Душегуб

– Но ведь так просто, так несложно все изменить… – снова говорил Либерс. – Никто из вас не может обмануть себя самого, потому что это то же самое, что обмануть Бога… А Его-то никто и никогда не обманет… Он видит и знает все… Он же дает силу и волю и тем, кто, будучи наделен властью, поступает справедливо и во благо человека… И это заслуживает особенного одобрения…

Либерс вдруг повернул голову в сторону Нексина, и все заметили и поняли, как понял и сам Нексин, что это было про него. Нексин от неожиданности даже покраснел, что с ним почти не случалось, и теперь совершенно точно знал, что Либерс неспроста его приглашал на службу, готовился и слишком очевидно ему льстил. Но Нексин не очень верил в искренность слов Либерса, хотя после них ему стало как-то особенно хорошо, он был доволен, что пришел сюда и состоялось его такое неожиданное при большом скоплении людей признание в Залесье. Но было Нексину чуть-чуть и неловко за чересчур проявленное к нему внимание. Он захотел было уйти, но понимал, что с его стороны будет неучтиво, поэтому оставался на месте, а чтобы себя как-то отвлечь и занять, стал поглаживать шершавый ствол фикуса и его плотные, словно из пластмассы, листья.

– Дорогие мои, – продолжал Либерс, – в заключение хочу вам сказать, чтобы жили вы в правде и по правде, и тогда жизнь наша станет понятной и красивой, как мир вокруг вас. Посмотрите внимательнее на наш мир, как он хорош, как прекрасен… Он таким был от сотворения Господом, он таким и остается для человека, которому Бог дал это небо, эти деревья, солнечный свет… Они радуют нас, потому что без изъяна… Как бы хотелось, чтобы и мы были такими… Но, повторюсь: душу и совесть Господь в огромном мире живого дал только нам, людям, и не просто дал душу и совесть, а чтобы посредством их мы общались между собой… И я желаю всем нам, чтобы и мы были такими же чистыми и прозрачными, как небо и солнечные лучи… Идите с миром и пусть будут ваши дела честные и добрые!..

Народ из здания выходил неспеша, и Нексин, стоящий сбоку, в эркере, долго пропускал идущих, сам стал выходить в числе последних; в это время к нему подошла Борец с Либерсом. Пастора Нексин до этого видел только раз около дома Кишкелсов, тогда он был в верхней одежде, казался выше и плотнее, но теперь, в облачении священника, выглядел щуплым и невзрачным, каким-то даже болезненным из-за бледного цвета лица и худых, вялых, выглядывавших из-под рукава кистей рук, кожа на которых была какая-то прозрачная и с синюшным оттенком, как у забитых курей, что лежат на прилавках в магазинах. А когда Либерс протянул руку и Нексин, поздоровавшись, коснулся ее, то почувствовал, что она как-то неестественно, как кусок льда, холодна, так что ему было неприятно, будто дотронулся до неживого человека… Нексин, которому стало не по себе, захотел быстрее уйти, но это было невозможно, потому что пастор стал его благодарить за то, что он пришел в храм, за то, что оказался неравнодушным к горю Кишкелсов и вообще, что познакомился с хорошим человеком. «О!.. Это большая удача в наше трудное время встретить такого доброго человека, – сказал Либерс. – И вдвойне удача, что вы еще и директор. Я так думаю, что Бог вас любит, потому и так щедр к вам».

Для Нексина это было что-то новое, ему никто еще не говорил таких слов: «Его любит Бог!» Он и сам считал, что вся его жизнь и деятельность как некое провидение свыше, но так вот, прямо и открыто, сказать, что он под «опекой Бога», о таком не мог додуматься, это не соответствовало ни его жизненной позиции, ни устремлениям, в том числе задуманной статье против религии. «Он мне слишком льстит, и все же интересно и приятно слышать», – думал Нексин и сказал в ответ:

– Я о вас тоже слышал немало хороших слов. Рад буду всегда помочь… Это ведь приятно – делать полезные дела… Как принято у вас говорить: «По делам и воздастся человеку». Поэтому в случае чего не стесняйтесь, обращайтесь прямо ко мне. – Нексин улыбнулся и, кивнув в сторону Борец, пошутил: – Обращайтесь, минуя Нину Викторовну, у нее очень много других забот.

– Спасибо, Алексей Иванович. Простите, что побеспокоил вас через госпожу Борец, – сказал Либерс. – С вашего позволения я воспользуюсь вашим приглашением. Пусть хранит вас Бог!

