Избранная лирика

ПОРОСЛЬ

 
Суходол, кустарники да кочки,
крупная, как ягоды, роса.
Сосны, оперённые подсочкой,
медленно уходят в небеса.
 
 
Утро разгорается несмело,
только набирая синеву,
и косые солнечные стрелы
в мокрую вонзаются траву.
 
 
Лес звенит скороговоркой птичьей,
где-то в травах булькает ручей.
Лишь стволов дремотное величье
не обеспокоено ничем.
 
 
Сквозь труху распавшейся осины,
росною обрызганный водой
жизни огонёк неугасимый
порослью пробился молодой.
 
 
Ёлкою иль робкою рябиной,
клейкою берёзовой листвой
тянется, вовек неистребимый,
утверждая жизни торжество.
 
 
Стоит повнимательней вглядеться
не в стволов могучую красу,
а вот в это тоненькое детство
в вечно обновляемом лесу.
 

* Опять лесами бродит осень *

 
Опять лесами бродит осень.
На сучьях вымокших осин,
на тёмных кронах
медных сосен
висит заплаканная синь.
 
 
Листвы сырая позолота,
щетина ржавая хвои.
Сквозь буреломы и болота
тропинки тянутся мои.
 
 
И я иду,
скользя по грязи
дождём иссеченных крутин.
Передо мной,
пока без связи,
куски разрозненных картин.
 
 
Короткий взлёт пугливой цапли,
как бы застывшей на весу.
Брусники кровяные капли
одеты в знобкую росу.
 
 
Стоит рябина
в яркой кофте,
берёз лимонно-жёлтый лист.
И корневищ железных когти
в суглинок намертво впились.
И эти корни, травы, тучи
скупая память соберёт,
чтобы хранить
на всякий случай
и через жизнь нести вперёд,
 
 
Чтобы за сотни километров
тот край, с которым я знаком,
пахнул в лицо
сентябрьским ветром,
лесным и влажным сквозняком.
 

СТАНЦИЯ АННА

Другу моей юности —

поэту Арс. Кузнецову

 
Детства в солнечных пятнах
незабытые дни
не вернутся обратно,
как ты их ни мани.
 
 
Сколько здесь умещалось
и улыбок, и слез!
И раздумье, и шалость,
и работа в покос…
 
 
В час холодный рассвета
голубела река.
Необычных расцветок
на заре облака.
 
 
Травы в трепетном росте,
и стрижи на лету,
и лиловые грозди
сирени в цвету.
 
 
Возвратить это снова,
повторить наяву
даже песенным словом
не дано никому.
 
 
Но однажды, нежданно,
посредине пути,
ты на станции Анна
должен будешь сойти.
 
 
И повеет поныне
чем-то очень родным,
будто пылью полыни,
будто ветром степным.
 
 
И припомнятся травы
вперемешку с росой,
колкий ёжик отавы
под ногою босой.
 
 
Ветер треплет украдкой
узкий лист ивняка,
с лебединой повадкой
плывут облака.
 
 
И идут пионеры
счастливой гурьбой…
Посмотри и yверуй:
детство снова с тобой!
 

* Я плохо верю в дружбу тех… *

 
Я плохо верю в дружбу тех,
кто от удач ослеп,
кому легко даётся смех
и достаётся хлеб.
 
 
Я не могу поверить в вас,
без скидок и всерьёз,
кто не хлебнул, хотя бы раз,
горячего до слёз.
 
 
Кто не изведал никогда
аврала жаркий пот,
когда нежданная беда
в обрезок рельса бьёт.
 
 
Кто не слыхал металла хруст,
промёрзшего насквозь,
кому носить тяжёлый груз
ни разу не пришлось.
 
 
И, кончив день, как трудный бой,
не раздеваясь, лечь,
чтоб даже ночью снилась боль
уставших за день плеч.
 
 
Надёжной дружбой дорожа,
я крепко верю в тех,
чья раскрывается душа
от добрых слов «на всех».
 
 
На всех – костёр,
на всех – вода
и ужин, пусть он скуп…
Окурок друга никогда
не обжигает губ.
 
