– Так, слыхал я, выгнали его из армии. Если уж такой толковый, за что ж выгнали-то? – возразил хромому молодой пехотинец в сдвинутой на затылок блестящей от дождя папахе. – Пускай бы и дальше воевал. Аль без тебя не может?
Раздался дружный хохот. Аркаше тоже не смог сдержать улыбку.
– Дурак ты, Пашка! – обиделся хромой. – Алексей Максимыч – настоящий вояка. А выгнали потому, что это ваше нонешнее правительство не признал. Как царя-батюшку в отставку отправили, – хромой снова ненадолго остановился и перекрестился, – так он новой власти подчиняться не захотел.
– А сейчас-то он где? В тюрьме, что ли? – спросил кто-то из солдат.
– Тьфу на тебя! – сплюнул хромой. – В какой тюрьме? На родину он подался, на Дон куда-то. Алексей Максимыч казаком родился, казаком и помрет.
Дальнейшего разговора Аркаша не услышал – перед Соборной площадью он свернул в Поповский переулок, где находился госпиталь, в котором работала Наталья Аркадьевна. Мужики же пошли своей дорогой.
«Давно я здесь не был, – подойдя к воротам госпиталя, подумал Аркаша. – А ведь когда-то чуть не каждый день ходил маму встречать…»
Он вспомнил, как восьмилетним мальчиком первый раз пришел к матери на работу. Дома ему было скучно, новых друзей в Арзамасе он завести еще не успел, вот и решил дойти до маминой больницы – посмотреть, как она там устроилась. Едва мальчик вошел в помещение, как его тут же окружили женщины в длинных белоснежных передниках и таких же белых, закрывающих волосы косынках, завязанных на шее сзади, – сестры милосердия.
– Это к кому же такой симпатичный молодой человек пожаловал? – с улыбкой обратилась к Аркаше одна из них.
– К маме! – доложил мальчик.
– И кто же твоя мама? – поинтересовалась женщина.
– Так это, верно, нашей новой акушерки сыночек, – внимательно разглядывая Аркашино лицо, предположила другая. – Вы только посмотрите, как на нее похож!
Из палаты, расположенной в другом конце коридора, вышла Наталья Аркадьевна. Увидев сына, удивилась:
– Адя, ты зачем пришел?
На этот раз мать он увидел издалека – она стояла на крыльце больницы, прижавшись к входной двери. Только так можно было укрыться от косого дождя, от которого почти не спасал нависающий над крыльцом козырек.
«Воздухом вышла подышать, – догадался Аркаша. – У них там задохнуться можно».
В переполненных палатах, где с трудом удавалось протиснуться между койками, от смеси запахов медикаментов, человеческого пота, крови, мочи, сочившегося из ран гноя, табачного дыма стояло такое зловоние, что посетители, пришедшие в больницу с улицы, едва не теряли сознание. Этот запах за несколько минут успевал впитаться в одежду, волосы, кожу. Что уж говорить о тех, кто здесь работал!
Увидев сына, Наталья Аркадьевна задала ему тот же вопрос, как и тогда, пять лет назад:
– Адя, ты зачем пришел?
Потом на ее лице появилась тревога:
– Случилось что?
– Нет, мамочка! Ничего не случилось, – успокоил мать Аркаша. – Хотя, случилось, но хорошее: к нам сегодня человек один приходил, от папы. Вот я и не утерпел – прибежал тебе рассказать. А ты скоро домой пойдешь?
– Какой человек? – не ответив на вопрос мальчика, спросила Наталья Аркадьевна.
– Папин фронтовой товарищ, – пояснил Аркаша и снова поинтересовался:
– Ты когда работать закончишь? Я бы тебе по дороге все рассказал.
– Да вот еще двух раненых обработаю, и на сегодня все, – сказала Наталья Аркадьевна и, распахнув входную дверь, жестом пригласила сына войти в помещение. – Подожди меня, если хочешь.
