– Я никогда раньше не ходила в церковь, у нас ее и не было. Но так случилось, что Либерс помог мне с мужем, который сильно выпивал. Не знаю, какие он для него нашел слова, но как-то убедил вести себя иначе. Вот уже скоро год, как муж с этим покончил. И за это Либерсу сильно благодарна. И потом, знаете, у нас еще недавно в Залесье было время, когда людям приходилось очень тяжело, ни денег не было, ни продуктов не хватало. А новая власть вообще забыла, что мы есть. Выкарабкивались кто как мог. Так вот, тогда Либерс для прихожан, но и не только, а всем пожилым людям в поселке готовил продуктовые пакеты с самым необходимым, кого-то поддерживал небольшими деньгами – одним словом, не давал никому пропасть.

– Что ж, молодчина пастор! Если все так, как говорите, он действительно заслуживает похвал; с ним познакомлюсь, как только представится возможность.

Борец вышла из кабинета. Нексин подошел к окну, разглядывая напротив сосновый бор, и снова невольно задумался о том, как неожиданно изменилась жизнь в его стране, ни один человек в целом свете не мог бы предсказать, что случится такое. Теперь, конечно, многие оказались сильны «задним умом», хвастаясь, что предрекали крах системы. Таких он ненавидел, зная, как они же до последнего дня продолжали составлять армию сытых и довольных своим положением чиновников. Он ничего не предрекал, всегда искренне верил, что в стране все хорошо, никогда бы не подумал, что произойдет переворот. И когда нынешние официальные болтуны, именуемые политологами, разглагольствовали, что люди давно чувствовали фальшь прежней власти, он знал, что это не так; сам этого не ощущал, потому как была стабильность и вера в завтрашний день. Теперь не было ни стабильности, ни веры, везде полный разброд, а в головах людей путаница. Нексин считал, что негодной прежнюю власть называли те, кто хотел захватить власть, чтобы пользоваться всеми преимуществами, которые она дает, начиная от возможности неограниченно богатеть и до удовлетворения желания выделиться. Результат оказался налицо: вместо порядка, куда ни глянь, хаос. Прежде в таком случае, как с Борец, состоявшей в партии коммунистов, ее рассмотрели бы на парткоме уже за одно то, что обратилась к попу по поводу мужа-пьяницы; в партком лесхоза вызвали бы заодно и мужа, пригрозили увольнением и опозорили на весь коллектив с вывешиванием на видном месте плаката-листовки… А ведь она наверняка еще и отнесла лукошко с яйцами либо деньги, как пожертвование, тому пастору… Раньше бы пошла к наркологу… Но то было раньше, теперь все по-другому… Не потребовалось никаких революций в умах людей, чтобы они так быстро забыли прежние порядки и у них сложилось совсем новое отношение к жизни… Все снова взялись за старое, верят в чертовщину и поповщину, и это несмотря на то, что двадцатый век на календаре… Почему?.. Для Нексина это оставалось загадкой… Он в такие минуты задумывался: а любит ли вообще людей, народ?.. Нужно ли их любить и за что?.. Приходил к выводу, что нет, просто постоянно вынужден считаться с ними… Сам он не хотел быть таким, как все, тоже хотел выделяться, чувствовать к себе особенное отношение. И его самым большим удивлением в новой жизни было то, что его место идеолога партии заняли священники, а он, как ни странно, был вынужден с ними считаться… Успокаивало одно – они, как когда-то он, также призывали народ к смирению и терпению в ожидании лучшей жизни… Но все же была некоторая ревность к попам, один из которых неожиданно для него обозначился даже здесь, в Залесье. «Впрочем, и этот пастор, – думал Нексин, – не витает в облаках, как все попы, не живет одними молитвами… Попросила же Борец за него, а он за какого-то своего предприимчивого товарища… Значит, ходит пастор не по облакам, а по земле, мы с ним поэтому и встретились».

