Нексин, наблюдая за Оашевым, тяжело вздохнул: из-за непривычного разговора ему стало жарко. В это же время лицо собеседника было невозмутимо, Нексину оно почему-то напоминало маску, как у манекена. Это ощущение еще больше усиливалось, когда Оашев, отхлебывая забеленный сливками чай, одновременно прикрывал веки и на секунду замирал от блаженства выпитого ли чаю или удовольствия и ощущения своего положения; тогда Нексину и вовсе казалось, что перед ним неживой человек, и его начинало прошибать потом и становилось дурно, совсем как бывало при виде покойника. Нексин слабым голосом ответил:
– Да, разумеется, я сильно надеюсь…
– Алексей Иванович, кажется, вы не совсем мне верите, в частности, тому, что я сказал о Варкентине?
– Да нет же, почему?.. Верю охотно, но как-то не могу связать одно с другим…
– Я помогу вам это сделать… – сказал Оашев. – Так вот, слушайте меня! Вас, уважаемый вы мой, хотят освободить от директорства лесхозом. – Оашев сделал паузу, внимательно посмотрел на Нексина, ожидая его реакции, но Нексин не ответил, только низко, как провинившийся, опустил голову. Оашев продолжал: – Понимаю… Это для вас уже не новость. Знаю, что вам ее сообщил Витебский… Не могу только понять, что такое с вами приключилось так быстро на этой должности, ведь вы совсем немного в ней находитесь, а ваш вопрос вдруг стал активно проговариваться на совете партии… Обычно я быстро включаюсь в тему, но сейчас, честное слово, не могу понять, с какой стороны ветер дует?.. Я мог бы вам этого всего не говорить, но коль уж мы встретились, то должен сказать, тем более что ко мне приезжал Витебский, просил вас выслушать… Разумеется, я промолчал, что мы с вами ранее условились встретиться… Такие вот дела!..
Оашев снова отпил чаю и на мгновение прикрыл веки. Нексин к этому уже стал привыкать, и Оашев перестал казаться ему неживым. Нексин вдруг вспомнил рассказанный случай, как у одного человека – это был арестант тюрьмы – на веках, когда их прикрывал, читали: «Не буди». Нексин подумал, что Оашеву, видимо, тоже не особенно хотелось, чтобы его в этот момент тревожили. Но это было обманчивое впечатление, Оашев поднял веки и продолжал разговор:
– Так вот, Алексей Иванович, что интересно, конкретно никто не настаивает на вашем увольнении… Но в то же время очень серьезно обсуждают вопрос о том, что вы не оправдали ожидания по оплате «десятины», и это обстоятельство, пожалуй, главное, что ставится в вину… Мне также странно, что за вас не заступается ваш знакомый Баскин Михаил, который, как помню, и просил за вашу кандидатуру на эту должность…
– В нем и причина, – обронил Нексин и коротко рассказал о своей истории с Баскиным и Хромовой.
Оашев, выслушав, хотел засмеяться, но сдержался и только многозначительно улыбнулся:
– Подумать только!.. Ах-ах!.. Боже мой… Как все просто, всего-то навсего, женщина… Сколько же они нам в жизни создают проблем… – Оашев сокрушенно покачал головой, тут же проводил заинтересованным взглядом прошедшую мимо них хорошенькую официантку, сам подумал о другой женщине (не о жене), о появившейся недавно в секретариате партии «За Отечество» молоденькой референтше. Она недавно развелась с мужем, к Оашеву, имевшему большой авторитет среди коллег по партии, была очень добра и внимательна. Как-то очень быстро между ними начались непростые отношения, из-за которых Оашев вот уже несколько недель был особенно счастлив и ему, как никогда, хотелось наслаждаться жизнью, любить… Для этого, разумеется, были нужны деньги, и немалые… Оашев со знанием дела заявил:
– Но, Алексей Иванович, ведь без женщины тоже не обойтись… Нам, следовательно, остается в этой жизни быть внимательнее и осторожнее в общении с ними… А я, признаться, все ломал голову и никак не мог свести концы с концами по вашему вопросу… Ведь никто выше, из центра, – он поднял указательный палец, – ко мне лично не обращался и не просил, чтобы вас убрали с директорства лесхозом… Вопрос возник как-то сам по себе… Правда, упоминались две причины. Первая: что не справляетесь с работой, что имеете серьезный случай по технике безопасности, а в канун выборов недопустимо, чтобы на кого-то из членов партии указали наши конкуренты, что у нас нелады с законом. Вторая причина: вы не способны инвестировать в дела партии, то есть это тот самый вопрос о «десятине». Такой вот расклад…
Оашев, подытоживая сказанное, развел руками. Нексин, выслушав его, выпрямил спину и неожиданно для Оашева произнес:
– Все так, но я пришел на встречу с вами в том числе и для того, чтобы мне помогли решить мой вопрос с директорством… Разумеется, не бесплатно.