Мальчик на секунду замешкался – войдешь, вся одежда пропитается зловонным больничным запахом, который несколько дней не выветрится. Ладно, плащ – его можно на это время где-нибудь во дворе повесить. А форменная тужурка? В ней ведь завтра в училище идти! И все-таки он решился – в конце концов, и мама, и ее коллеги вдыхают это амбре по многу часов подряд. Раньше такого не было. Раньше вообще все было по-другому…
Когда Аркашина мама начинала работать в Арзамасской больнице, в родильном отделении имелось всего четыре койки, и даже если все они были заняты, новоиспеченная акушерка легко справлялась со своими обязанностями.
Война многое изменила. С фронта в Арзамас начали поступать раненые, которых, после оказания им первой помощи в войсковых лазаретах, отправляли на лечение в тыл и размещали в специально оборудованных госпиталях и городских больницах. У врачей и прочего медицинского персонала работы прибавилось настолько, что люди от усталости валились с ног. У Натальи Аркадьевны появились новые обязанности: она обрабатывала раны, делала перевязки, переворачивала тяжелобольных… Работы с каждым днем становилось все больше и больше – поток раненых не прекращался.
Сделав несколько шагов по узкому, плохо освещенному коридору, Аркаша уперся в спинку железной больничной койки, на которой лежал укрытый серым одеялом человек. Вдоль стены, впритык к этой койке – спинка к спинке – стояла еще она, такая же, за ней – третья. На каждой из кроватей тоже лежали раненые. Такого в больнице Аркаша еще никогда не видел. Впрочем, он давно не заходил к матери на работу.
– В палатах свободных мест не хватает, вот и размещаем людей в коридоре, – заметив его растерянность, сказала Наталья Аркадьевна.
Она подошла к одному из раненых – молодому, лет двадцати трех, парню – и, наклонившись над ним, спросила:
– Ну, кто у нас тут?
Потом поднесла карту больного поближе к глазам и вслух прочитала:
– Так, Константин Яковлев. Осколочное ранение живота, внутренние органы не повреждены, уже хорошо… Ага, гнойная инфекция образовалась. Ну, сейчас мы твои болячки обработаем.
Резким движением Наталья Аркадьевна сорвала с живота парня пропитанную кровью и гноем марлю. Раненый вскрикнул.
– Потерпи, потерпи, дружок, – уговаривала солдатика сестра, обрабатывая ему рану, – не так уж все и плохо…
– Сам знаю, – морщась от боли, процедил тот, – видел, как из людей кишки вываливались. Моя-то рана не смертельная, я ей даже рад. Вот подлечусь тут у вас и домой поеду. К мамке в деревню. И никаких тебе больше окопов, пуль, снарядов! Всё! Кончилась для Костика война! Правильно я говорю, парень?
Аркаша понял, что вопрос адресован ему, но что ответить солдатику, не знал, поэтому постарался изобразить на лице улыбку и молча пожал плечами.
Оставив Костю, Наталья Аркадьевна подошла ко второму раненому, который показался мальчику глубоким стариком. Он даже удивился – разве таких призывают в армию и уж тем более отправляют на фронт? Лицо раненого, худое, серо-землистого цвета, было изрезано морщинами, напоминающими борозды на вспаханном поле. Щетина на впалых щеках и усы с проседью добавляли солдату возраста.
Раненому требовалось поменять повязку на ноге, вернее, на той ее части, которая осталась от нижней конечности – половине бедра.
– Вот Петровичу не повезло так не повезло – на мину наступил! – раздался веселый голос Кости. – Поперся из окопа с германцами брататься! Надо тебе было? А, Петрович? Вот ходи теперь на одной ноге!
– А ты-то чему радуешься? – усмехнулся старый солдат. – Домой собрался? Как бы не так! Вот залечат твои болячки, и прямиком на фронт. Хорошо, если домой дадут заехать, а то прям на передовую, в окопы. Под мамкиной юбкой не спрячешься.
– Как это? – растерялся Костя. – Я ведь раненый, а раненых на фронт не отправляют.
– Так это ты пока раненый. Но ведь не сильно. Кишки-почки-печенка и – что там еще у людей есть? – все цело, все на месте. А болячки заживут и отвалятся, и будешь ты снова здоровенький, к службе готовый. Вот так-то! – поддразнил молодого солдата Петрович и подмигнул Аркашиной маме:
– Верно, сестра?