Возвращался Нексин в еще лучшем настроении, чем шел в церковь. Не доходя до дома, встретил Сизову, за спиной у которой был увесистый рюкзак, а в каждой руке по сумке. Она поздоровалась с ним, и они пошли рядом. Нексин не мог ей не помочь, вызвался. В ответ Сизова стала отказываться, но в итоге он у нее забрал сумки, которые оказались тяжелеными. Они прошли несколько шагов молча, и Нексин подумал, что ее не видел в молельном зале, спросил об этом. Она ответила, что в церкви и не была.

– Как же? – удивился Нексин. – А мальчишки сказали, что вы еще с утра ушли в церковь, вернее, они сказали, что вы уехали. Выходит, солгали?

– Нет, не солгали. Я была в церкви, но не в нашей, в другой, уехала еще с утра.

– Не понял! Я слышал, что вы ходите именно в здешнюю, и я там только что был, но вас не заметил… Так вы ездили в нашу, русскую, а куда?

– Алексей Иванович, я была и не в нашей, залесской, и не в православной в райцентре, а ездила к католикам… Они тоже отстроились год тому назад в райцентре.

– Что-то не въеду, прошу прощения – не пойму… – сказал Нексин.

– А что тут въезжать! Думаете, я одна такая… Если хотите знать, у нас в поселке несколько человек, которые, как я, ходим и в нашу, и к православным ездим, и к католикам… Жизнь заставит – и не такое сделаешь… – Она остановилась, поправила сбившуюся вязаную шапочку, взяла назад у Нексина сумки. – Вы же знаете, что у меня мальчишки; средств не хватает, а в церквях, особенно у католиков и лютеран, хорошую дают помощь, разную – продуктами, одеждой (она приподняла в воздух сумки), порой и деньгами… Но чтобы получать помощь, нужно состоять у них в общинах, ходить к ним на службу… Вот мне и приходится через неделю-другую бывать то у одних, то у других, то у третьих…

Нексин, не дослушав до конца, понял ее и расхохотался… Все, что она рассказывала, полностью укладывалось в его понимание религии и им сочиняемую статью, для которой у него появился новый замечательный материал… Он сказал, прощаясь с Сизовой:

– Да вы молодчина! И правильно все делаете. Они столетиями дурачили людей, которые им за это еще и платят… А теперь другие настали времена, теперь вы можете дурачить их, пусть сами отдают вам… Ха-ха!.. Глядишь, еще и синагогу у нас откроют…

Нексин после общения с Сизовой поспешил к себе, чтобы записать разговор с нею для будущей статьи.

6

Иохан Либерс был из евреев-хасидов, прежде многочисленных в странах Восточной Европы. Его дед являлся официальным цадиком (вероучителем) в 30-х годах (прошлого века) в одном из уездов Латвии; а отец в советское время – в 60-х годах – был цадиком тайным. В противовес ортодоксальному раввинизму, требовавшему от еврея обязательного, строгого исполнения не только внешней обрядности при отправлении культа, но и соблюдения всевозможных мелочей в быту, Либерс вырос в умеренно-либеральной хасидской среде, где в человеке воспитывалось более радостное и живое восприятие жизни и отношение к Богу, который, как говорил цадик-отец, прощает хасиду все. Это «все» подразумевало очень многое, даже самое непотребное, что мог сделать человек в трудное время, приспосабливаясь на протяжении веков выживать во что бы то ни стало; главным было оставаться хасидом. Так именно вели себя евреи, среди которых случалось и такое движение, как саббатианство, когда они ради своего спасения принимали чужую веру, живя среди других народов, оставаясь, разумеется, тайно со своей религией. И когда для молодого Иохана стал вопрос о выборе профессии, отец сказал ему, что он тоже должен продолжать традиции семьи и быть вероучителем, потому что «кадилом хлеб добывать легче», чем даже врачу или инженеру (любой физический труд ими даже не обсуждался); и что тягловый люд, занятый исключительно физической работой (странные они существа), почему-то все равно хочет насыщаться не только хлебом, но просит и духовной пищи. Поэтому, говаривал старый Либерс, было бы очень неправильно им ее не давать, тем более что они за это еще и деньги платят. В конце своей напутственной речи заявил, что, учитывая сложное время и что своей, еврейской, паствы не так много, благословляет его учиться в теологической протестантской школе. И когда Иохан сделал слишком большие глаза для его маленьких круглых очков с толстыми стеклами (был он близорук), добавил, что их Бог на это не обидится, ну а христиане-протестанты, так ведь они гораздо ближе других к иудейству, а по большому счету, христианство – почти тот же иудаизм, но в другой форме; все дело в том, что некоторые иудеи просмотрели, как вечно ожидаемый ими мессия успел побывать на земле и отправился снова на небо, а другие иудеи во главе сборщика налогов Савла вовремя сообразили, что из этого можно извлечь большую пользу-выгоду и приспособили старую иудейскую веру для европейца-язычника. «Поэтому, сын мой, – сказал Рувим, – будет разумно стать пастором; это вовсе не означает, что принесешь себя в жертву. Бог ведь любит нас, умных людей, больше, чем дураков, приносящих себя в жертву ради веры. Савл, ставший апостолом Павлом, по этому поводу сказал в Послании к римлянам: «…Великое преимущество быть евреем, а все, кто не евреи, – они только лишь ветви дикой маслины, привитые к корню, и никогда не должны забывать своего происхождения».