– Неплохо сказано… – Оашев схватился за стул, словно испугавшись, даже отодвинулся от стола. – Главное, сказано по существу… Вы, оказывается, человек напористый.
– Куда денешься, если прижмет…
– Верно. Будем считать, что вопрос с уголовным делом по факту смерти рабочего вашего лесхоза практически решен. С вашим районным прокурором мы в прекрасных отношениях, следователь никуда не денется – сделает все как надо. Вам здесь особенно опасаться нечего, хотя сложности будут, о Варкентине я ведь не так просто упомянул. Мне было доложено, что адвокат Резника хвастался и проболтался следователю, что свидетель Варкентин при наступлении каких-то особенных обстоятельств откажется от своих слов против Резника, будет все валить на директора. Теперь я начинаю понимать, что «особенные обстоятельства» – это, по-видимому, смещение вас с должности… И действительно, подумайте, какой может быть у Варкентина к вам интерес, если вы перестанете быть директором?..
Нексин вспомнил свой последний разговор с Варкентиным, его самоуверенность и некоторую наглость в общении с ним, директором лесхоза, и подумал, что Оашев, пожалуй, прав. Если его лишат директорства, Варкентин может себя повести непредсказуемо в деле Кишкелса, но что всего хуже – приплетет и историю с Валксом.
– Выходит, – продолжал Оашев, – вам, Алесей Иванович, никак нельзя остаться без места директора.
– Никак нельзя, Юлий Викторович! – заверил Нексин. – Затем к вам и пришел.
– Что ж, буду стараться. И знаете, что я сделаю?.. – У Оашева сделалось очень важное и начальственное выражение лица. Не дожидаясь ответа Нексина, он сказал: – Я поступлю самым что ни на есть прямолинейным образом, против чего членам совета партии «За Отечество» станет нечего возразить. Я им скажу такое – и это будет с моей стороны как бы гражданская позиция партийца, который по-человечески, искренне и честно хочет защитить своего коллегу, которого очень хорошо раньше многие знали, – что они замолчат… Я поручусь за вас… Скажу, что в деле с рабочим-лесорубом у вас все хорошо, а по поводу «десятины» скажу тривиальное, что вы уже отработали три месяца, вникли в производство, а любому новому директору все нужно будет начинать заново… И это логично… Убрав Нексина, ничего не выиграем, поэтому нечего прежде времени «резать молодую курицу, которая только готовится нести яйца».
Было очевидно, что Оашеву самому понравилось, как он все правильно сказал. Нексин не скрывал удовлетворения:
– Большое спасибо, Юлий Викторович! Как вы все разложили по полочкам. Буду вашим вечным должником.
– Вечным быть не надо, Алексей Иванович, потому хотя бы, что мы не живем вечно, а если и есть где-то вечность, – он поднял указательный палец вверх, – так ведь говорят, что там все бесплатно… К сожалению, на грешной земле не так.
