Капитан Женька. Нелогичные рассказы

– А новая?

Нина Алексеевна немного помедлила. «Ну, точно! Придумал!» – решила она. Но открытку внуку все же дала. Внук уселся за стол и принялся писать. Высунув кончик языка – это была еще одна «манера», – Женька свалил голову вбок, скрипел железным пером, а ладонью старательно прикрывал свой текст.

– И что мы там прячем?

– Что-что? – снова «некультурно» отреагировал Женька, потом тщательно промокнул открытку и вручил ее бабушке.

«Дорогой Женька! Поздравляю тебя с днем рождения», – читала Нина Алексеевна. А когда добралась до конца, – обомлела. Внизу красовалась подпись: «ХрущОв».

Пинком распахнув дверь, Женька выскочил из подъезда во двор, налетел на приятелей и сунул им открытку прямо в нос.

– Нате!

Самые «догадливые» тут же встали вплотную к Женьке:

– Мы, это самое… мы тоже.

А те, кто были попроще, побежали рассказывать. Вскорости из окон повываливались взрослые, с удивлением всматриваясь в Женьку, хорошо им знакомого. Наиболее любопытные спустились вниз.

– Покажи-ка? – спрашивали они.

Но разглядев подпись, с опаской отодвигались от Женьки в сторону.

В тот вечер Женька долго не возвращался домой, сколько бы бабушка его не окликала. Даже день рождения не помог.

В конечном итоге Женьке не поверили! Почерк не тот и фамилия написана через «о». Но мало кто догадывался, что по факту это была не какая-нибудь шутка, не Женькин хитроумный розыгрыш, а бой за безотцовщину. Последний, как у Пролόвича!

Потом Женька придумал вообще железную вещь, которая защищала его от любых подколок. Он придумал отговорку! Теперь, если кто спрашивал: «Где твой отец?», Женька четко, по-военному, отвечал:

– Погиб на фронте! Он был танкистом!

Это работало, от Женьки отставали.

Потом подоспела песня. Как и отговорка, она тоже попала в яблочко. По радио ее исполнял известный певец Гуляев. Под проникновенные слова «Должен и сын героем стать, если отец герой… » Женькина душа сразу перелетала на поля сражений, где его отец, весь в дыму и огне, мчался на танке, подбитом немцами, и весело махал сыну рукой. «Где-то я уже видел эту картину», – беспокоился каждый раз Женька. Вот только никак не мог вспомнить, – где?

5

На самом деле, большинство соседей относились к Женьке приветливо. Не то чтобы его любили, своих детей они любили, естественно, больше, но так или иначе – при случае там, или еще как – старались выказать ему расположение. А пришла к Женьке эта приятная во всех отношениях мысль посредством обыкновенного томатного сока.

Как и шоколадными конфетами, соками владела Антонина. На самом деле она торговала пивом, но Женьке не были доступны такие подробности. Поэтому он был абсолютно убежден, что Антонина была главной в Поселке именно по томатному соку.

Приходя за продуктами, Женька каждый раз тянул бабушку к прилавку соседки. Он хоть и находился в дальнем углу магазина, там всегда толпились люди, и их было гораздо больше, чем в других местах торгового зала. Это лишний раз доказывало Женькину правоту насчет сока. Главная тут она!

Тем более что Антонина возвышалась над всеми словно сказочная фея. Только вместо короны на ее голове был кокошник, а с ушей свисали два красных камня. Женька полагал, что камни у Антонины сделаны из стекла – он пока не знал, что камни бывают драгоценными, у мамы с бабушкой их никогда не было, – а кокошник из чистого сахара. Однако бабушка утверждала, что Антонина просто не жалеет крахмала, перекладывает. Глядя на огромный живот продавщицы, туго обтянутый несвежим от редкой стирки фартуком, Женька рассуждал про себя: «Может, бабушка и права. Уж фартук у Антонины точно не сахарный».

Издали завидев Женьку, Антонина громко – чтобы слышал весь большой магазин – восклицала:

– Ну-ка, подвиньсь!