Гораздо позже Иохан узнал, что действительно уже две тысячи лет пастырями в христианские общины регулярно идут служить евреи. Они и воспитывают своих прихожан как евреев, только несколько другой пробы, по которой во главу угла поставлены смирение и жалость Бога-сына и когда «ударяют по одной щеке – следует подставлять другую». Бог-отец, как видно из Ветхого Завета, был иной, мстительный и злопамятный, не дающий спуску врагу. Какой-то «золотой середины» между отцом и сыном не оказалось, она есть только у великих китайцев с их обожествленным Конфуцием. У него спросили однажды: «Правильно ли будет, если за зло платить добром?» Он ответил вопросом на вопрос: «А чем же тогда за добро будете платить?» Не дожидаясь ответа, сказал: «Платите добром за добро. А за зло по справедливости».

Китайцы не распространили свою веру среди других народов, как это сделали пастыри-апостолы с Ближнего Востока. Жаль!.. Ну а Павел, распространяя новую веру, наперед, конечно, не знал, что дикая маслина со временем сама захочет стать первым сортом и начнет уничтожать корень, к которому ее искусственно прививали.

Иохан тоже, как учил его цадик, считал себя особенным, верил в свою миссию – слово очень схожее с мессией, – стал учиться в теологической школе протестантов. Изучая теологию, он, в сущности, занимался мертвой схоластической наукой, но она помогла ему получать немало знаний в области человеческих взаимоотношений, в особенности приемам софистики, как, например, помогает студентам медикам топографическая анатомия в анатомичках лучше знать строение человеческого тела. За успехи в учебе ему вскоре предоставили возможность быть студентом богословского факультета в одном из старых университетов Германии. Там уже несколько столетий занимались исследованием состояния духа человека, определяли, где он находится в человеке, как себя проявляет. Самым любимым местом для таких упражнений у молодых богословов были пивные; они плотно наедались ливерной колбасы с квашеной капустой, обильно все запивали пивом, и через некоторое время из них выходил настоящий лютеранский дух, от которого можно было спастись разве что противогазом, а чтобы проветрить помещение следовало держать в их комнатах-кельях раскрытыми окна всю ночь. Либерс тоже в полной мере испытал все прелести студиозуса богословского факультета и не был чужд земным радостям; наконец, был рукоположен в лютеранские священники. Как особую задачу воспринял, когда его определили служить в приграничную с Прибалтикой российскую окраину. Здесь после развала страны и краха советской власти граждане, ставшие свободными от коммунистических идей, зарегистрировали общину лютеран. Ими стали проживавшие в небольшом количестве этнические прибалты; кроме них, немцы, ехавших из Средней Азии и Казахстана в Германию, но по разным причинам не доехавшие; были и русские люди, для многих из которых совсем не знакомо было слово «прозелитизм», но им тоже хотелось иной раз побыть наедине с Богом в одном из его храмов, не важно каком, потому что тогда там было еще мало своих с луковичной маковкой и шестиконечным крестом. Как всегда, были и такие среди новых лютеран, для которых важнее всего в лютеранстве была поддержка материальная (гуманитарная), приходившая регулярно из-за границы; ради этого они могли иногда и посидеть на скамейках на воскресной литургии (благо не нужно было стоять, как в православной церкви). Сизова была одна из них.