Нексин его без дальнейших слов понял и спросил: сколько? Оашев не задержался с ответом:
– В три раза более, чем то, что здесь. – Он хлопнул ладонью по лежавшей перед ним папке, давая понять, что разговор окончен. – Дело серьезное, судьбоносное…
11
Расставшись с Оашевым, Нексин пошел к автомобилю (он обещал Александре вернуться в этот же день). Удовлетворения от встречи не было, наоборот, появилась еще большая озабоченность. С одной стороны, дела его как будто решались, было обещано, что все будет хорошо, а с другой – добавились вопросы, которые мучили неопределенностью; касалось это и обстоятельств расследования случая с Кишкелсом, и новой суммы денег, часть которых имелась, но ее было недостаточно, чтобы заручиться поддержкой Оашева. Где было взять такие деньги – не знал. Для Нексина определенным было лишь то, что ни в коем случае не должен потерять место директора, что для него стало бы крахом карьеры и жизни. Причина была даже не в том, что лишится должности и привычного положения, он боялся позора из-за того, что не будет директором, станет рядовым человеком. Он видел, как хорошо стали в селе к нему люди относиться, его узнавали, с ним почтительно здоровались, многие побаивались. Ему это льстило, чувствовал себя значимой фигурой; отчасти так и было, поскольку возглавлял лесхоз, образующий село. И как быстро привыкают к хорошему, также быстро привык, что с ним считались, он известен, его показывали на телевидении. А не так давно корреспондент, как и обещала, прислала бандероль с видеокассетой. Ему доставляло счастье видеть себя на экране, знать, что и многие видели на телеэкране, что его снова вспомнили, а знакомые в городе о нем говорят. И его переполняли чувства оттого, что он снова на виду, жалел лишь о том, что не все смотрели репортаж. К их числу, к его большому огорчению, относилась Александра. Не посмотрела она телерепортаж с его участием, потому что вообще не любила смотреть телевизор. Узнал Нексин об этом случайно и сильно мучился, что она его не видела на телеэкране, думал, как сделать, чтобы вроде как ненароком ей показать. И придумал: положил кассету в ящичек с другими видеокассетами, на которых были сказки для Мишеньки. И Александра, перебирая кассеты, чтобы поставить фильм сыночку, наткнулась на его кассету. Прочитала название и была сильно удивлена. Нексин ей все объяснил. Александра пожурила его, сказала, как он мог до сих пор не показать фильм о себе; какой он, оказывается, скромный человек. Тут же поставила кассету, и они вместе смотрели видео. Нексин наблюдал искоса, как Александра переживает за все, что было снято для репортажа в новостях, и было видно, как рада за него и им гордится. А когда после просмотра сказала, что он у нее особенный, не как все, его еще сильнее охватило чувство гордости за себя. И в этот момент он, как никогда, хотел еще больше возвыситься над другими людьми, доказать, что много значит. И как после этого он мог допустить, чтобы его убрали с должности директора? Он был готов пойти на что угодно, только не быть таким, как все, рядовым.
В этих раздумьях Нексин просидел с полчаса в машине. Не давала покоя мысль: что делать дальше? Нужны были конкретные действия на ближайшие дни, без чего и эти дни и даже часы превратятся для него в сущую пытку. И он напряженно думал, ища решение мучивших его вопросов, боялся пропустить какой-то миг, неожиданное прозрение, которое подскажет выход из трудной ситуации. От переживаний у Нексина пересохло в горле. Он вышел из машины, чтобы пойти в магазин и взять воды, заодно сделать покупки, потому как планировал для Александры и мальчика Миши привезти гостинцы.
Нексин набрал в корзину необходимое и продукты, подошел к кассе и выложил для расчета, рядом положил холщовую сумку, которую всегда имел при себе.
– Пакет нужен? – спросила кассир.
– Нет, у меня свой, – сказал Нексин.
– Вижу.
– Тогда зачем спрашиваете?
– Начальство требует… – Взгляд кассирши был безразличным, но в голосе проскальзывали нотки хамства. – И не смотрите на меня такими удивленными глазами… Думаете, наверное, что я дура?..