И очередь послушно сдавала назад.

Потом Антонина наклонялась через прилавок и ласково трепала Женьку по стриженому загривку. Она заранее знала, зачем он здесь, но всегда церемонно спрашивала:

– Чего желаете, молодой человек?

– Томатный сок! – радостно отвечал Женька.

Не жалея воды, Антонина энергично полоскала стакан. Он был граненый как дедушкина стопка. Только гораздо больше. А капли на стенках сверкали огнями, как камни Антонины.

Затем Антонина открывала маленький краник, и красная масса, пузырясь воздушными горошинами, тягуче устремлялась вниз. Бабушка поднимала внука на руки и вручала ему алюминиевую ложку, скрученную и выпрямленную по нескольку раз. Ложку требовалось макать в пол-литровую банку с крупной солью и потом сильно бултыхать ею в стакане.

Ворочая по залу глазами, Женька долго и с наслаждением пил томатный сок. А длинная очередь с умилением смотрела.

– Мужик растет…

6

Вторым фактом проявления к Женьке доброго расположения стал телевизор. На весь дом он был единственный. И владела им опять Антонина.

Телевизор назывался «Рекорд». Тогда вообще была мода на рекорды. Но маленький Женька – как и все пацаны во дворе – в этом не разбирался. Для него рекорд – это был большой и тяжелый ящик с толстыми стенками из светлого дерева, покрытого блестящим лаком. Он стоял на высокой тумбочке в углу и занавешивался белой салфеткой, вязанной крючком. Экран у ящика был маленький. Чтобы разглядеть в нем хоть что-то, надо было садиться ближе. Однако именно оттуда показывали кино, что снимало все претензии. Поэтому, если Валька, сын Антонины, звал «смотреть телевизор», никто и не думал отказываться.

В тот день опять собрались у Вальки.

Ребята сидели на подоконнике, на стульях, на диване, либо прямо на деревянном полу. Громко перебивая друг друга они размахивали в необъяснимом восторге руками и обсуждали фильм «Дети капитана Гранта» режиссера Вайнштока. «Самое мировое кино в мире!» – говорил Женька бабушке.

Все были настолько увлечены происходящим на экране, что не услышали, как хлопнула входная дверь. Обернулся лишь Женька. Он по природе был любопытным. Но в тот раз повернулся потому, что сидел дальше всех. Не у телевизора, а в углу, самом ближнем к входу в комнату. Повернул голову, и тут же сильно пожалел, что вообще пришел к Вальке. В проеме стоял муж Антонины – то есть Валькин отец.

Валькин отец был крупный, плотного вида мужчина с заграбастыми и сильными руками – тощий Валька вышел не в породу. Если была нужда перетащить тяжелую мебель, соседи обращались к нему. Однако в подпитии – что не было редкостью – Валькин отец становился буяном. Из-за этого он считался во дворе «шухером» и его было положено бояться. Даже те, кто за глаза живо интересовались, в кого вышел Валька, вслух этого делать не решались.

Когда сговаривались смотреть телевизор, ребята тоже опасались нарваться. Пацаны давно приметили, что как только у Вальки появился телевизор – то есть, на самом деле, у Антонины, – Валька приобрел скверную привычку превращать всех остальных ребят в обязанных себе лично. «В смысле, раз ходишь, так и дружи, как следует», – догадался Женька. Правда, никто не объяснял, как это – «как следует». И он снова догадался самостоятельно: «Конфету, там, или еще чего… »

Чтобы Валька не вильнул, его спросили очень конкретно:

– Где папаша?

И Валька соврал:

– На работе.

Теперь «шухер» появился не вовремя. К тому же сильно не в духе.

– Выметайтесь! – сразу заорал он на пацанов, при этом прибавлял такие слова, которые во дворе знал лишь Коля Бульон.

Пока выметали других, Женька зачем-то вспомнил, как Валькин отец играл за свой цех в футбол. «Футболист он хороший, если даст, так уж улетишь!» – эта мысль родилась в Женькиной голове быстро. Однако дойдя до Женьки, «шухер» вдруг замолчал.