– Может, и так, – согласилась Наталья Аркадьевна и, осторожно стянув с пациента серое больничное одеяло, спросила:
– Ну что, Василий Петрович, приступим?
Аркаша содрогнулся, увидев обмотанную окровавленными бинтами культю Петровича, но виду, что испугался, не показал. Он даже приготовился выдержать зрелище самой перевязки, но Наталья Аркадьевна встала так, чтобы сын не видел, как она отдирает от искалеченной конечности пропитанную засохшей кровью повязку. О действиях матери Аркаша догадался по лицу раненого, которое сморщилось от боли.
– Э, нет! Так дело не пойдет! – не унимался тем временем Костя. – Не хочу я на передовую, вшей кормить и под пули подставляться! Сестра, а может, вы мне кусочек от чего-нибудь отрежете, пока не все дырки заросли? От кишков, например. Их в организме много – говорю же, я видел!
Вопрос Костика всех развеселил. Даже Петровича. Лицо старого солдата озарила улыбка, бороздки на щеках расправились, серая кожа посветлела, а в глазах запрыгали веселые огоньки, отчего они сразу перестали казаться тусклыми.
– Это не по моей части, к хирургу обращайтесь, – засмеявшись, посоветовала парню Наталья Аркадьевна, – может, что-нибудь и отрежет.
– Язык бы ему подрезать, чтоб ерунду не молол, – высказал свое мнение Петрович.
«А он не такой уж и старый, – заметив произошедшую с раненым перемену, подумал Аркаша, – может даже, ненамного старше папочки. Вот если бы его еще и побрили…»
– И когда только эта война окаянная кончится? – прервал его размышления голос Кости. – Вот говорят: воевать будем до победного конца. А когда конец-то этот наступит, а, Петрович? Кто-нибудь знает? Сколько можно в траншеях сидеть, на брюхе по грязи ползать, под пули лезть!
– Вот и не лезь, – снова поморщившись от боли, посоветовал парню Петрович. – У меня газетка одна есть, в шинели припрятана, «Солдатская правда» называется. Так вот, там написано, что солдатам делать, чтобы война скорее кончилась. Я тебе вот что скажу…
Аркаша обратился в слух – уж очень интересно было узнать, что пишет об окончании войны газета, которую сам он никогда не видел.
– Да знаю я, что ты скажешь, – отмахнулся от Петровича Костя. – К нам летом мужик один приходил, все твердил, что правительство войну кончать не собирается и что мы, солдаты, сами должны ее прекратить. Офицеров своих не слушать, в атаки не ходить, с австрияками и германцами чуть ли не обниматься, брататься, значит. Мол, их тоже, как и нас, против воли в окопы загнали, и они тоже домой хотят – к мамкам, женам да детишкам.
Чтобы лучше видеть Петровича, Костя слегка приподнялся в постели и, опираясь на локти, продолжил:
– А еще мужик этот сказал, что он в такой партии состоит, которая одна против войны выступает и призывает немедленно заключить мир с германцами …
– Партия большевиков называется, – подсказал Петрович. – А главный у них – Ленин. Слыхал о нем?
– Да слыхал… – опустившись на подушку, сказал Костя. – Мужик этот нам тоже газету какую-то показывал и статью из нее зачитывал. Говорит, написал ее Ленин. Только я из статьи той ничего не понял, пока мужик своими словами все не разъяснил. Он и о братаниях этих говорил…
– Ну, так и чего тебе непонятно? Что ты против братаний имеешь? – допытывался Петрович.
– Я-то, может, и ничего против не имею, – ответил Костя.
Он снова приподнялся на койке и продолжил:
– Только вот после того, как мужик этот ушел, собрал нас ротный и сказал, что правительство указ издало, в котором написано, что ни о каком мире с врагами Отечества не может быть и речи, а если кто брататься с ними побежит, под суд пойдет. Но сначала от него – от ротного – по морде получит. А если схватят кого из ихних, ну, из германцев, кто на братание придет, то тут же, на месте, расстреляют. А еще он сказал, что этот, как его, Ленин на немцев работает, а значит, является немецким шпионом.