Так в небольшой приход в Залесье попал Либерс, который, конечно, не мог знать, что его первое место служения станет и последним и что в этом глухом углу бесславно закончится его особая миссия пастора-цадика, жизненный путь которого пресечет директор лесхоза Нексин.

Здание прихода Либерса в Залесье не было традиционно культовым. Это был один из немногих в селе каменных домов, приспособленных под молельный на первом этаже; на втором этаже, точнее в мансарде, жил сам Либерс. Внешне дом все же отличался от остальных строений Залесья, потому что поверх его оштукатуренных и побеленных стен была закреплена пропитанная олифой и смолами обрезная доска, имитировавшая североевропейский фахверковый стиль архитектуры. В результате наружные стены здания были сплошь в прямоугольниках и квадратах, с пересекающимися внутри них, где под углом в 45 градусов, а где под прямым углом, то есть крест-накрест, линиями. И на фасаде мансарды издалека в этом хитросплетении выделялся апостольский крест. Судя по нему, ради этого и был изначально задуман фахверк, чтобы показать символ западной веры, как на старинных готических культовых зданиях. Дом в селе прозвали на манер лютеранских кирх – «кирка».

Либерс в селе жил чуть более года – срок не большой, но и не малый, особенно для миссионера, задачей которого прежде всего было приблизить к себе людей, войти к ним в доверие, сплотить их в религиозную общину. Этим до него занимался предшественник, но Либерс гораздо больше преуспел: во-первых, предшественник плохо владел русским языком и пользовался постоянно переводчиком, а для Либерса это был почти родной язык, помимо которого он хорошо знал латышский и немецкий, сходный с его родным идишем; во-вторых, предшественник сюда только наезжал раз в неделю для проведения воскресной службы из города, а Либерс в Залесье жил постоянно, и к нему быстро привыкли, как своему; наконец, в-третьих, Либерс был общителен, его можно было видеть в любое время дня где угодно и у кого угодно, из-за чего у всех складывалась иллюзия, что он сутками на людях и с людьми, тем более что не было у него семьи. На этом его публично-показная деятельность заканчивалась. О его жизни в мансарде никто ничего не знал, потому что туда никто не был вхож, кроме собаки по кличке Элизабет – породы ретривер, тихой и словно затравленной. Она находилась почти всегда, кроме службы, при хозяине. Либерс все устроил так, что сам убирался у себя наверху и готовил еду, не допуская посторонних, объясняя это тем, что ему нужен, помимо постоянных духовных занятий, какой-то физический труд.

Но затворничество пастора объяснялось другим, и это оставалось страшной тайной Либерса. Все дело было в том, что во время обряда обрезания могел (специалист по обрезанию крайней плоти) выполнил операцию младенцу Иохану не совсем удачно. Впоследствии, повзрослев, Иохан стал понимать, что может быть объектом насмешек, которым и без того подвергались его единородцы, оказываясь, по несчастью, например, в очереди медицинских осмотров военкомата. Он, разумеется, как мог, не допускал, чтобы его физический изъян обнаружился, и это была проблема. А со временем появилась другая, куда большая проблема, связанная с тем, что его мужское здоровье могел не затронул; и как бы Иохан ни стремился подавить в себе естественное чувство, связанное с природным устройством мужчины, безусловный рефлекс было трудно обойти, потому что половой инстинкт приводил к импульсивному влечению, во время которого физическое желание подавляет всякий разум. И однажды все его страдания закончились таким именно помрачением сознания, что он, запершись в сарае с дворовой собакой, у которой была течка, для удовлетворения похоти совершил с нею соитие. Для него это стало жутким потрясением, ведь сказал же Моисей жрец: «Кто осквернит себя с животным – тому смерть»^[7].