Нексин давно для себя отметил (и этого он объяснить, как материалист, не мог, потому что не верил ни в случайность, ни в фатальность), что время от времени ему попадаются люди, которые с какой-то мистической предопределенностью, как знаки свыше, входят в его жизнь и так или иначе оказываются с ним связаны. Взять хотя бы того же Баскина. Ну, работал Баскин, как работали многие, рядом с ним, но никогда не были в отношениях ближе, кроме как по службе; проходя мимо друг друга, только здоровались. Однажды Нексин попал в больницу после автомобильной аварии, и не кто иной, а почему-то именно Баскин пришел от коллектива проведать его; после как-то само собой стали общаться, а потом и сдружились. И в этот злосчастный лесхоз попал снова благодаря Баскину. Нечто подобное Нексин вдруг почувствовал и по отношению к залесскому пастору после того, как ему дважды сказали о нем. У Нексина появился невольный интерес к этому человеку, которого еще не видел.

Так думал Нексин, продолжая стоять у окна. И, наверное, еще долго мог в ему свойственной манере время от времени думать, стоя у окна, но увидел, как из цеха вышел Резник с Варкентиным, что-то бурно обсуждая, и двинулись в сторону поселка. «Пожалуй, я увлекся метафизикой, – сказал себе Нексин. – Надо лучше подумать о том, как быть с Резником… Новое положение о распределении обязанностей необходимо хорошенько обосновать… Конечно, этот вопрос могу решить как руководитель, но было бы лучше найти другой повод, потому как у Резника с каждым из людей, стоящих за договорами с лесхозом, сложились свои отношения… Как буду перетягивать их на свою сторону?.. Здесь простым подписанием договоров не отделаешься… Чтобы войти в доверие, нужно время, его-то у меня и нет… Да, нужно придумать что-то другое… Что?..»

По имевшемуся опыту Нексин знал, что в прежние годы такие вопросы решались проще: если, например, руководству мешал какой-то работник, его могли отправить на повышение, а он не смел отказаться от предложения ехать куда-то, даже «к черту на кулички», при жесткой вертикали подчинения; если отказывался ехать и капризничал, то убирали вовсе – увольняли под кучей предлогов с должности, отправляли на пенсию или куда еще… вплоть до отсидки срока, потому что в чиновничьей среде компромат на «всякий случай» есть на каждого, и в таких случаях руководствовались известной поговоркой: «Была бы голова, а закон на нее найдется». В ситуации с Резником товарищи по новой партии «За Отечество» тоже могут помочь убрать главного инженера, если обратиться за помощью, и для Резника также найдут нужный закон. Нексин невольно вспомнил старую притчу о византийских судьях.

Перед процессом доверенный помощник, готовивший дело для судьи, клал на край стола толстую книгу законов. Судья, разбирая дело, выслушивал стороны. Потом открывал книгу законов. В ней неизменно были закладки денежными купюрами от сторон. Дальше судьба дела решалась просто: все разрешалось в пользу той стороны, чья закладка была больше. А в книге законов для этого всегда имелись необходимые обоснования, потому как писались законы так, что их можно было читать слева направо, но можно было читать и справа налево, – в этом была особенность восточного суда. Даже тогда, когда законов не хватало, а другая сторона вдруг начинала роптать, судья со свойственной служителям закона невозмутимостью комментировал свое решение так: «Мы судим земным судом… Окончательно вас Бог рассудит…»

В мире с тех пор мало что изменилось, особенно в его стране, которая считается духовным преемником Византии.

Но сейчас Нексин решать подобным образом дела не мог. Он только заступил на директорство, очень хотелось ему в новом коллективе быть правильным, чтобы никто не обвинил, что из личной выгоды убрал человека.

