братания с немцами, и за мирные переговоры с Германией, и за мировую революцию, но победить в душе своей ненависть к врагу, с которой сросся уже за четыре военных года, так и не сумел. Он бы уж точно не возражал, если бы отдохнувшие от боевых действий чехословаки наподдали как следует этой немчуре – пусть даже не у нас, в России, а там, на Западном фронте, где все еще продолжались ожесточенные бои.
– А ваш Троцкий подумал, кто легионеров-то этих будет разоружать? – поддержал Зыбина другой фронтовик – член исполкома, бывший молотобоец Сормовского завода Федор Алексеевич Вавилов. – Армии нормальной нет. У нас, в центре, еще так-сяк, а там, за Волгой, за Уралом, какая армия? Кучки красногвардейцев из рабочих, которые Совдепы от местной контры охраняют, это ведь не армия. В Челябинске их быстро всех разогнали!
В разгар спора входная дверь несколько раз отворялась. В здание заходили все новые и новые люди, которые, как и Аркадий с Петром, тоже прислушивались к разговору.
– Похоже, тогда у чехословаков получилось что-то вроде репетиции, – высказал свое мнение Цыбышев-старший. – Они, скорей всего, и сами не ожидали, что так легко с Совдепами расправятся. А когда сообразили, что сил-то у Советской власти не хватает, чтобы им противостоять, совсем обнаглели и давай по всему Транссибу свои порядки устанавливать. И все белые силы с ними объединились, и Комуч /1/ при их участии образовался, когда они в Самару пришли. Вот вам и гражданская война, товарищи.
– Да война-то еще раньше началась, с Дона, когда Алексеев и Корнилов выступать начали, – не согласился с Петром Петровичем Зыбин. – И в других местах всякая шушера голову поднимала – офицерье недовольное, эсеры недобитые, меньшевики. Только мы бы с ними как-нибудь справились, у них ведь тоже никакой организованной армии не было. Да и народ их не больно поддерживал. А чехословаки – другое дело! Это уже серьезная боевая сила, которая не на нашу, а на ихнюю сторону встала. Поэтому я и говорю – гнать их надо было из страны в три шеи, и побыстрее. А теперь вот что с ними делать?
Вопрос председателя Совета повис в воздухе.
– И теперь гнать! – раздался в установившейся было тишине бодрый голос Николая Березина. – Все силы надо для этого мобилизовать, иначе революция погибнет.
– Армия нам нужна – крепкая, дисциплинированная, – снова высказался Зыбин. – И во главе ее должен стоять настоящий военный, который умеет и с подчиненными управляться, и врагов бить, а не языком молоть, как этот ваш Троцкий. Он ведь и войны-то никогда не видел.
– Зря вы так, Андрей Федорович, – опять не согласился с председателем Совета Гоппиус. – Нынешний нарком – человек образованный, умный. А то, что армейского опыта у него нет – так это ничего, зато у него большой опыт революционной работы. Да и на посту наркома по военным делам товарищ Троцкий недавно совсем. Он сейчас все силы прилагает, чтобы создать профессиональную армию. Да что я вам объясняю – вы же сами декрет ВЦИК читали о всеобщей мобилизации. Я думаю, что действия чехословаков его как раз к этому и подстегнули. Будет у нас армия – сильная, боевая.
– Ну, поживем – увидим, – не стал спорить Зыбин и, ухмыльнувшись, добавил:
– Еще бы кто мужиков подстегнул, чтобы они в эту армию шли. А то говорят: «Навоевались уже, хватит!»
– Ничего. Это они говорили, пока их в армию добровольно призывали, а сейчас мобилизация обязательная. Пусть теперь кто-нибудь попробует от призыва уклониться, – сказал Гоппиус. – Если понадобится, то и подстегнем.
– Никакими силами мужиков не заставишь сейчас в армию записываться, – подал голос высокий, худощавый крестьянин лет тридцати-тридцати пяти. – Мы на днях на волостном собрании это дело обсуждали. Постановлено было: вооружить и обмундировать на местах мужской пол в возрасте от 18 до 50 годов. Так что вы думаете? Нас самих за такую постановку вопроса чуть не пришибли!
Гоппиус кивнул крестьянину и представил его собравшимся:
– Познакомьтесь, товарищи: Михаил Григорьевич Колосов. Недавно на съезде граждан Новоусадской волости он избран представителем в наш Арзамасский Совет.
Мужик, немного смутившись от такого внимания к его персоне, кивком головы сначала в одну, потом в другую сторону поздоровался со всеми и выжидающе посмотрел на секретаря Совета.
– Михаил Григорьевич, а вы разъяснили товарищам крестьянам причины обязательной мобилизации? – спросил его Гоппиус.