Немного постоял.

Потом свел глаза.

Потом узнал Женьку.

А потом отчеканил, будто награждал почетной грамотой. У Коли Бульона таких грамот было видимо-невидимо. Пришпиленные кнопками, они корявым рядком висели на стенке.

– Ты останься…

Вскоре у Женьки тоже появился телевизор.

Женька слышал, как после дорогой покупки, доставленной на санках – дело было зимой, – мама с бабушкой шептались, укрывшись за плотной занавеской.

– Разорила сберкнижку! – как всегда, горячилась Римма Ивановна.

– Хватит ему по людям бегать, – спокойно отвечала ей Нина Алексеевна.

Конечно, Женькин телевизор был не «Рекорд», но тоже хороший – «Енисей». К нему прилагалась 3-цветная пленка. Ее клеили на экран. Такого даже у Антонины не было.

Теперь и к Женьке ходили зрители – Валькина монополия рухнула, – и Нину Алексеевну стали чаще навещать ее подружки. Бабушкины подружки смотрели фигурное катание – в те годы чемпионатам по фигурному катанию не было конца. Когда его показывали, улицы Поселка пустели точно так же, как они пустели потом, в середине 70-х, во времена «Семнадцати мгновений весны» режиссера Лиозновой. Возгласы болельщиц оставили в Женькиной памяти список странных имен: Ондрей Непела, Пегги Флеминг, Диана Таулер, Бернард Форд, Габриэль Зайферт, Белоусова и Протопопов.

Это были легенды времени.

7

Отголосок безотцовщины нежданно явился к Женьке спустя три десятилетия. Случилось это в небольшом поселке на Севере. Заваленный сугробами, по которым вместо улиц петляли узкие тропки, утыканный белыми дымами, стоявшими на крышах свечками, он был олицетворением зачарованного края, звенящего от холода, и совсем не похожим на Поселок Женькиного далекого детства. Взрослый Женька никогда бы сюда не попал, если бы не служебная потребность. Ему надо было в местный Дом малютки.

Узкая деревянная лестница, рассохшаяся от долгой невеселой жизни, – как и весь этот поселок, она была построена еще пленными немцами, – всякий раз подозрительно покряхтывала, когда по ней взбирались на второй этаж или наоборот – спускались вниз. По этой причине завхоз – мужчина с пустым рукавом, заправленным в карман, – давно приставал с ремонтом. Но ремонт с завидным постоянством откладывался.

Женьке об этом рассказывала заведующая, внешне напоминавшая Надежду Константиновну Крупскую с фотографий в пединститутских учебниках. Они остановились, пропуская детей, возвращавшихся с прогулки.

В воздухе висел кислый запах кухни.

Крепко держась за руки, в одинаковых пальто и шапках, стянутых через голову резинкой, дети парами карабкались вверх.

– Так что, маеты хватает, – монотонно продолжила заведующая. – Вы там подскажите, кому следует.

Женька кивнул, обещая подсказать.

Но взгляд его был прикован к малышам.

Один из них задержался и, задрав голову, громко спросил Женьку:

– Дядя, а вы меня любите?

Шедшие сзади, налетели на малыша и тоже задрали головы. Теперь на Женьку смотрели сразу несколько пар вопрошающих глаз.

Под напором задних, малыш пошел дальше. Но продолжал оглядываться. В этот момент Женьке стало жарко, и он рванул галстук.

– И еще бы раскрасок.

Голос заведующей стал звучать как бы не отсюда. Словно сквозь ватные беруши, он с трудом пробивался к Женьке.

– Дети рисуют.