Нексин, устав находиться столько времени в кабинете, подумал, что следует немного пройтись, заодно нагулять аппетит, – наступало время его обеда. Он пошел сначала по главной улице, затем свернул в переулок, чтобы по нему, сделав круг, сразу выйти к столовой. У одного из домов, который был с фасада весь – по дверям, окнам – в резных цветных наличниках и имел красивый палисадник, в котором на голых ветках рябин кое-где еще краснели завядшие кисти, ему встретилась группа людей, – это были местные старухи; среди них стояла и уборщица Сизова. Она, заприметив, директора, отвернулась, пытаясь спрятаться за спины других. Проходя мимо, он сначала сделал вид, что этого не заметил, со всеми поздоровался, а потом, между прочим, громко сказал, что погода, конечно, замечательная и никак не располагает к работе, но порядок есть порядок, обед давно закончился и Сизова может понадобиться в любой момент, поэтому ей надо быть на месте. Кто-то из старух обронил: «И вправду строгий»; кто-то сказал: «Что толку, все одно – нет справедливости на свете…» Нексин услышал последние слова, и, задержав за рукав было собравшуюся уходить Сизову, спросил:

– Вера Ильинична, здесь что-то случилось?

– Это же дом Кишкелсов, – сказала Сизова. – С хозяином совсем плохо… Он две недели тому назад травмировался… Нормальную медицинскую помощь сразу не оказали, думали – отлежится. Он и сам, говорят, отказывался ехать в больницу, говорил – скоро поправится… Ан нет! Ему становилось хуже… А сегодня утром жена его вызвала из района врача, он распорядился срочно везти Эдуарда в больницу, вот его и отвезли только что… Но, похоже, дела у него плохи… Мать Эдуарда сейчас рассказывала, что их собака не ест остатки еды от больного, а это, говорят, верная примета смерти…

– Что такое вы говорите, Вера Ильинична? – сказал Нексин.

Он понял, о ком идет речь, вспомнил недавний случай с лесорубом, но с досадой подумал о том, как же забыл о нем и почему ему в последние дни никто ничего не докладывал о состоянии травмированного. Нексин, стараясь не подавать виду, что ему хотя бы что-то известно, спросил:

– Так что произошло с хозяином?

Сизова ему отвечала, что травму Кишкелс получил на работе, так говорят люди, хотя сама точно не знает, но с тех пор почти болеет и никак не поправится, а последние дни так и вовсе лежал только в постели.

– Как на работе? – удивился Нексин. – Мне о таком происшествии ничего не известно… – Он сделал вид, что сокрушен услышанным; а сам стал лихорадочно соображать, что может следовать дальше. А что-то должно было последовать, в этом не было сомнения. Ему совсем ни к чему было подобное развитие событий с этим рабочим-лесорубом; дела только начали складываться не так плохо… Нужно было срочно предпринимать какие-то меры… Он стал вспоминать все детали разговора с Резником и мастером Варкентиным… От этих воспоминаний Нексина прошибло холодным потом… Вдруг ясно стал понимать, что дело не такое уж и простое, может стать и уголовным…

В это время из дому вышел мужчина примерно его же возраста. Он был одет в замшевую куртку с капюшоном на меху. Замок-молния на куртке не был застегнут до конца, оставалась открытой шея, охваченная плотно воротником черной рубашки; под воротником колоретка (белая тканевая вставка) – деталь повседневной одежды, отличающая протестантских и католических священников. Незнакомец носил длинные черные волосы, которые тщательно зачесывал назад, открывая высокий лоб, на висках они уже серебрились. Он был тщательно выбрит, и от этого казалось, что на фоне черной рубашки и темных волос лицо у него очень бледное, какое-то неживое, как у манекенов; живость лицу придавали только глаза, прятавшиеся за толстыми линзами круглых очков; из-за близорукости, приглядываясь к собеседнику, он сильно щурился. На коротком кожаном поводке незнакомец держал собаку породы ретривер, отличающейся особенным послушанием и спокойствием. Она, не дожидаясь команды хозяина, остановилась вместе с ним подле группы людей, села у его ног и так и сидела с несчастным видом, склонив голову набок, не обращая внимания ни на кого, только всматриваясь в черные ботинки своего хозяина, словно ожидая каждую секунду, что ее могут пнуть.