– Я вообще ничего о вас не думаю и не собираюсь ничего говорить, даже если бы хотел, слова не даете вставить… – недоумевающе сказал Нексин.
– Объясняю! Я спрашиваю потому, что если не спрошу, то начальство может лишить меня премии…
Нексин ей ничего не ответил, молча рассчитался и ушел, пораженный глупостью, если не абсурдом, произошедшего между ним и кассиром диалога, и подумал о том, до какой степени человек примитивен, выполняя порученную ему работу. «И так большинство людей! – заключил он со свойственной ему категоричностью. – Неужели все их назначение в жизни только в том, чтобы делать за мизерные, как правило, деньги, самую простейшую работу, чтобы затем лишь поесть, попить… Толпа она и есть толпа… Как же важно – уметь управлять стадом…»
Он сел в автомобиль, открыл бутылку минеральной воды, стал медленно пить, разглядывая бетонный, в рисунках граффити, забор, у которого поставил машину. Световой день заметно удлинился, и послеполуденное солнце успевало хорошо нагревать южные стороны строений. Он обратил внимание, как из трещины в заборе вылез большой черный паук, спустился на землю и замер, словно задумался; потом пробежал короткое расстояние по асфальту и на мгновение остановился; затем опять засеменил по асфальту, быстро перебирая длинными лапками, – спешил, очевидно, по каким-то своим паутинным делам. Нексин стал невольно за ним наблюдать, думая, куда он может бежать по большой и открытой площадке. В это время увидел, как на противоположной стороне, под голыми ветками куста сирени, сидит и дремлет, пригревшись на солнце, галка. Птица была какая-то взъерошенная и несуразная, будто ее только что побили или она вырвалась из когтей кошки. Паук пробежал по площадке метров десять и резко остановился. Было неясно, отчего он так неожиданно прекратил свое путешествие: увидел ли врага или передумал бежать дальше, – стоял как вкопанный. Галка, похоже, давно его заметила. Она не подлетела и не подбежала к пауку, а не спеша заковыляла на кривых лапках. Паук все это время не шевелился, даже не предпринимал попытки бежать и где-то спрятаться, несмотря на то что имел для этого достаточно времени, – был явно загипнотизирован. Галка доковыляла до него, клюнула, подбросив вверх, поймала на лету и съела. Паука не стало. Галка также не спеша вернулась под свой куст.
Нексин задумался по поводу увиденного. Это была маленькая трагедия в огромном мире живых тварей, трагедия, какие ежеминутно случались миллионами. «Ну а мы, люди, разве не такие же твари? – подумал Нексин. – С нами, пусть не в таких количествах, не происходит подобное?» Он стал вспоминать известные ему случаи решения знакомыми и незнакомыми нужных им вопросов, когда для достижения цели не гнушались ничем, продолжали после этого жить как ни в чем не бывало, считая себя еще более успешными, предприимчивыми и сильными. И они были по своей сути схожи с представителями дикого мира, в котором главным было правило: побеждал более сильный. И не было в том ничего удивительного, потому как для того, чтобы добиться чего-то для себя, всегда ограничивался кто-то другой, – все как в физическом законе сохранения энергии. Лучшей иллюстрацией этому есть власть, у которой все просто; она никогда не даст людям большего, потому что придется оторвать от себя, а это лишено всякой логики и здравого смысла для власти, потому что в нее идут именно для того, чтобы лучше устроить свою личную жизнь.