Слова эти понимаются так, что осквернивший себя подобным образом становится сам скотиной. Иохан несколько месяцев был в состоянии человека, помутившегося разумом, и никто из близких, а также много-много врачей, к которым его водил отец, не могли ничего объяснить по поводу психики Иохана. Однако время шло, снова приходило желание, и Иохан сдавался ему, стараясь тщательно скрыть свою тайну. А для окружающих он оставался по-прежнему очень скромным, добрым человеком, который сильно любит животных, потому что у него всегда были собаки, неизменно суки, которых он время от времени менял, как другие меняют жен. Последние два года при нем была Элизабет. Она при одном лишь появлении с пастором вызывала умиление и восторг у ничего не подозревавших прихожан, хотя для мало-мальски сведущего постороннего было странным видеть любителя собачника рядом с собакой, которая никогда при нем не выражала обычно собачьего настроения, как повизгивание или виляние хвостом. Вид у Элизабет был всегда удрученный, она и передвигалась как-то не так, как все собаки, а на полусогнутых лапах, униженно, и уж совсем сжималась в комок, в ее глазах появлялся страх, стоило только хозяину чуть повысить на нее голос. Собака была подавлена психически и физически. Сам Либерс такого странного поведения животного не замечал, к нему привык; и по Либерсу было видно, что его не очень заботит обстоятельство, что ему, пастору, не следовало бы быть таким откровенным «собачником», каким он себя выставлял для окружающих, потому что по всем христианским, тем более иудейским канонам «собака» и «пес» являлись синонимом презрения и нечистоты. Он, конечно, это знал, но на этот счет мог успокоить любого сомневающегося тем, что нынче другое время, воспитавшее за последнее особенно столетие толерантность ко всему тому, за что раньше могли жестоко судить. Всякие отношения стали носить более демократический характер, в том числе в современной церкви, которая любовь к меньшим братьям считает продолжением любви к ближнему. Было у Либерса и личное оправдание: не он же виноват в том, что над ним когда-то неудачно совершилась знаковая процедура приобщения его к «избранным» Бога Отца. Еще Либерс считал, что если его физический изъян был покрыт тайной, о которой могла бы поведать миру лишь сама Элизабет, то некоторые особенности поведения его братьев священников не были такими уж незаметными. Это понимали, как считал Либерс, и иерархи его церкви, потому-то лютеранская церковь «благословила» возможность «брака» между пасторами, заботясь таким образом не только об их духе, но и физическом здоровье. Именно поэтому и его «отношения» с собакой не казались ему такими уж невозможными, он их полагал вынужденными: если бы не его проблема, никогда собаку рядом не держал. В целом о Либерсе можно было говорить, разное, но подобные вещи всегда происходили и происходят в любой церкви, в которой служат обычные люди, а не ангелы, – все это относилось и к нему. Поскольку он не любил, а терпел животных, трудно было его заподозрить и в сильной любви к людям, к которым относился с той же мерой терпимости и необходимости, с какими относился к собаке. Но «Бог всех прощает! – так сказал однажды отец-цадик. – Бога лишь нужно не забывать об этом просить». И Иохан Либерс так много и часто повторял про себя и вслух эти слова, что давно поверил, будто такое возможно. Он просил прощения, и ему казалось, что его действительно прощают (если бы даже не прощали, он бы никак об этом не узнал). И у него был каждодневный ритуал перед сном. Либерс садился удобно перед распятием на невысокий стульчик, соединял вместе ладони, подперев ими подбородок, закрывал глаза и в таком положении уносился в молитве и многочисленных думах куда-то прочь. Дум у него было все же больше, чем молитв, и эти думы очень быстро возвращали на землю, где было дел невпроворот. Одним из таких дел была неустанная забота о финансовых вопросах, без решения которых не имела смысла и была попросту невозможна его миссионерская деятельность. Ее хорошо оплачивали за счет средств, поступавших от центральных органов церкви из-за рубежа, где понимали, что это своего рода инвестиции за лояльность прихожан и прозелитизм в продвижении ее влияния. Имевшему неплохое довольствие Либерсу хотелось, однако, не как священнику, а как простому смертному, большего, поэтому он старался не упускать возможностей получить деньги и из других источников.

Церковь в Залесье в свое время подрядился строить некто Олев Валкс – предприниматель из сопредельной страны. На стройке, которую финансировала лютеранская епархия, он хорошо заработал, а заодно узнал о неплохих перспективах продолжать здесь свой бизнес, пользуясь для этого возможностями, которыми располагал местный лесхоз. Валкс с недавних пор занимался не только одним из самых выгодных направлений бизнеса – строительством, но и подрядился снабжать сырьем у себя дома фабрику, где делали щиты для корпусной мебели и разную фурнитуру к ней, а на это требовалось много древесины. В Залесье ее можно было очень выгодно приобретать. Валкс, бывая здесь в связи со строительством прихода лютеранской церкви, ближе познакомился с Либерсом и попросил его посодействовать с приобретением леса, а в случае успеха обещал поделиться дивидендами. Вот почему Либерс так активно искал контакта с новым директором лесхоза Нексиным, и это ему вполне удалось, как удалась воскресная проповедь, которую он задумал ради Нексина, чтобы ему угодить. И в то время, когда Нексин после воскресной службы в хорошем настроении пошел к себе, Либерс тут же созвонился с Валксом, и они условились, что последний приедет в Залесье для переговоров по бизнесу через день.