Нексин догадался, что из дому вышел тот самый пастор, о котором упоминали Борец и Александра. Сизова подтвердила, что это пастор Либерс. Пастор, разговаривавший до того со старухами, услышав о себе, обернулся к Нексину и Сизовой, подошел ближе, потянув за собой собаку, она не упиралась и его команду «Элизабет, сидеть!» тот час исполнила, снова покорно усевшись рядом. Пастор поздоровался кивком, потом представился коротко: «Пастор Иохан Либерс». Нексину он сразу показался человеком воспитанным и вежливым по самым первым словам приветствия, которые выговаривал слишком четко и несколько медленно, с небольшим иностранным акцентом, словно боялся, что его не поймут. Нексин назвал себя. Либерс сказал, что слышал о нем и ему очень приятно, что они познакомились, хотя не в самый подходящий момент, потому как пришел в семью Кишкелс по их просьбе, чтобы побеседовать с Эдуардом Кишкелсом. К сожалению, говорил пастор, Эдуард тяжело болен, но все же им удалось немного поговорить, теперь его повезли в больницу, и, бог даст, вернется домой. Однако, несмотря на эти слова, по тону Либерса, когда он обронил и другие слова, что больной был счастлив с ним – священником – увидеться, было понятно, что пастор причастил больного и сам не верит, что тот выздоровеет. «Что поделаешь! – сказал в заключение пастор. – Нам, людям, дано испытать многое, подчас и несправедливое, как мы считаем, к нам отношение… Но с нами Бог… Все в его воле… Он наша вера, надежда и любовь…»

Нексин внимательно слушал Либерса, стараясь не пропустить ни одного слова. Последняя фраза его ничуть не удивила, он ее слышал много раз от попов. Раньше обыкновенно иронизировал по поводу этих слов, приводя в ответ другие слова: «Бог желает этот мир таким, каков он есть; если бы он желал его лучшим для людей, то мир и был бы лучше… Значит, не желает… Если бы что-то действительно зависело от Бога и Он не хотел, чтобы на свете процветали грех и мерзости, мог бы одним мановением удалить их за пределы мира»^[4] Но теперь Нексин не стал щеголять своей эрудицией, его насторожило другое: слух резанули слова «о несправедливом к людям отношении». Он почти сразу воспринял их в свой адрес, и ему даже показалось, что Либерс на этом и сделал акцент. «Выходит, Кишкелс рассказал ему об истории с травмой… Что же он сказал?.. – подумал Нексин. – Надо что-то немедленно предпринимать…»

Либерс попрощался с прихожанами, сказал, что приглашает их в воскресенье на службу. «Господин директор, – обратился отдельно к Нексину, – и вы можете к нам приходить, двери наши открыты всегда и для всех».

Нексин, продолжая думать о своем, поблагодарил, потом сказал, что постарается помочь Кишкелсу, разберется с его делом, подчеркнул при этом, что он, Нексин, человек в лесхозе новый, но сделает все от него зависящее.

К столовой Нексин подходил в настроении самом отвратительном, какое только мог испытывать, ему казалось, что оно хуже, чем тогда, когда наблюдал брошенный в огонь партийный билет. Сейчас было куда труднее. Он представил себе на миг, как осложнится его новая работа, если Кишкелс станет говорить врачам о настоящей причине травмы. Медики занесут его слова в историю болезни, затем будут вынуждены по инструкции об этом информировать правоохранительные органы, а потом и родственники рабочего сообразят, в чем дело, и также официально обратятся по поводу расследования причины болезни… И неожиданно его осенило: «Почему они должны поднять этот вопрос, а не я?.. Как сразу не сообразил?.. Ведь случай с лесорубом можно использовать против Резника!.. И чего до сих пор ломал голову над тем, как разойтись с главным инженером?..»