– Ну, а как же? – ответил Колосов. – У нас и в постановлении записано: «Поддерживая Советскую власть…»
– Понятно, – сказал Гоппиус. – Я вижу, представители волостей уже подошли. Так вот, обращаюсь ко всем: надо убеждать людей, что переход от добровольческой армии ко всеобщей мобилизации – вынужденная мера. Она продиктована положением, в котором оказалась сейчас наша Советская Республика. Она нужна для отражения происков обнаглевшей контрреволюции – как внешней, так и внутренней. Она нужна для борьбы за хлеб, которого так не хватает голодным рабочим в городах и их семьям…
– Григорич, – обратился к Колосову Зыбин, перебив пламенную речь Гоппиуса, – а кто там у вас больше всех воду мутит? Не Гришка ли Белогузов?
«Белогузов, Белогузов…» – закрутилась в голове Аркадия фамилия, показавшаяся ему знакомой, но где и когда ее слышал, он вспомнить не смог.
– Он самый, – ответил председателю Совета Колосов. – Как с фронта пришел, так и не угомонится никак – все недовольство высказывает новыми порядками.
– Так я и думал, – сказал Зыбин. – Ваш Совет еще в апреле оружие просил, чтобы местную власть охранять от тех, кто народ баламутит, к беспорядкам призывает. Тогда тоже этого Белогузова называли – как главного зачинщика. Надо было бы с ним тогда и разобраться, да как-то все сошло ему с рук.
– Ну, теперь не сойдет! – заверил собравшихся Гоппиус. – Вы знаете, товарищи, что в мае у нас образована уездная чрезвычайная комиссия, которая никакой контрреволюции спуску не даст. Она уже занимается теми, кто уклоняется от призыва, и теми, кто хлеб от продотрядов прячет, а потом незаконно им спекулирует. Эти вопросы у нас сегодня на повестке дня.
Перед тем как вместе со всеми отправиться в зал, где проводились собрания, Аркадий поискал глазами Шер. Софья Федоровна разговаривала с уездным военкомом Чувыриным.
– Голиков, ну ты идешь или нет? – дернув товарища за рукав, поторопил его Цыбышев.
– Да иду я, иду, – ответил Аркадий.
Так и не решившись подойти к Софье Федоровне, чтобы спросить у нее о Шуркином двоюродном брате, он пошел вслед за Петром на собрание.
«В конце концов, если человек против Советской власти ничего не имеет, никто его арестовывать не будет», – подумал Аркадий.
/1/. Комуч – Комитет членов Учредительного собрания, эсеровское правительство, действовавшее в Поволжье в 1918 году.
9.
– Тебе, Фома, только бы жрать целыми днями! И как в тебя столько всего влезает? Признавайся, негодник, галку вчера ты слопал? Ты, конечно! Кто же еще? По всему двору птичьи перья летали! – отчитывал Аркаша здоровущего серого кота, сидевшего напротив него в позе глиняной кошки-копилки, которых когда-то продавали на Гостином ряду.
Кот смотрел на него заискивающим взглядом и нетерпеливо водил по зеленой траве кончиком хвоста.
– Ладно уж, лови! Но учти – это последний.
Аркаша подкинул вверх маленького, чуть больше указательного пальца, пескарика, которого котяра, изловчившись, поймал прямо на лету.
– Эх, клев сегодня был хороший! Иногда сидишь-сидишь – и ничего. А тут – нате вам! Мне больше всех повезло: три больших леща попались, щука здоровенная – фунтов пять, не меньше, плотвы – с ладонь – штук десять, да мелочь всякая, – рассказывал он коту, пока тот поглощал рыбку. – Нам дня на три хватит, и тебе вот кое-что перепало. Так что, скажи своему хозяину спасибо.
Разделавшись с пескариком, Фома снова принял позу копилки и выжидающе уставился на Аркадия.
– Сказал же тебе – нету больше, – развел руками тот, продемонстрировав коту пустые ладони.
Фома, очевидно, правильно понял значение этого жеста, потому что потерял к Аркаше всякий интерес. Зевнув во всю свою кошачью пасть и показав хозяину острые клыки, розовое шершавое нёбо и такой же розовый, свернувшийся в трубочку язык, кот растянулся на траве под ласковыми лучами уже нежаркого августовского солнца. Прищурившись, он несколько секунд наблюдал за ползающей по земле букашкой, потом глаза его плотно закрылись.
Аркадия тоже потянуло в сон – разморило на солнышке, да и встать пришлось рано, пяти даже не было. На рассвете рыба лучше всего клюет – это все знают. Вот проспал бы еще пару часиков, и не видать бы такого улова.
Он сидел на узенькой деревянной лавочке, представляющей собой обычную доску, которую снизу подпирали два крепких чурбана. Лавочка примыкала к одной из стен старого, чуть покосившегося сарая, где хранились дрова, разный инвентарь и какие-то вещи, которым не нашлось места в доме. Прислонившись к этой стене спиной, Аркадий вытянул вперед ноги, скрестил на груди руки и, последовав примеру Фомы, сомкнул веки.