Уже возле подъезда заведующая произнесла:

– Надо было ответить. Я всех вас люблю. Как-нибудь так…

Женька неловко пожал протянутую ему руку, опустил голову и нырнул в служебную машину, ждавшую возле дома. Машина откинула Женьку на спинку сиденья и нервно завихляла между грязных куч снега, сдвинутых трактором на край дороги. Женька смотрел в боковое стекло, но ничего там не видел. Покрытое белым разлапистым узором, оно отделило его от внешнего мира, оставив наедине с мыслями. «Почему я растерялся? – спрашивал себя Женька. – Ведь знал: брошенных детей нельзя выделять. Сперва это обнадеживает, но потом заставляет страдать». Должно быть, безотцовщина, хоть и не была такой уж болезненной, – в отличие от малыша у Женьки были мама, дедушка, бабушка, благодаря которым ему удалось не остаться в обиде на окружающий мир, – все-таки зудила.

Много позднее жизнь опять привела Женьку в изначальную точку. Дочь Дина окончила медицинский институт и стала работать педиатром. Причем судьба распорядилась так, что лечить ей выпало именно детей-сирот. Лечить сутками и, подчас, без выходных.

И все с тем же вопросом:

– Вы меня любите?

Забираясь глубоко в Женькину голову, рассказы Дины наполняли его историю новым содержанием. Теперь уже не индивидуальным – каждому по отдельности. А как бы солидарным – всем поровну.

Рассказ 4-й «Наследник рода»

Семья, в которой выросла Нина Алексеевна, была завидной, поскольку одиннадцать детей – десять братьев и одна сестра – в Женькиной голове не умещались. Женька часто размышлял на эту тему и всегда приходил к мысли, что не так уж он и одинок на белом свете. Мальчик вообще представлял себя наследником крупного рода.

1

Абсолютным источником для такой истории была его прабабушка. В этой сухонькой, небольшого росточка старушке, носившей длинный платок, пришпиленный булавкой невероятных размеров, правнука впечатляло не количество детей – он реально не понимал, что это прабабушка и родила их всех, – а два других обстоятельства. Ведь будучи довольно разными по смыслу, оба укрепляли Женьку основательно, плодя ему все новые резоны умиляться корням. Во-первых, прабабушку звали не «Марь Петровна», что Женьке доводилось слышать в детсаду, во дворе или на улице. У нее было особенное и красивое имя – Александра Александровна. К тому же мальчик не сводил все к заурядному выводу – дескать, это просто «два раза Саша». В его сознании имя прабабушки ассоциировалось с набором звуков, составленных приятным образом. В нем Женька различал музыку.

Вслед за внуком Нина Алексеевна тоже произносила наречение матери, слышанное с детства. Причем делала это по звучно, навостряя гармонию своего взрослого, и посему более разлаженного, чем у ребенка, слуха.

А потом трепала Женьку по загривку:

– И вправду музыка!

От бабушкиной похвалы Женьке тоже становилось радостно. Снизу вверх глядя на Нину Алексеевну, так без оглядки разделившую смелую гипотезу о мелодичности прабабушкиного имени, Женька шел дальше. Он начинал перечислять всех бабушкиных братьев: «Алексей, Владимир, Георгий, Константин, Михаил, Сергей…» В них ему тоже слышалась музыка. И это тоже доказывало – семья действительно была что надо. Не в каждом крестьянском дворе выбирали такие, совсем не деревенские имена.

Вторым «обстоятельством» был род занятий Женькиной прабабушки. Александра Александровна служила экономкой у известного в городе профессора математики. На самом деле она числилась домработницей, но «экономка», как и «род», Женьке нравилось больше. Ведь, бывая в гостях, он не раз видел прабабушку в накрахмаленном до синевы переднике. Какая же она домработница?

– Профессору без нее никак! – заявлял Женька приятелям, хотя ни он, ни они даже не представляли, чем этот профессор занимался. Зачем ему экономка?

Впрочем, Женька догадывался «зачем». Ведь из всей компании он один видел профессора, часами сидевшего за большим письменным столом. На столе внавалку лежали бумаги, книги с потрепанными корешками и пропасть деревянных карандашей – наполовину целых, наполовину сточенных. Все это высокий старик в шапочке-тюбетейке и круглых очках – профессор был похож на Айболита – беспрестанно перекладывал с места на место. Но самая главная его обязанность заключалась в другом. Время от времени профессор брал в руки бронзовый колокольчик и красиво звонил прабабушке.