Нексин резко развернулся и пошел назад в дом Кишкелсов. Замысел его был прост. Он встретится в первую очередь с женой Кишкелса, потому как был уверен, что Кишкелс с нею тоже поделился о происшествии. Жене скажет, что случайно услышал от Сизовой и пастора о несчастном случае с ее мужем на работе, но ему, к сожалению, об этом ничего не известно, от него скрыли производственный случай, как от нового директора, возможно, из-за боязни наказания. Она, разумеется, подтвердит, что от мужа узнала о травме на работе. Потом возьмет у нее письменное объяснение. Будет совсем неплохо, если там все еще будет Сизова, которая, как сарафанное радио, все тут же разболтает по лесхозу. Таким образом, его авторитет в лесхозе возрастет. Резника и Варкентина он вызовет к себе и устроит им разнос, какого в этом лесхозе не видели и не слышали. У него будут все основания упрекнуть их в том, что не смогли решить умно случай с Кишкелсом, а теперь, коль история получила огласку, пусть и отвечают. Крыть им будет нечем. Даже если скажут, что ему докладывали и он соглашался с ними, то ответит, что скрывать от учета травму указания не давал; кроме того, не он, а они должны были обеспечивать безопасные условия труда на рабочем месте лесоруба. В итоге травма будет учтена, Резник и Варкентин будут наказаны, и у него, как директора, появится законный повод забрать себе работу по договорам, чтобы главный инженер занимался своими прямыми обязанностями, а не отвлекался на ему несвойственные дела. Главное – все будет выглядеть со стороны очень естественно и разумно. Так поступали и поступают все начальники, сваливая вину на подчиненных, и чем больше таких подчиненных, тем проще, ведь главное – это показать в лучшем виде себя, руководителя, а выставить в дураках подчиненного.

5

Нексин вернулся к дому Кишкелсов. Возле дома уже не было никого, но слышалось, как разговаривали во дворе, отгороженном от улицы высоким забором. Нексин толкнул калитку и вошел во двор. Здесь были Сизова и пожилая женщина. Сизова ей сказала, что это директор лесхоза; она ответила, что знает. Нексин вспомнил ее, – это она некоторое время тому назад стояла среди старух. Он с нею познакомился, оказалось – она теща Кишкелса. Нексин сказал, что хотел бы поговорить с женой Кишкелса, ему ответили, что она уехала вместе с мужем в больницу. Возникла небольшая пауза. Нексин, собиравшийся поговорить с женой Кишкелса, соображал, как объяснить цель своего возвращения в этот дом, и сказал:

– Жаль… Очень жаль…

Теща Кишкелса тоже покачала сокрушенно головой, с ним соглашаясь, добавила:

– Если нужно что-то передать дочери, я передам.

– Мне самому хотелось бы поговорить с нею; наверное, есть какие-то трудности с лекарствами, необходима материальная помощь. Еще у нее хотел спросить вот о чем: может быть, больной имел какие-то просьбы?

– Я догадываюсь, что вы имеете в виду. Вас интересует, как все произошло с Эдуардом. С моей дочерью об этом говорить бесполезно. Она только плачет. И потом, с Эдуардом долгое время сидела я. Конечно, Эдик мне сказал, как все было в лесу. При мне приходил Варкентин, приносил зарплату. Что тут непонятного? Эдик после травмы продолжал числиться на работе, думаю, до сих пор числится.