Нексин вылез из машины. Пройдя по площадке, увидел двигавшегося медленно жука, стал с интересом наблюдать за ним несколько секунд и вдруг решил проверить на практике свой недавний вывод о праве сильного – с хрустом раздавил несчастного и воровато оглянулся по сторонам: не видел ли кто?.. Близко никого не было, поодаль шли и оживленно болтали две женщины. Со смертью жука вокруг ничего не изменилось, мир оставался таким же равнодушным и безразличным: также сидела под кустом насупившаяся галка; вслед за раздавленным жуком бежал муравей; солнце привычно садилось все ниже за крышами домов, а воздух становился прохладнее, и был с каким-то кислым привкусом, будто поблизости открыли бочку с квашеной капустой, – это был воздух города, совсем не такой, как в Залесье. «Многим ли человек отличается от жука или муравья? – спросил себя Нексин и ответил: – Ничем!.. С людьми происходит то же, что с муравьями, пауками и галками: как они поедают друг друга и живут за счет друг друга, точно так же одни люди существуют за счет других. Посмеет ли кто возразить, что это не так, что так именно не устроен мир, так не происходило всегда и не происходит?.. И не потому ли люди правило «не убий», выдавая его за откровение, полученное от Бога, сами сплошь и рядом нарушают, руководствуясь в жизни не этим искусственным законом, а другим – законом природы, по которому все решает право сильного. Человек все лишь осложнил кучей условностей, как бы снимая с себя ответственность, а в действительности обманываясь. Поэтому оправдываются убийства, совершаемые по указанию властей, которые выдают разрешение на убийство отдельного человека, групп людей или народов, объясняя какими-то надуманными высшими интересами, в то время как причина в страхе правителей за собственную шкуру, насилие же совершается ради удержания власти, наживы и личной выгоды, а уничтожение людей для тех, кто непосредственно сбрасывает бомбы или отправляет снаряды из пушек, стали называть их работой. Но любая ложь не меняет сути происходящего, потому что все решает право сильного. И даже церковь с тех пор, как стала не просто институтом для отправления религиозного культа, а одним из учреждений власти по управлению людьми, точно так же лицемерит и прикрывает убийц удобным лозунгом: «Чтобы ни происходило на земле – так угодно Богу…» И все тогда встает на свои места, становится понятным, что мир таков, какой он есть, и вовсе не по воле Божьей, а по воле человека, который сам, по своему усмотрению, решает земные дела, потому как если бы это действительно зависело от Бога, то в мире было бы все иначе. Так же, видимо, решался когда-то спор о том, кто лучше, а кто хуже, среди первых детей человеческих. Каин, думая прежде всего о себе и борясь за свое существование и место под солнцем, решил, что ему надо убить Авеля, и убил его… Бог не помешал этому…»
Нексин опешил от своего же неожиданного умозаключения по вопросу, над которым долго ломал голову. «Оказывается – все очень просто!.. – сказал он себе. – Если другим все можно, почему нельзя мне?.. Кажется, я знаю, как добыть деньги для Оашева…»
План дальнейших действий у него созрел молненосно. Нексин знал, что деньги могут быть у Валкса, который скоро приедет в Залесье, чтобы окончательно рассчитаться за уже вывезенный лес и выдать аванс в счет заготовки древесины осенью. Валкс вместе с Варкентиным должны будут поехать на место предстоящей рубки леса, чтобы выбрать и наметить деревья. У него появляется реальная возможность забрать доллары у Валкса, одновременно избавиться от Варкентина, который становился все более опасным, слишком много знающим из того, что не надо знать о своем руководителе, в то время как он, директор, впадает все более и более в зависимость от подчиненного.