– Сам ты шпион! – возмутился Петрович. – Наслушался дураков и всякую ерунду городишь. Вот ты меня послушай… Всё, сестричка? Кончено дело?
Последние слова были адресованы Наталье Аркадьевне, которая, улыбнувшись, молча кивнула старому солдату и повернулась к сыну:
– Адя, ты можешь выходить. Я сейчас переоденусь и тоже выйду. Подожди меня на крылечке.
Аркаша попрощался с ранеными и вышел на улицу. Первым делом он полной грудью вдохнул большую порцию чистого свежего воздуха и, даже не успев выдохнуть, с удивлением заметил, как резко изменилась погода. Моросивший весь день дождь, который, казалось, никогда не кончится, прекратился. Сквозь рваные просветы, появившиеся в серой пелене облаков, виднелось ярко-голубое, почти синее небо. Чем ближе к горизонту, тем просветов становилось больше, а цвет неба постепенно менялся – делался гуще, насыщеннее, темнее. Менялись и облака: от серебристо-серых над городом до почти черных, отливающих фиолетовыми и бордовыми красками на западе, за Тешей, где оранжевый солнечный диск приготовился погрузиться в багряное пламя заката…
Ночью Аркаша никак не мог уснуть. То переворачивался с боку на бок, то натягивал до ушей одеяло, то засовывал голову под подушку. Ничего не помогало. Он искренне удивлялся – что с ним такое происходит? Раньше, стоило только плюхнуться на кровать, тут же засыпал.
«Просто сегодня столько всего произошло, что мозг сразу все не переваривает, – в очередной раз вынырнув из-под подушки, решил Аркаша. – Ну и ладно! Не спать так не спать! Если не высплюсь, завтра в училище не пойду, скажу, что заболел…»
Он улегся на спину, подоткнул под себя одеяло – в доме было прохладно, топливо экономили – и начал перебирать в памяти события прошедшего дня. Ну, первая половина суток прошла спокойно – он сделал уроки, дочитал под шум дождя Диккенса. Потом хотел написать папе письмо, но вместо этого написал стихотворение. Всего четыре строчки. Хотел сочинить еще, но больше не успел, потому что… Потому что….
Веки мальчика начали медленно закрываться.
«Потому что пришел Кузьма Васильевич!» – подсказал ему кто-то невидимый, заставив Аркашу мгновенно распахнуть глаза.
Ну да! Пришел папин товарищ, с которым они вместе служат в армии. Потом он помчался к маме на работу, чтобы поделиться с ней этой новостью, а там услышал разговор Василия Петровича и Костика о войне, о братаниях, о большевиках, о Ленине. Впрочем, о большевиках и Ленине он слышал уже второй раз за день – о них говорили Женька Гоппиус и Ванька Персонов. О надоевшей всем войне последнее время вообще трубят на каждом шагу. Только мнения на этот счет у всех разные – одни призывают воевать до победного конца, другие настаивают на сепаратном мире. Кто тут прав – попробуй разберись.
«Вот был бы рядом папа, – подумал Аркаша, – он бы все разъяснил. Но папа на фронте, и неизвестно, когда приедет…»
Он снова повернулся на бок и начал вспоминать свой разговор с матерью, который они вели, когда возвращались из госпиталя домой. Сначала он рассказал ей о визите Кузьмы Васильевича. Мама отреагировала на эту новость на удивление спокойно. Сказала только, что надо попросить выходной на тот день, когда к ним придет папин товарищ, и что нужно собрать папе посылку и написать письма.
Аркаша тогда подумал, что она сильно устала на работе, поэтому и не выражает особых эмоций из-за приезда Кузьмы Васильевича. Сначала мальчик решил не приставать к матери ни с какими расспросами, но потом все-таки поинтересовался, что она думает о споре Василия Петровича и Кости.
– Да мне уже все эти разговоры о войне, братаниях, разных партиях настолько приелись, что я к ним особенно и не прислушиваюсь, – ответила Наталья Аркадьевна.