Плану Либерса в этот раз не суждено было сбыться, для него, как и для Нексина, следующий день – понедельник – стал не только трудным днем, но и черным. Взятая было Нексиным под контроль ситуация с Кишкелсом, стала критической, меры по урегулированию вопроса техники безопасности в лесхозе мало что значили, потому как Кишкелс, получивший «тяжелое сотрясение мозга и повреждение центральной нервной системы», скончался в больнице.

Нексин, когда пришел на работу, услышав печальное известие от диспетчера Заборова, изменился в лице и, ничего не сказав, заперся в кабинете. Заборов по-своему расценил его поведение, полагая, что директору следует прийти в себя после такого сообщения и собраться с мыслями, чтобы решать кучу вопросов, возникавших в связи со смертью рабочего.

Войдя в кабинет, Нексин из-за сильного нервного напряжении упал в кресло, оставаясь в таком положении несколько минут. Понимая, что косвенно тоже виновен в этой смерти, охватив голову руками, закрыв глаза, стал думать о том, что делать, как быть. На любом производстве всегда с кем-то что-то происходит, жертвы были и будут, – это он хорошо знал; но переживал за другое: как смерть рабочего повлияет на его директорство? Его охватила растерянность при мысли, что дело получит большее развитие, станет известно, что и он причастен, а главное, могут последовать организационные выводы. И когда на столе неожиданно зазвонил телефон, то уже не столько растерянность, а страх был в глазах Нексина. Он поднял трубку, и в ней услышал голос незнакомого человека, который сказал, что он следователь прокуратуры, представился: «Крюков Юрий Петрович». Затем продолжил говорить о том, что ему крайне необходимо (в чем заключалась необходимость – не уточнил) уже завтра быть в лесхозе; и попросил, чтобы на месте были все лица, отвечающие за безопасность труда. Следователь ни слова не сказал о смерти Кишкелса, и это был плохой знак, потому как, видимо, приехать хотел неожиданно, хотя должен был понимать, что в лесхозе могут знать о смерти Кишкелса. «Не иначе как решил застать врасплох», – подумал Нексин, продолжая еще некоторое время держать трубку, когда на другом конце ее уже положили. Потом положил и он, очень осторожно, так что не было слышно стука пластмассы. Так он делал раньше, когда по телефонам, установленным параллельно из-за нехватки номеров, в разных кабинетах обкома партии, подслушивал разговоры коллег; трубку опускал также мягко, чтобы не слышали, что она снималась во время чужого разговора. Одно обстоятельство немного успокаивало Нексина, что он по своей инициативе, без чьего-либо указания, взял заявление у тещи Кишкелса и организовал в лесхозе внутреннюю проверку несчастного случая, выявил виновных и издал приказ о наказании. Это, полагал он, было большим плюсом для него; плохо – что не успел взять объяснения у главных виновников Резника и Варкентина; нужно было срочно восполнить этот недостаток.

Нексин прошелся несколько раз по кабинету, лихорадочно соображая, что делать далее. «И все же без помощи со стороны, пожалуй, не обойдусь», – сказал он себе и полез в стол за телефонным справочником, который прихватил с прежней работы. На полях были многочисленные записи и пометки с телефонами нужных людей. «Ага… Вот он… Кудахтин – знакомый прокурор… Перешел, кажется, работать в областной аппарат своей конторы… Не он ли мне как-то сказал мудрые слова: “В уголовном деле лучше иметь надежного свидетеля, чем ненадежного обвиняемого”. Я не должен быть обвиняемым…»