У Нексина мурашки побежали от мысли, что, может осуществить вдруг посетивший его страшный план, в котором кратковременная нажива и цена желания не терять репутацию были поставлены вровень с человеческими жизнями. «Но другие решаются и совершают, что им нужно, – думал он. – Много, наверное, не рассуждают, а потом живут себе как ни в чем не бывало… Разве он не знает таких людей?.. Знает… Взять хотя бы того же начальника их милиции. Это он, пьяный, куражился на служебной машине и сбил насмерть прохожего, но посадили не его, а водителя-милиционера, которого уговорил взять на себя вину за хорошие деньги, и тот дал себя уговорить, потому что боялся начальника и потому что были очень нужны деньги – у его семьи не было своего угла, а так купил жене и детям квартиру. Судья, вынесшая приговор тому водителю, тоже догадывалась обо всем, но кто-то должен быть ответить за смерть – задавили не собаку, а человека, – нельзя было не выносить приговор. И был приговор очень мягким, словно задавили не человека, а собаку. И тот начальник милиции после продолжал работать, служить закону, и Нексин никогда не видел, чтобы он сильно мучился совестью. Они, как-то выпивая за знаменательный день в календаре, завели разговор о совести. Начальник милиции, хотя и сильно пьяный, сказал слова очень трезвые, как поставил точку в их разговоре: «Совесть мучает до тех пор и тогда, когда о ней вспоминают… А вот вы, Алексей Иванович, думайте в это время о чем-нибудь другом и мучиться не будете… И знайте, что нет ничего более важного, чем ваш личный интерес…»
Вечерняя заря, рдеющая тонкой, рыжей полоской на западе, нехотя угасала; смеркалось. Нексин решительным шагом двинулся к машине, резко тронул ее с места и поехал навстречу своему погибельному плану.
Обычно немалое время езды до Залесья – около трех часов – для него в этот раз пролетело незаметно. Бывший коммунист, секретарь по идеологии, а теперь директор предприятия мало чем отличался от тысяч и тысяч других, ниже или выше его по социальному статусу, кто жертвовал себе подобными ради достижения своей цели и удовлетворения потребностей. Его голова была занята одним – продумыванием деталей преступления: убийства Валкса и Варкентина.
«Я должен оказаться с ними, когда они поедут в лес выбирать дубы под спил, – думал Нексин. – В их компании следует очутиться как бы случайно, так чтобы никто не успел или не смог сообщать своим близким или знакомым, что с ними едет директор… Надо подумать, как это сделать… Придется, вероятно, какое-то время следить за ними… Валкс, как правило, берет к себе во внедорожник Варкентина. Следовательно, надо будет подкараулить момент, когда они отъедут с Варкентиным, оказаться у них на пути и сказать, что выдался редкий день, когда оказался свободен, решил побродить по лесу, а посему, коль они едут в лес, не могут ли взять его с собой; покуда будут заняты делом, он побродит по лесу, глядишь, подстрелит какую птицу, еще и приготовит на всех дичь на костре… А когда окажутся в лесу – с ними разделаться… Поехать они должны, насколько помнится из последних бесед с Варкентиным, в сторону Цыбина, где и раньше рубили дуб подальше от лишних глаз, – глухомань. Это мне на руку…»
Скоро Нексин передумал, поняв, что слишком все у него выходит легко, если не легкомысленно, и поменял решение: «Меня может кто-нибудь заметить, как сажусь в машину к Валксу, к тому же буду в своей охотничьей экипировке, а это значит, что тоже собрался с ними в лес; и потом, если они уедут в район Цыбина, как буду оттуда возвращаться? Не на машине же Валкса… Поступлю иначе: соберусь будто в город по делам и поеду в сторону города, но вернусь просекой на дорогу, ведущую в Цыбино, там их и встречу. В машину заранее сложу плащ, ружье, сапоги… К тому же у меня на будущее будет хорошее алиби – был в этот день в городе, что очень важно, потому как Валкса и Варкентина рано или поздно схватятся, обнаружится брошенная машина Валкса и станет известно в какой день они пропали… Так что я обязательно должен быть в городе, обозначиться там каким-то образом, например, сниму в сберкассе деньги… В город уеду сразу же, как все кончу с ними… Поскольку в лес поедут с утра, то в город пополудни обязательно доберусь… А уж такую точность: в какой час были убиты? – этого не установит никакая экспертиза… Домой должен вернуться, как сегодня, к полуночи…»
Определился Нексин и с тем, как совершит преступление: конечно, застрелит обоих. Он был в себе уверен, считал, что все произойдет в считаные секунды, никто не опомнится… Иного способа, кроме как стрелять, себе не представлял, потому как резать или колоть не смог бы, это было бы слишком грязно и страшно… На охоте у него происходило все примерно так же: он убивал зверя или птицу из ружья, на расстоянии… В человека, правда, не стрелял, но когда-то происходит то, чему невозможно научить на практике, учат только в теории… А потом все идет по обстоятельствам… Он хорошо помнил рассказ одного оперативного работника, которого послали специально ликвидировать без всякого суда и следствия опасного бандита; но, очутившись с ним один на один, не смог в обычной обстановке выстрелить в человека, ввязался с ним в борьбу, тогда только и выполнил задание…
Было около полуночи, когда он приехал в спящий после трудового дня поселок. Не спала Александра, ждавшая своего Лешу – так она уже несколько дней, перейдя с дежурного «вы» на сердечное «ты», обращалась наедине к Нексину. В доме после прохладной и сырой ночи было тепло и сухо; вкусно пахло чем-то мясным и хлебной выпечкой. На Александре было приталенное, подчеркивающее ее стройную фигуру, синее шерстяное платье с глубоким вырезом; поверх плеч накинута самодельной вязки белая кофта. Глаза у Александры были уставшие, но счастливые, наполненные радостью ожидания любимого человека. Было видно, как она его ждала и готовилась!