Какое-то время они шли молча. Потом мать сама прервала молчание:
– Раньше ни о каких братаниях и речи не было. Большинство раненых, которых привозили к нам на лечение в первые месяцы войны, хотели скорее поправиться и вернуться к своим товарищам, на фронт.
– Ну да! Я помню, что все газеты тогда кричали о том, что наша армия легко и быстро разобьет германцев с австрияками. И народ в это верил! – тут же поддержал разговор Аркаша.
– Ну, вот видишь, – не получилось ни быстро, ни легко, – сказала Наталья Аркадьевна, – а армия наша, судя по разговорам солдат, на грани развала. А тут еще эти братания… Да если бы только братания! Читал, небось, в газетах, сколько солдат дезертирами становятся? Я сама видела на улицах людей каких-то странных. Одеты непонятно как – наполовину в военное, наполовину в штатское. Бродят по городу бесцельно, пугают прохожих. Некоторые попрошайничают. Похоже, дезертиры.
«Понятно, что дезертиры, кто же еще, – переворачиваясь на другой бок, подумал Аркаша. – Непонятно только, как к ним относиться…»
С одной стороны, солдат, которым невмоготу уже окопная жизнь, понять можно. Но, с другой стороны, дезертирство в армии всегда презиралось – это им и в училище, на уроках истории, говорили… Конечно же, во время войны с Наполеоном русские солдаты с полей сражений без приказа не бежали. Но ведь и в окопах месяцами не сидели! Хотя, им тоже доставалось… И, опять же, кто-то должен защищать страну от врага? Почему одни должны воевать, как его папочка, например, а другие прятаться в тылу?
Аркаша снова закутался в одеяло и хотел было подумать о том, что он завтра напишет папе, но мысли в голове путались. Неожиданно в его сознании возникла яркая картина багряного заката, которым он любовался, пока ждал возле госпиталя маму. Он отчетливо увидел, как на фоне вечернего неба в лучах уходящего солнца переливаются, словно золотые монетки, листья берез, выстроившихся в шеренгу за больничным забором, и как вдруг внезапный порыв ветра срывает с деревьев пригоршни этих листьев и кружит их в стремительном вальсе. Несколько мгновений они, словно танцующие пары, несутся по кругу в едином ритме. Но вскоре листочки замедляют свой полет и перед тем, как, блеснув на прощанье золотом, присоединиться к своим собратьям на земле, начинают хаотично, натыкаясь друг на друга, кружиться в воздухе.
Перед тем как уснуть, Аркаша успел подумать о том, что и в его голове происходит нечто подобное: мысли роятся так же сумбурно, как эти сорвавшиеся с деревьев листья, и ему никак не удается привести их в порядок…
Утром он встал как обычно и даже не вспомнил о том, что накануне готов был пропустить занятия в училище. В реальном за весь день ничего особенного не произошло. Намечалась кадетская лекция, но ее почему-то отменили, чему Аркаша очень обрадовался – уж кого-кого, а кадетов он вообще слушать не собирался. Эсеры гораздо толковее. На днях он был на их митинге, и со многим, о чем там говорили, соглашался. Да и большевики в одну дуду с эсерами дудят…
Дома Аркаша решил, что уроки на завтрашний день приготовит вечером – сначала напишет папе письмо, которое Кузьма Васильевич захватит с собой на фронт. Весь день – даже во время занятий – он думал о том, что спросить у отца.
Отложив в сторону перо, мальчик взял в руки исписанный листок бумаги и внимательно прочитал только что законченный текст:
«Милый, дорогой папочка!
Пиши мне, пожалуйста, ответы на вопросы:
1. Что думают солдаты о войне? Правда ли, говорят они так, что будут наступать лишь в том случае, если сначала выставят на передний фронт тыловую буржуазию и когда им объяснят, за что они воюют?
2. Не подорвана ли у вас дисциплина?
3. Какое у вас, у солдат, отношение к большевикам и Ленину?
Меня ужасно интересуют эти вопросы, так как всюду об них говорят.
4. Что солдаты, не хотят ли они сепаратного мира? И как вообще они смотрят на текущие события?