Через год профессор умер. Прабабушка переехала к Нине Алексеевне. «Доживать», – извинялась она постоянно. «О чем вы, мама?» – так же постоянно отвечала ей Нина Алексеевна. Она выглядела растерянной. Но при этом хорошо понимала, что скрывалось за извинительной интонацией матери. В манере, с какой Александра Александровна произносила свое «доживать», легко прочитывалась тяга к существованию, независимому ни от кого. Имея детей, которые давно стояли на ногах и могли содержать ее, прабабушка и в 80 лет продолжала работать у профессора. Даже переехав к дочери, она помогала, как могла. Вела нехитрое хозяйство, смотрела за Женькой.

2

Повзрослев, Женька стал глубже интересоваться не только прабабушкой, но и профессором.

До революции, когда профессор был таким же как Женька, вся квартира принадлежала его семье. Дом стоял на главной площади, и из него была видна городская Дума – белое здание с высокими полуциркульными окнами. Потом профессора уплотнили. На площади водрузили памятник, а Думу переделали в Дом офицеров. Сидя на широком подоконнике, тоже заваленном книгами, Женька подолгу рассматривал и одинокий памятник, указующий вдаль, и военных, которые курили на крыльце под колоннами. Поскольку профессор работал спиной к окну, ни он, ни Женька друг другу не мешали. «Все пишет и пишет», – шептал Женька.

Он очень гордился таким знакомством.

В других комнатах жили другие люди. Приходя в гости, бабушка с Женькой вежливо здоровались с теми, кто выглядывал в коридор, провожая пришедших деревянными взглядами. А Женька замедлял шаг возле главной притягательности этой квартиры. На стене, между тазами и санками, висел мотоцикл. Он сверкал яркими никелированными дугами.

3

Женька уже перерос пору, когда на него нагоняли дрему колыбельные, поэтому бабушка придумала рассказывать внуку семейные истории. Они тоже помогали – Женька засыпал. Хотя времени на это уходило больше.

Присев на краешек постели и подоткнув одеяло, бабушка вела речь неторопливую и обстоятельную.

– В деревне мы жили хорошо, – начинала она. – В пятистенке.

Женька высовывал голову из-под одеяла, и задавал вопрос:

– А что это – пятистенок?

– Изба такая, – отвечала бабушка. – Четыре стенки снаружи и одна внутри.

– Поня-я-ятно, – говорил Женька, хотя ребенку 50-х годов не дано было понять, что «пятистенок» 20-х – это признак зажиточности. Он даже название деревни не запомнил, схватил лишь, что на много дворов.

– Богатой?

– Ты о чем?

– Семьей?

– Что ты?! Богатые совсем другие. Мы были обыкновенной семьей. Крепкой. Работали, не ленились. Потом разбежались.

– Зачем?

Сколько бы бабушка не упоминала пятистенок и семью, в которой выросла, именно этот вопрос оставался без ответа. Лишь когда подрос, Женька своими силами «разложил» все по полочкам.

– Чтобы не уплотнили, – заявил он.

На самом деле ни бабушкиных родителей, ни ее братьев уплотнять нужды не было, они не числились кулаками, – иначе Алексею никогда бы не стать красным командиром. Просто в 30-х годах из деревни «побежали» многие – в городе началась индустриализация.

Но Женьке хотелось интриги. «Наверное от греха подальше», – упрямо гнул он свое. Бабушка не спорила, а наоборот, поощряла внука, – «Старайся во всем разбираться сам», – и чисто по-учительски добавляла странную, как тогда казалось Женьке, фразу: «Общество состоит из отдельных нас. Какими будем мы, таким будет и оно».

Со временем этим словам нашлось объяснение. Женька увлекся философскими книжками и у него родились новые версии, почему его деды и прадеды «разбежались».