Нексин, оставаясь при своих думах, имел отвлеченный взгляд, который Александра объясняла сильной усталостью, ведь за день успел съездить в город и вернуться, намотав только за дорогу под пятьсот километров, к тому же был занят делами.
Однако временная у Нексина отрешенность, вызванная тем, что еще некоторое время назад был занят страшными мыслями прошла, как только вдохнул тепло дома. Он поставил на пол портфель с бумагами, сумку с покупками, обнял Александру и, закрыв глаза, уткнувшись лицом ей за шею, стал долго и жадно дышать ее горячей кожей и тонким ароматом любимых духов. Потом отстранился и сказал:
– Ты необыкновенно красивая.
– Спасибо.
– Хочу, чтобы ты была всегда со мной.
– Тебя никто не гонит… Что-то случилось, Леша?
– Нет, отчего так спрашиваешь?
– Взгляд у тебя такой, будто мыслями где-то, но не здесь, и говоришь как-то загадочно и необычно…
Впрочем, ты у меня и есть человек не простой…
– Такой родился, себя к легкомысленным никогда не относил. – Нексин улыбнулся, поднял сумку с покупками. – А это кое-какие продукты и гостинец из города. – С этими словами прошел в комнату и стал выкладывать.
Из спальни вышел заспанный Миша, держа в руках большого плюшевого зайца – любимую игрушку, с которой ложился в постель. Нексин всплеснул руками:
– Разбудил-таки малыша…
Искренним этот жест озабоченности Нексина не был. К малышу он не испытывал никаких чувств, потому, во-первых, что за короткое время не мог к нему привыкнуть в такой степени, чтобы привязаться и полюбить; во-вторых, ребенок был ему чужой, и вряд ли он когда-нибудь полюбил бы его, потому что, кроме себя, никого не любил, а к малышу старался относиться хорошо, как к некоей данности, с которой следует считаться, когда имеешь близкие отношения с матерью ребенка. И Нексин знал, что в этом успех его отношений с Александрой, потому как для женщины с дитем добрые отношения мужчины с ее ребенком гораздо важнее ее связи с мужчиной.
– Он очень тебя ждал, – произнесла Александра, взяв на руки сына и обернувшись к Нексину. – Долго не ложился спать, все спрашивал, когда приедет дядя Леша-директор… Где только такое слышал?.. Может, в детском саду?.. – Она погладила Мишу по голове и сказала: – Вот и дождался Алексея Ивановича. Смотри, а что он нам привез?! – Дальше в форме прибаутки, экспромтом продолжила: – А привез нам дядя Леша:
Мне, маме Сашечке, – модные тапочки;
Зайчишке-врунишке, – хитрую игрушку;
Мише-сынку, – красивый мячик,
который сам так и прыгает, так и скачет…
После опустила Мишу на пол и взяла со стола новые домашние туфли, в лапы зайцу вложила юлу, а Мише вручила расписной мяч.