5. Среди состава ваших офицеров какая партия преобладает?
Какой у большинства лозунг? Неужели – «война до победного конца», как кричат буржуи, или «мир без аннексий и контрибуций»?
Как ты живешь, милый папочка? Нет ли у тебя чего нового?
Твой сын Аркадий Голиков».
Текстом Аркаша остался доволен – вроде бы, ничего не упустил, задал все волнующие его вопросы. Он сложил листок вчетверо и уже собирался поместить его в конверт, как вдруг задумался, снова развернул бумагу и после своей подписи сделал, на его взгляд, важную приписку:
«Пиши мне на все ответы как взрослому, а не как малютке».
4.
До конца октября в городе, как и во всей губернии, погода так и стояла на редкость теплая. Моросящие временами дожди, которые, впрочем, выпадали нечасто и не успевали надоедать, многим даже казались благостными. Воздух после них становился особенно чистым и прозрачным, а земля перед зимней спячкой впрок напитывалась целительной влагой. Пришедший на смену октябрю ноябрь сразу показал свой свирепый нрав: в одночасье застужило, завьюжило, заледенело.
Стараясь согреться, Аркаша переступал с ноги на ногу, притоптывал и даже подпрыгивал на покрытой ледяной коркой земле, но толку от этого было мало: ноги сильно мерзли. Он пытался шевелить пальцами, но сделать это удавалось с трудом, потому что купленные в прошлом году сапоги оказались совсем в упор. Аркаша не знал, что хуже – сказать об этом маме и расстроить ее тем, что надо изыскивать средства на покупку новой обуви, или как-нибудь проходить зиму в сапогах, которые сильно жмут. Решил, что пока потерпит, а там видно будет.
Его товарищи тоже поеживались от холода, но разбегаться по домам, не обсудив только что просмотренную в электротеатре киноленту под названием «Сашка-семинарист», не торопились. Лента была не новой, снималась еще в пятнадцатом году, но ребята увидели ее впервые. Раньше не удалось: руководство училища запрещало реалистам посещать электротеатры в будние дни, а в воскресенье посмотреть «Сашку…» почему-то не получилось.
На этот раз им повезло. Во-первых, потому что картину, на которую народ валом валил, владелец электротеатра – предприимчивый швейцарец Рейст – решил прокрутить снова. Во-вторых, потому что день у реалистов оказался свободным, хотя и будничным: занятия в училище отменили, чего раньше, до того, как в Петрограде и Москве власть перешла к большевикам, вообще никогда не случалось. Даже в марте, после того как царя свергли. Теперь порядок и дисциплина повсюду нарушались, и в училище тоже. Если уж уроки отменялись, то про запрет на посещение электротеатров по будням сейчас никто и не вспоминал.
– Слушайте, ну как они это сделали?! Сыщик этот фотографию из ванночки вынимает, а на ней – глаз во весь экран, и в зрачке Сашка с кинжалом в руке отражается! – недоумевал Аркашин одноклассник Андрюха Субботин.
– Как-как! Глаз сфотографировали, а потом изображение увеличили. Чего тут непонятного? – высказал свое мнение Толик Ольшевский.
– Да я же не только про увеличение говорю! – не унимался Андрей. – Как можно сфотографировать, чтобы отражение убийцы в зрачке увидеть?
– Вообще-то, это все неправда. Ничего в зрачке убитого не отражается, и это доказанный факт, – продемонстрировал свои познания в криминалистике самый интеллигентный и самый рассудительный из Аркашиных друзей сын известного городского доктора Адольф Гольдин, которого реалисты называли просто Адькой. – А тут, наверное, все по отдельности сняли: глаз, потом Сашку с кинжалом, а затем один кадр наложили на другой.
– Да… До чего же техника дошла! – продолжал восхищаться киносъемкой Андрей. – Подумать только: обычные фотокарточки двигаются, и получается кино! Нашим родителям, когда они были маленькими, такое и не снилось.