Нексин набрал номер, чтобы напомнить о себе и попросить Кудахтина о встрече, рассказать о случившемся и навести справки о его коллегах, которые занимаются делом Кишкелса. До этого Нексин думал позвонить Баскину и просить о помощи, но пока решил действовать сам. Нексину ответил женский голос, Нексин назвал себя. Возникла заминка. Потом трубку взял кто-то другой, и Нексин услышал: «Алексей Иванович, к сожалению, вас огорчу… Кудахтин умер еще в августе прошлого года… А меня не помните?.. Я Оашев Юлий Викторович, коллега Кудахтина…» Нексин вспомнил этого человека, которого нельзя было не помнить, потому что на него приходила не одна жалоба в партийные органы, но они были всегда анонимные, поэтому особенно их не проверяли. «Конечно, Юлий Викторович, – сказал Нексин, – вас хорошо помню… Не ожидал услышать такое о Кудахтине… так неожиданно… очень сожалею!» – «Вы что-то хотели, Алексей Иванович?.. Я не так давно узнал, что теперь заняты в новой сфере… Как работается?..» Нексин поблагодарил и коротко рассказал о производственной травме Кишкелса, но в своей интерпретации, перекладывая вину на главного инженера и мастера, которые его сильно подвели… Оашев выслушал, помедлил с ответом и сказал, что обязательно позвонит в районную прокуратуру и попросит внимательнее отнестись к расследованию дела… Они обменялись еще некоторыми дежурными любезностями, и Нексин сказал в конце разговора, что обязательно, как только будет в городе, зайдет к Оашеву.

Положив трубку, Нексин облегченно вздохнул и вдруг загадочно улыбнулся. «Все будет хорошо, – сказал вслух он. – Надо только взять себя в руки…

Кажется, я уже знаю, что буду дальше делать…»

Через час в кабинете директора собрались руководители отделов, цехов и участков лесхоза. Не было только Резника, опаздывавшего, по обыкновению. Нексин высказал соболезнование по поводу смерти Кишкелса. В ответ никто не проронил ни слова, он и не ждал никаких слов, сразу перешел к делу. Стал говорить о том, что в жизни нет печальнее и труднее мероприятия (так он назвал похороны); задача же лесхоза – организовать все достойно. Каждому из присутствовавших назначил конкретно, кто и за что отвечает. Когда люди безмолвно стали расходиться, Варкентина попросил остаться.

– Я такого развития событий не ожидал, – сказал Нексин, встал из-за стола, взял в руки чучело филина, повертел его и снова поставил на место со словами: – Мудрая, говорят, была птица… Но даже с нею случилась оказия, умерла не своей смертью… Вы с Резником тоже себя считали умными, оказалось, что не совсем… Что делать-то будем, Роберт Евгеньевич?.. Получается, что одними дисциплинарными мерами с моей стороны не обошлось… Слышали, наверное, сюда едет следователь… Раз есть смерть человека при известных вам обстоятельствах, значит, есть и уголовное дело… А раз есть дело, то могут быть и для Резника, и для Варкентина реальные сроки…

Варкентин, опустив голову, слушал и молчал.

– Понимаю, – продолжал Нексин, – сказать нечего, но сами-то что собираетесь предпринимать, потому как уже завтра утром здесь будет следователь, а вы должны ему давать показания, от которых зависит ваша судьба?

– Даже не знаю, – вопросительно посмотрел на директора Варкентин.

– Объяснение написали?

– Нет, собирался сегодня написать, чтобы отдать через Борец.

– Конечно, можно было бы оставить все как есть, пустить на самотек, но мне очень жаль, что сразу двое работников лесхоза угодят на скамью подсудимых… Замечу при этом, что ваша участь будет даже хуже, чем главного инженера… Но я этого не хочу, поэтому, – Нексин стал дальше привычно лгать, – успел переговорить с прокурором нашего района. Он обещал помочь и содействовать, чтобы вас освободить от ответственности, вы пойдете в деле свидетелем.

Понятно?..

– Алексей Иванович, даже не знаю, как вас благодарить! У меня же большая семья… Внучки…

– С благодарностью потом, – резко оборвал его Нексин. – А вот по поводу того, как свидетельствовать… Об этом и поговорим… Я, если хотите знать, прежде всего забочусь о лесхозе, ведь пришлось бы увольнять обоих, а так только одного… Работать-то некому, хорошего специалиста в лесном деле найти непросто… А начальников, вроде Резника, хватает… Ведь он, судя по его личному делу, даже не лесотехник, в прошлом экономист. Впрочем, я из таких же, только юристов. (Нексин любил при случае самокритику.) Однако Резник, как знаю, успел хорошо освоиться в хозяйстве лесхоза, злоупотребляет своим положением… Думаете, мне ничего не известно о том, как ему платят предприниматели, с которыми у лесхоза договоры? – Нексин усмехнулся – Я в этом смысле до сих пор ничего не имею…