Малыш поставил на пол зайца, забрал юлу и мяч и стал их разглядывать восторженными глазами.
– А что дяде Леше? – спросил он у Александры.
Она на секунду задумалась:
– А дяде Леше… Ну а дяде Леше… Он же мой дружок… Ему мы дадим пирожок, он проголодался – с этими словами достала из чашки пирожок и протянула Нексину. – А теперь, мой сыночек, спать, играть будем завтра.
– Моя дорогая, у тебя настоящий поэтический дар! – сказал Нексин, откусив от пирожка. – Но не только голоден, ещё больше за тобой соскучился.
– За этим не станется, Леша… – обернулась к Нексину Александра, унося в спальню Мишу. – Подожди, я сейчас, только уложу Мишутку…
Утро наступившего дня было роковым. Если еще с вечера Нексин строил план жестокого преступления, в возможность которого не верил до конца, словно бы это вовсе и не его касалось, то теперь понимал, что он обрек себя на преступление и оно обязательно случится. И как это ни может казаться странным, но еще больше его подтолкнули к нему слова Александры о том, что Миша его называет «дядя Леша-директор». Произнесла она их с гордостью за него, Нексина, и в этом он не видел ничего удивительного, потому что считал, что все жены хотят, чтобы их мужья были особенными, что-то значащими в обществе. Это было очень простое понимание жизни такой, какая она есть, совсем как у чеховских героинь, для которых, как известно, слово «мужчина» состояло из двух отдельных слов: «мужа» и «чина», и второе из них, как правило, было всегда главнее. Этого же хотела когда-то Хромова Елена Аркадьевна, страдавшая сильно оттого, что Нексин перестал быть важным чиновником. А теперь даже маленький Миша в детском садике говорит о нем, что он не просто «дядя Леша», а «дядя Леша-директор». И он не может не быть директором, иначе дальнейшая жизнь теряет всякий смысл. Оставалось только взять себя в руки, не допустить слабину, меньше думать и рассуждать, а идти и делать.
Был последний день марта и последний день рабочей недели, пятница, в которую Нексин по им заведенному правилу проводил производственное совещание с начальниками отделов, цехов и мастерами. Он считал, что это лучше, чем в понедельник, когда люди туго соображают после выходных, а поставленные перед ними вопросы на предстоящую неделю все равно сразу не решают, раскачиваются. В пятницу – другое дело. Нексин, собрав подчиненных к двенадцати часам, подводил итоги практически заканчивающейся недели, потом ставил задачи на следующую неделю; а подчиненные, еще продолжающие жить в нормальном ритме рабочей недели и дня, но предвкушающие скорые выходные, очень быстро и точно в этот же день распределяли работу своим подчиненным на неделю вперед, поэтому в понедельник каждый уже знал, чем заняться.
Не была исключением и эта пятница. В этот раз Нексин всем показался, как никогда, собранным, предельно лаконичным; он очень быстро расспросил коллег о результатах работы, определил каждому планы, давая по ходу дельные советы и указания, и в этом работники лесхоза увидели хороший знак, свидетельствующий о том, что их директор, похоже, окончательно освоился на предприятии и знал, что ему делать, что требовать от других. Нексин, предвидя такое о нем мнение сотрудников, стал рассказывать, привирая, насколько у него хватало фантазии, что был накануне в главке (все знали, что он вернулся из города), где представил руководству результаты работы лесхоза, и ему было приятно услышать очень лестные отзывы об их лесхозе. «Не буду скромничать, – сказал он, – я о себе тоже услышал хорошие слова; говорю это вам потому, что я новичок в лесном деле, отдаю себе отчет, что не все понимаю, поэтому мне была важна оценка моей работы сверху, я ее получил, а это для меня очень важные преференции… Но, буду с вами честен, в этом большая ваша заслуга, я всегда в своей работе учитывал ваши замечания, подсказки или критику. И я надеюсь, что будем также работать дальше…»