– Если разобраться, процесс не очень сложный. Киносъемочный аппарат последовательно фиксирует на пленке разные фазы движения. Ну, как будто одну за другой фотокарточки печатает, – со знанием дела продолжил Гольдин и кивком головы показал друзьям на Аркашу:
– Вот посмотрите на Голикова. Сначала он стоит на земле. Его сфотографировали. Потом он подпрыгнул. Его снова сфотографировали. Причем, прыжок этот надо разделить на несколько частей – от минимальной до максимальной высоты, то есть, сделать нужно несколько карточек. Каждая такая карточка называется кадром. Представьте себе, что в секунду демонстрируется 24 кадра!
– Ну, ты, Адька, голова! – похвалил одноклассника Андрей. – Откуда, интересно, ты все это знаешь?
– У нас дома есть журнал, «Синематограф» называется. Отец давно еще то ли из Москвы, то ли из Петрограда привез. Там много интересного об этом написано, – сказал Гольдин и, посмотрев на Аркашу снизу вверх, так как был чуть ли не на голову ниже товарища, спросил:
– Голиков, ты замерз, что ли? Все скачешь и скачешь!
– Ноги совсем закоченели, – признался Аркаша и предложил ребятам:
– Может, ко мне пойдем? Погреемся, там и поговорим.
Мальчики сразу же согласились. Голиковы жили рядом с электротеатром, и уже через несколько минут друзья сидели в уютной гостиной их дома.
Дарья разжигала на кухне самовар. Таля принесла и поставила на стол несколько чашек. Щеки у ребят раскраснелись от холода и ветра, чему Толик Ольшевский был несказанно рад – в противном случае, все бы заметили, что при появлении Аркашиной сестры красным сделалось только его лицо.
– Чай сами разольете, – сказала Таля. – А я пойду в детскую, к маленьким, книжку им почитаю. Не буду вам мешать.
– А ты нам и не помешаешь, – остановил сестру Аркаша. – Детишки и без тебя обойдутся. Оля уже и сама хорошо читает, а Катерина пусть учится.
Он принес еще один стул и поставил его рядом со стулом, на котором сидел Толик. Аркаша давно подозревал, что Ольшевскому нравится Таля, и всеми силами хотел помочь товарищу добиться взаимности. Таля села рядом с Толиком и спросила:
– Ну, как вам картина?
Ребята – все, кроме Ольшевского, который словно воды в рот набрал, – жестикулируя и перебивая друг друга, принялись пересказывать историю приключений главного героя фильма – хитрого и безжалостного, но вместе с тем неравнодушного к бедам простых людей бывшего семинариста Сашки.
– Фу… Что тут может нравиться! – скривилась Таля. – Он же настоящий бандит и убийца, этот ваш Сашка.
– Так кого он убивал-то? – удивился такой реакции девочки на замечательную, по его мнению, ленту Субботин. – Богачей разных – злых и жадных. Буржуев, в общем!
– Вот-вот! – поддержал товарища Аркаша и спросил у сестры:
– Ты про Робина Гуда читала?
Получив утвердительный ответ, он сравнил средневекового лесного разбойника с бандитом из фильма:
– Сашка тоже многое из награбленного бедным отдавал.
Дарья принесла в гостиную вскипевший самовар и поставила его на стол.
– А мне «Примадонна» понравилась, – наливая ребятам чай, сказала Таля. – Мы с девочками вчера смотрели.
– Да сейчас много хороших лент крутят. И наших, и заграничных. «У камина», например, «Вор», «Революционер», – начал загибать пальцы Субботин.
– А мне «Вий» очень нравится, – сказал Аркаша. – Я вообще Гоголя люблю.
– «Вий» и мне нравится, – согласился Андрюха. – Я его в «Мираже» видел.
Первый в Арзамасе электротеатр «Мираж», который заработал еще в 1910 году, находился неподалеку, на улице Новая, в огромном деревянном доме, вторым этажом которого считался мезонин, по размеру не уступающий всему дому Голиковых. Кроме демонстрации фильмов, в здании, которое после февральской революции стали называть Народным домом, проводилось множество общественных и культурных мероприятий.
– Кстати, мы с Аркашкой были там в прошлое воскресенье, – вспомнил вдруг Андрей, – на съезде крестьянских депутатов.