Она говорила сбивчиво, было заметно, как в ней нарастает волна возмущения по поводу несправедливости, которая имелась в отношении ее зятя, и которая царит во всем мире. Нексин, слушая ее, бросал время от времени беглый взгляд на стоявшую рядом Сизову, в её глазах читалось: «Нехорошо быть при чужом разговоре». Сначала Нексин пожалел, что вернулся к этому дому, но теперь, наоборот, отступать было нельзя, и, дождавшись, когда выговорится теща Кишкелса, сказал, что услышал от нее совершенно невероятные факты, но хотел бы более обстоятельно поговорить о них не здесь, а в конторе лесхоза. Теща Кишкелса удивленно на него посмотрела и ответила, что не может пойти в контору, поскольку с нею двое малолетних детей, ее внуков, но готова повторить, что сказала, даже написать на бумаге, правда не сильна в письменной грамоте. Она пригласила Нексина в дом. Сизова собралась уходить, но Нексин жестом остановил ее и сказал: «Вера, вас прошу остаться, вы можете нам понадобиться».

Все трое вошли в дом. Миновав крохотную прихожую, Нексин оказался в просторной гостиной, она же, судя по тому, что вдоль одной из стен был буфет с посудой, мойка и газовая плита, служила кухней. В помещении царили идеальная чистота и порядок, несколько тяжел был воздух, в котором сильно ощущался запах лекарств, используемых сердечниками или как успокоительное. За большим круглым столом, посредине столешницы которого стоял электрический самовар, сахарница и корзинка с печеньем, сидела лет трех-четырех девочка и рисовала в альбоме цветными карандашами. Светленькая, с двумя короткими косичками, в которые были вплетены красные ленты, она вежливо, но равнодушно поздоровалась и продолжила свое занятие, привыкшая, видимо, что из-за последних событий сюда приходило много взрослых и посторонних. Теща Кишкелса предложила Нексину с Сизовой присесть и выпить чаю. Нексин отказался, соврав, что только пообедал. Сизова сказала, что не может долго оставаться. В это время открылась одна из двух дверей, выходивших в другие комнаты, и на пороге появился мальчик постарше – лет семи. Он, как и сестра, был тоже белобрыс, аккуратно одет: на нем были темные брюки и свитер, резко контрастирующие с бело-розовой кожей круглого лица, выражение его было страдальческое, глаза мокрые, и под ними синие припухшие круги от частого вытирания слез. Он молчал, разглядывая пристально, как показалось Нексину, новых людей. Наконец, бабушка сказала ему, что скоро освободится, а пока пусть посидит у себя. Мальчик закрыл за собой дверь; теща Кишкелса сказала, что внук уже все понимает, к тому же сильно впечатлительный, поэтому ему не следует присутствовать при разговоре взрослых. Она стала рассказывать Нексину о том, что слышала от своего зятя в последние дни. Во многом повторяла из того, что уже успел от нее услышать Нексин, но с подробностями, которые, похоже, сама и выдумала; пару раз ее была даже вынуждена останавливать Сизова. Нексин слушал не перебивая. Когда теща Кишкелса закончила свой рассказ, Нексин попросил Сизову за нее изложить все на бумаге на его имя. Сизова попросила у девочки из альбома чистый лист и стала писать очень старательно, почерком крупным, как у школьницы, изредка поглядывая на Нексина настороженными глазами, в которых был и испуг оттого, что стала невольным свидетелем чужого разговора, и обычное житейское любопытство: что будет дальше?..

Теща Кишкелса все то время, пока писалось заявление, молча стояла за спиной Сизовой, внимательно всматриваясь в текст. На лице старухи было выражение удовлетворенности и даже торжества от происходящего.

Нексин не мешал им; ему в какой-то момент показалось, что такое уже происходило с ним, точно так же у кого-то в доме, при похожих обстоятельствах, однако не стал напрягаться памятью: где, когда? Знал, что так могло быть, потому что брал подобные заявления и у себя в кабинете обкома, и на производствах; и всегда его удивляла вера и наивность писавших о личном, наболевшем, ожидавших какую-то справедливость. Нексин в таких случаях подтверждал пишущим и заявителям, что приложит все усилия, чтобы разобраться в том или другом деле. Иной раз даже решал вопросы в пользу заявителей, но тогда не упускал возможности выдать это за свою особую заботу и заслугу, чтобы его похвалили, а некоторым так и прямо говорил, что могут обратиться с благодарственным письмом к его руководству. В этом было проявление того, что теперь принято называть в современном обществе умеренной любовью к ближнему со стороны власти, что на самом деле есть просто «упражнение политиков в порядочности и милосердии, которое они делают с задней мыслью – приобретения влияния»^[5].