Теперь он утверждал:

– При очевидной замечательности французских идей, они не могли прижиться на российской почве.

И даже подводил под этот тезис собственную «историческую базу»:

– Потому что их Liberte, Egalite и Fraternite в нашу жизнь воплощали «Шариковы».

Отныне Женька был убежден, что семья Нины Алексеевны с пятистенком, лошадьми, коровой и прочей живностью – так же, как семья профессора с 7-комнатной квартирой в центре города – стояла в том ряду ячеек общества, которые были способны самостоятельно позаботиться о себе, без помощи всесущего коллектива. «Кому такое понравится?» – сам себя подытоживал Женька.

Вопрос не был ему чужим. В Женьке с детства присутствовала нелюбовь ко всему коллективному. И бабушка относилась к этому терпимо.

– А чем плоха индивидуальность? – спорила она с мамой, которая уже впитала идеи Макаренко – в пединститутах готовили крепко. Мама знала, что именно коллектив является воспитателем личности.

– Тоже мне, Базаров! – сердилась она на сына. – Твой Лермонтов разве об этом писал?

В пылу спора мама путала, что Базаров – это из Тургенева. А Лермонтов – это Печорин.

«Герой нашего времени» действительно был Женькиным любимым чтивом. Поэтому время от времени он заявлял то маме, то бабушке:

– Да. Я не люблю коллектив!

Хотя сам от него никогда не увиливал.

Разбежавшись кто куда, деды и прадеды обиды не затаили. Больше того, пришла Беда – одна на всех, – и они не отсиделись по липовым справкам. Заплатили двумя жизнями! Правда, самодержавному режиму они отдали в два раза больше. Условия существования крестьянской массы были таковы, что до совершеннолетия не дожили четверо детей – потенциальных дедов и бабушек Женьки.

Александра Александровна об этом не вспоминала. Лишь изредка, подслеповато всматриваясь в Женьку, играющего на коврике, вздыхала:

– Бог не дал…

Кто такой Бог, и чего он не дал, Женька тоже не понимал. Но сопереживал очень. Его маленькое сердечко без труда угадывало, что прабабушка печалилась о чем-то важном. И еще он замечал, что никто не называл ее Шурой, Сашей и уж, тем более, – Саней. К ней обращались исключительно по имени-отчеству. Прабабушка была стержневым человеком. О прадедушке Женьке практически не рассказывали. А сам он, по детской несмышлености, активности не проявлял.

4

В отличие от маминой родни, родственниками по линии отца Женька не интересовался по известным причинам. Однако пролетели десятки лет, настало время Всемирной паутины, и Женьке привалил «нежданный подарок». Оказалось, что генеалогический исток отцовской фамилии, – а, значит, и его, Женькиной: он носил фамилию отца, – восходит к одиннадцатому колену от Рюрика. К первому удельному Галицкому князю Константину Ярославичу, младшему брату великого князя Александра Ярославича Невского. Об этом Женька вычитал в «Бархатной книге» – родословной росписи боярских и дворянских фамилий России, составленной в 1687 году. Благодаря интернету, такое стали выставлять на всеобщее обозрение.

Женьке было интересно узнать, что в период ранних Романовых их представители, в частности, царь Федор Алексеевич, прилагали немалые усилия, чтобы укрепить свою легитимность. Ведь потомков Рюриковичей, династия которых пресеклась после смерти Ивана IV Грозного, оставалось еще много. В этих целях при Разрядном приказе была организована специальная комиссия (впоследствии ее переименовали в Палату родословных дел). Работу возглавили двое выдающихся деятелей той эпохи: князь Владимир Дмитриевич Долгоруков (близкий родственник царя, стольник, окольничий и боярин) и думный дьяк Разрядного приказа Василий Григорьевич Семенов (государственный секретарь, если по Василию Осиповичу Ключевскому). К рассмотрению комиссии было подано около 630 родословных росписей, чьи предки сидели в Думе, достигли чинов и должностей, занимали высшие посты или представляли известные фамилии. В итоге в книгу были записаны 320 родов. В 1787 году «Бархатная книга» под названием «Родословная книга Князей и Дворян российских и выезжих» была издана в университетской типографии Санкт-Петербурга Николаем Ивановичем Новиковым – одним из крупнейших подвижников русского Просвещения XVIII века. С тех пор этот источник стал считаться наиболее объективным документом для генеалогических исследований любой надобности.