 
Пусть ветер бьёт и крутит снег
свирепых декабрей,
сквозь них прошедший человек —
правдивей и добрей.
 

* Сейчас, наверное, на юге… *

 
Сейчас, наверное, на юге
в цветенье розовом сады,
а мы на малой речке Юге
до чистой дожили воды.
 
 
Всю ночь встревоженно и громко,
пока совсем не рассвело,
под синей грудою обломков
река дышала тяжело.
 
 
Но, как от вынужденной ноши,
освободившись ото льда,
лишь блёстки солнечных горошин
колышет светлая вода.
 
 
Над берегов высокой кручей
простор такой голубизны,
что видишь в нем счастливый случай,
удачу северной весны.
 
 
И слышно с этого откоса,
как бродит молодость в крови
и чайки, мчащиеся косо,
кричат пронзительно:
– Живи!
 

* Говори, говори… *

 
Говори, говори…
Почему-то все чаще и чаще
нужен мне бормоток
твоих детски картавых речей.
Потому и бреду
сквозь зелёное кружево чащи,
чтоб услышать твой голос,
лесной, неприметный ручей.
 
 
Здесь, под сводами крон,
как в глухой, потаённой пещере,
ты по капле сочишься,
камням и корягам в обход.
Из-под крестиков мха
ты пробьёшься наружу – я верю
в беспокойную силу
упрямых подпочвенных вод.
 
 
Пузырьками стеклянными
мокрые травы одеты.
Между ними скользнув,
ты уже заблестел вдалеке.
Одного не пойму:
по каким непонятным приметам
ты так точно находишь
прямую дорогу к реке?
 
 
Обучи меня этому —
песням твоим я рассказам.
золотое терпенье
и силу свою подари,
чтобы в трудном пути
мне с дороги не сбиться ни разу.
…Говори, говори.
 

* Мысль входит в мир любыми формами… *

 
Мысль входит в мир
любыми формами,
лишь бы восприняли
и поняли:
спрессованная
в виде формулы,
развёрнутая до симфонии.
 
 
Неважно, как она изложится:
строкой певучего гекзаметра,
металлом
выльется в изложницу
или бетоном
ляжет намертво.
 

РОЖНОВСКИЙ МЫС

 
Ещё не вечер,
но уже не полдень —
лиловый сумрак бродит по лесам.
Закат во всех подробностях
исполнен
как бы дотошной
кистью палешан.
 
 
Обнажены
в короткий час отлива,
блестят тонкозернистые пески.
А наверху,
над кромкою обрыва,
берёзы приподнялись на носки.
 
 
Им видно:
за своё названье споря,
тугой полупрозрачною стеной
то вдруг отступит
Рыбинское море,
то грянет двухметровою волной.
 
 
Здесь можно
заглядеться и забыться,
молчать, курить
и не считать часов.
 
 
Садится солнце
за Рожновским мысом —
прообраз вечных Алых парусов.
 

* Милый край с берёзками у дома…" *

 
Милый край
с берёзками у дома…
Говорят, что после сорока
мир воспринимаешь по-иному:
тусклыми глазами старика.
 
 
Говорят,
что заглушает копоть
беспокойный огонёк души.
Умудренья бородатый опыт
скажет потихоньку:
– Потуши…
 
 
Осторожной следуя подсказке,
обретёшь спокойствия права,
но поблекнут
запахи и краски,
вымрут задушевные слова.
 
 
Потускнеет
яркая планета,
разучившись радугой гореть.
Будешь жить
под тяжестью запрета,
ничему не удивляясь впредь.
 
 
Мир благоразумных равновесий,
чувство меры,
трезвости,
стыда
за безумство юношеских песен —
вот как начинается беда!
 
 
И тогда,
хоть сорок лет осталось,
сорок, заколоченных в покой,
знай, что это
постучала старость
тёмной, равнодушною рукой.
 
 
Радуясь, любя и негодуя,
даже час,
в который на асфальт
от разрыва сердца упаду я,
не желаю старостью назвать.
 
 
Потому, что даже в этот вечер
нипочём я не закрою сам
глаз моих,
раскрывшихся навстречу
жизни беззапретным чудесам.