Вот и теперь, как только Сизова кончила писать, а теща Кишкелса перечитала и подтвердила, что с ее слов написано верно, и расписалась, Нексин сказал, что немедленно даст ход заявлению, сделает все от него зависящее, чтобы разобраться с безобразиями в лесхозе и нарушителями; он обязательно наведет порядок; семья же Кишкелс может быть в нем абсолютно уверена. Нексин свернул трубочкой лист, попрощался со всеми и ушел.

К себе в контору Нексин шел быстро, но не потому, что хотел поспеть в столовую – время обеда давно прошло, короткий зимний день, тускнея в кисее сумерек, был почти на исходе, – но, чтобы вызвать Резника с Варкентиным и устроить им показную выволочку. Сам он был причастен не менее главного инженера и мастера к печальным событиям с Кишкелсом, которому ради мнимого благополучия с производственным травматизмом не оказали должную медицинскую помощь. Но после неожиданного поворота событий, Нексин, имея на свое имя заявление от тещи пострадавшего, считал сейчас и себя чуть ли не потерпевшим и имеющим все права на возмездие и справедливость. В этом он не отличался от тех, о ком принято говорить в пословице: «Громче всего говорят о грехах те, которые за собой и больше чувствуют».

Войдя в приемную, Нексин с ходу сказал Борец, чтобы немедленно вызвала Резника и Варкентина.

Однако на месте не оказалось ни одного, ни другого: Резник уехал в районный центр, до которого было тридцать километров, дом он имел там, а не в Залесье; Варкентин тоже ушел – был четверг, день, в который он топил баню. Нексина это взбесило, «праведный гнев» сразу выплеснуть не удалось; мало того, он себя почувствовал уязвленным в самое больное, ему стало казаться, что к нему, как начальнику, отнеслись с пренебрежением, потому что до конца рабочего дня оставался почти час, а в конторе лесхоза не оказалось подчиненных.

Выслушав сообщение Борец, знавшей все и обо всех, где теперь Резник, где Варкентин, директор лесхоза стиснул от злости зубы, так что загуляли под кожей скулы, и ушел к себе. Вскоре он немного поутих и вышел в приемную со словами:

– Нина Викторовна, вот вам заявление семьи Кишкелс, сделайте копии и, как хотите, немедля отнесите или отвезите их Резнику и Варкентину, а им передайте, что жду их утром у себя.

Когда Нексин ушел в свой кабинет, Борец стала читать заявление в сильной задумчивости, а как дошла до конца, побледнела, увидев резолюцию, которую Нексин написал почему-то внизу заявления: «Тов. Резнику Л. С., тов. Варкентин Р. Е. Жду Ваши письменные объяснения и предложения на этот документ. Прокуратура, получая такие заявления, некоторым сразу предлагает «сушить сухари»! Со стороны Нексина, как руководителя, это было неучтиво, если не сказать – дерзко и оскорбительно. Но, видимо, он на то и рассчитывал, хорошо зная психологию подчиненных, которые в таких случаях из-за душевного неравновесия или откровенной паники в голове слепо готовы следовать воле начальника.