– И как это вас туда занесло? – удивился Гольдин.
– Хотелось послушать, что люди думают о том, что в стране происходит. А то не разберешься, что к чему, – ответил Субботин.
– Вообще, непонятное что-то творится, – согласился Гольдин. – Все газеты большевиков и Ленина ругали, а в Петрограде и Москве они каким-то образом власть захватили. Вот как это им удалось?
– Как удалось? – переспросил Аркаша и весьма лаконично описал ситуацию:
– Очень просто: арестовали Временное правительство и объявили всем, что власть перешла в руки большевистских Советов. Сформировали новое правительство, которое называется Совет народных комиссаров, и председателем его выбрали Ленина. Вот так-то!
– Что значит: «Арестовали Временное правительство»? Как будто это так просто – пришли и арестовали. У министров охраны не было, что ли? – возразил Адольф.
– Ладно, – сдался Аркаша, – подробности мы не знаем. Но Женька Гоппиус именно так обстановку обрисовал, когда выступал на съезде. Он и газету показывал, где об этом подробно написано: «Известия». Надо сходить в клуб большевиков и самим об этом почитать. Он тут недалеко, на Сальникова. Я был там несколько раз.
– А причем тут большевики, если в крестьянских Советах одни эсеры? – удивился Гольдин.
– Ну, эсеры с большевиками во многом солидарны, – ответил товарищу Аркаша. – Я на их митинге тоже как-то был, слышал, о чем там говорили. Правда, это было до событий в Петрограде.
– Да, а вообще Женька сказал, что его мать, Мария Валерьяновна, которая у наших, арзамасских, большевиков главная, получила из Нижнего телеграмму, в которой говорится, что и там большевики уже больше недели как власть захватили и что в Арзамасе они тоже должны взять власть в свои руки, – поддержал товарища Субботин.
– Так, по-вашему, это законно – силой захватывать власть? – снова возразил Гольдин. – Тем более, перед выборами в Учредительное собрание. Мой отец говорит, что если эти выборы пройдут правильно, то большевистская власть рухнет. Между прочим, наша городская Дума обсудила положение в Петрограде и приняла резолюцию, в которой действия большевиков осуждает и поддерживает Временное правительство.
– Временное правительство поддерживает?! – вспыхнул Аркаша. – Да о чем они думают в этой твоей Думе? Хотя, чего от нее ожидать – там одни кадеты!
– Ну и что? У нас в училище почти все учителя кадеты. И большинство врачей в городе кадетов поддерживает. Так, во всяком случае, мой отец говорит, – не сдавался Адольф.
–Так твои кадеты хотят опять на престол царя посадить! – возмутился Субботин.
– Да с чего ты взял! – не согласился Гольдин. – Это раньше они за монархию были, да и то хотели, чтобы она конституцией ограничивалась! А когда царь и за себя, и за царевича от престола отрекся, и брат его тоже отказался, то кадеты свои взгляды пересмотрели – теперь они за парламентскую республику и за то, чтобы власть принадлежала народу. Они хотят, чтобы во власть представители от всех партий и от всех сословий избирались!
– Ну, об этом почти все партии говорят, – сказал Аркаша. – В Совете, на Мартовской, одни меньшевики и эсеры заседают и то же самое пропагандируют. Вот ты мне лучше, Адька, скажи – о войне что твои кадеты говорят?
– Говорят, что сепаратный мир – это предательство по отношению к союзникам! – твердо ответил Гольдин. – И так многие считают, не только кадеты. Мой отец ни в какой партии не состоит, но тоже так думает.
– Это потому, что твой отец не на фронте, а дома сидит, – возразил приятелю Аркаша.
– Он не «сидит», а работает, людей лечит, – не согласился Адольф.
– Тоже мне – работа! – засмеялся Субботин. – Зубы таскать! Взял клещи, сунул в рот, дернул – и нет зубика!
– Ладно, – обиделся Гольдин. – Мне домой пора, пойду я.
Он повернулся к Тале и улыбнулся девочке:
– Спасибо за чай, Талочка.