Такое обоснование впечатляло.

Однако сам Женька был достаточно рационален, чтобы уверовать в существование какой-либо цепочки своих предков, которая, пройдя сквозь историю, сохранилась неразорванной – прямо от него и к Александру Невскому! К этой новости Женька вообще отнесся как к приколу. После хорошего застолья он мог баском Юрия Яковлева из фильма «Иван Васильевич меняет профессию» произнести:

– Рюриковичи мы!

И каждый раз все смолкали. А у Женьки возникала шальная мысль – а вдруг?

Это – «а вдруг?» – Женька почувствовал однажды в Петербурге. Он стоял возле раки с мощами Александра Невского и пребывал в размышлениях. Спустя какое-то время каким-то неизвестным способом он ощутил, что стоит не один. Рядом, совсем близко от него, стоит его великий «предок». Женьку накрыла волна тепла, и он мысленно начал рассказывать о себе, о своей семье и своей жизни. Так, как когда-то делился с бабушкой тем, что лежало у него на душе.

«Предок» не перебивал. Потом спросил:

– Чем тебе помочь?

Женька ответил.

Возвращаясь вечером в гостиницу, Женька проанализировал случай, и пришел к тому, что все это чистой воды мистика. Но вот что удивительно. Впоследствии все, о чем он просил в Лавре, сбылось.

5

Была еще одна история, которая тоже повлияла на Женькино представление о мире. О том, как он функционирует? Что в нем главное, а что – нет? И вообще, что окружает нас всех такого, от чего запускается процесс, именуемый в бытовом толковании судьбой?

Женька начал работать, когда учился на 5-м курсе. Сдавал госэкзамены и преподавал в школе английский язык. Причиной тому был лично Лев Яковлевич. «Надо начинать, – сказал он. – Ты же не боишься?» Директор школы хорошо знал своего ученика. «Кто боится?» – только и ответил Женька.

Летом старшеклассников послали в Трудовой лагерь. Привычку к труду воспитывали строго по Макаренко: не на словах, произнесенных на уроках, а на деле – в цеху или в поле.

В ту июльскую ночь взрослые собрались на краю леса, разожгли костер и, тесно усевшись вокруг, негромко, чтобы не услышали в Лагере, пели. Коллектив был исключительно женский. И песни были исключительно про любовь. Особенно неразделенную. «Но я верю, что день настанет. И в глазах твоих лед растает…», – стелилось антоновское. Играл и пел Женька, остальные подпевали.

– Сегодня Ивана Купала, – сказала молодая учительница истории и задумчиво посмотрела на Женьку. – Все, что нагадается, – сбудется.

Женька долго не думал. Кто же откажется от такой перспективы? И пересел ближе.

Рассказывала она долго. И про необычную биографию, которая уготована Женьке. И про «дальнюю дорогу» – Женька уедет за океан. И даже про его личного врага – им была «назначена» некая старуха, которая, если ее не преодолеть, все напортит. Подробностей было много. Они переплетались и дополняли друг друга, будто это была не выдумка, а самая настоящая жизнь.

Хотя все слушали, затаив дыхание, кто-то все-таки произнес скептически: «Кино…» Женька тоже смеялся и подкалывал самого себя – бред какой-то! Но все сказанное надежно сохранил в памяти. При этом всякий раз, когда, то, о чем нагадали, случалось, он не просто переставал посмеиваться, а начинал уважать «предначертанное». Тихо и глубоко внутри. Формируя, тем самым, как бы свое собственное ощущение судьбы, которую ни обмануть, ни обойти стороной.

Из того предсказания не выпало ничего. Все сошлось до деталей. Даже старуха и океан.