Утро следующего дня превзошло все ожидания Нексина, который даже порадовался тому, что разбирательство не сделал накануне. Утром не только все работники лесхоза, но жители Залесья с подачи Сизовой или Борец, возможно, одной и другой, знали о заявлении тещи Кишкелса. Кто-то тихо переговаривался, ехидничая по этому поводу, что, мол, все равно ничего не будет, не первый раз такое происходит в лесхозе, сойдет с рук и теперь; но кто-то восхищался принципиальностью нового директора, требовал наказания виновным. В это же утро стало известно, что состояние Кишкелса резко ухудшилось, он впал в кому. Поэтому, когда ранее всегда спокойный и самоуверенный Резник в кабинет Нексина вошел не первым, как и положено по субординации, а пропустил вперед себя низенького и круглого Варкентина, вытиравшего от сильного волнения огромным, как полотенце, носовым платком толстую потную шею и розовую лысину, Нексин сразу смекнул, что они уже надломлены, что не нужно будет с ними долго дискутировать и торговаться, они примут сразу все, что он скажет и прикажет. И первое, что сказал Нексин, глядя на дрожащие руки Варкентина, державшего копию заявления Кишкелс, и такую же бумагу у Резника, было:

– Вижу, вижу!.. У меня, к вашему сведению, оригинал этого заявления, а вот от вас я жду письменных объяснений… Похоже – напрасно, не написал ни один, ни другой… Ну и что мне, коллеги, в таком случае прикажете делать?.. Придется, видимо, самому решать проблему, которую создали. Да-да! Именно вы создали, потому как отнеслись халатно к своим обязанностям, не довели до ума вопрос, с которым ко мне заходили. Как можно было не позаботиться всерьез о состоянии этого парня?.. Скрыть травму вы смогли, но не имели права бросить его на произвол, должны были позаботиться о лечении. Разумеется, здесь, перед вами, я не буду отрицать, что мне доложили о несчастном случае; и, если придется где-то объясняться, я и тогда скажу, что вы сообщили мне, как и положено руководителю, но дальше… А вот дальше вы, а не я обязаны были обо всем позаботиться, это ваши, а не мои прямые обязанности составить акт о травме на производстве. Указаний прятать от учета травму я не давал. Помните, как я сказал, что советовать легче всего, но отвечать вам! Вот и отвечайте. Ну объясните мне, почему вы этому парню нормальную медицину не организовали? Не догадались или не нашли денег? Но главное, скажу вам, господа начальники, вот что: мне совсем не нужно волнение среди рабочих лесхоза и жителей Залесья по поводу того, что администрация скрыла производственную травму ради своих интересов, бросив рабочего на произвол.

Нексин прошел несколько раз по кабинету мимо стоявших в смятении подчиненных, потом и вовсе повернулся к ним спиной и стал разглядывать чучело совы. Пауза продолжалась с минуту; наконец, Нексин, так и не обернувшись к ним, сказал:

– Можете идти! Приказ о вашем наказании я уже подготовил, ознакомьтесь и распишитесь у секретаря.

Резник с Варкентиным направились молча к выходу, но Нексин резко обернулся:

– Стойте! Вы, конечно, вправе спросить у меня: почему приказ издал до официального расследования несчастного случая?.. Отвечаю: без расследования все ясно! Для этого было достаточно заявления родственницы Кишкелса. Впрочем, мною создана комиссия, ее возглавит Борец, как инспектор кадровик… Подготовьте свои письменные объяснения… Хотя объяснять нечего… Будете на бумаге врать, так врите с умом; уже всем известно, что Кишкелс был дома, не на работе, и это не требует доказывания; также очевидно, что в те самые дни, когда он был дома, в табеле учета рабочего времени за вашими подписями значится, что работал. Бухгалтерия оплатила эти дни, и на этот счет есть финансовые документы. Думаю, любые комментарии излишни. И скажите спасибо, что я все хочу решить в рабочем порядке, разбираюсь и принимаю для этого все меры. Будет вам известно – это я вовремя перехватил заявление тещи Кишкелса, иначе оказалось бы оно в соответствующих органах.

Нексин, не желая сам более худшего варианта развития событий, чем уже произошли, последними словами словно предрек беду, до которой оставалось два дня.

4. А. Шопенгауэр «О свободе воли». Из главы 4.

5. О. Шпенглер «Закат западного мира».