Душегуб

В Залесье Нексин вернулся далеко за полночь, звук машины в тиши спавшего поселка разбудил поселковых собак, устроивших лаем переполох. После долгой езды и нервного напряжения, промерзший от сквозняков, гулявших в салоне «Нивы», Нексин, лишь зайдя в дом и сбросив верхнюю одежду, залез под одеяло, чтобы согреться и забыться хотя бы на какое-то время во сне. Но прохладная ткань простыни и пододеяльника не дали ожидаемого уюта и тепла, наоборот, он стал дрожать от холода, чувствуя, что руки и ноги не только не согреваются, а стали еще холоднее. Так пролежал несколько минут, думая в это время о том, как было бы сейчас хорошо и тепло с Еленой… Но, представив на секунду, что она не с ним, пришел в неистовство, вскочил с кровати и бесцельно забегал по комнате, не зная, куда себя деть; решил заварить кофе и пошел на кухню, но, оказавшись перед холодильником, его синие губы вдруг растянулись в ехидной улыбке, словно кого-то обманул. Он взял из холодильника бутылку водки, налил полстакана и выпил одним махом. Спиртное на голодный желудок подействовало, как хорошая анестезия: Нексина всего передернуло, голова слегка закружилась, руки и ноги сразу потеплели, и он, только коснувшись постели, уснул.

Особенностью физиологии Нексина был всегда хороший сон. Ему практически никогда ничего не снилось или очень редко во сне являлось что-то смутное и непонятное. К этому он относился как к должному, разделяя научное суждение о том, что «не бывает ничего во сне, чего ранее не было бы наяву», а существующие в литературных текстах длинные, на несколько страниц, пересказы или описания снов, с огромным количеством деталей и подробностей, считал художественным приемом или красивым враньем. И когда утром проснулся, сел в задумчивости на кровати и посмотрел на часы, которые показывали десять, то подумал, как, оказывается, крепко поспал. Припоминалось, что снилась Елена, но ничего в этом удивительного не было, потому что накануне в его голове не было других мыслей, кроме как о ней. Очень ему хотелось каких-то подробностей сна, но, как всегда, вспомнить не смог, кроме того, что видел ее почему-то в лодке и она удалялась. Нексин сонников не держал, а про себя решил, что это, видимо, и означает, что с нею все кончено, она уплыла от него, а в лодке или на пароходе – не имело никакого значения; было ясно, что о ней надо быстрее забыть и жить без нее, но как забыть и как жить без нее, пока не знал.

День был хотя и предпраздничный, но рабочий. Утро он уже проспал, и о том, что в его нынешнем состоянии появится в конторе перед людьми, не могло быть речи, тем более что надо было поздравлять женскую часть коллектива. Впереди были еще официальные выходные, и для него это казалось самым трудным – совершенно не знал, как их заполнить. И чем больше об этом думал, тем тоскливее становилось на душе. Воображение снова и снова возвращало в город, к Хромовой. Еще вчера утром он знал, что сегодня должен был пойти с нею в ювелирный, выбрать подарок; потом они провели бы прекрасный день, а вечером сходили в ресторан. Он давно не был в ресторане и хотя не любил казенную кухню, тамошнюю еду считал такой же, как в столовых, где готовят для чужих, не от души, но ему нравилась иной раз обстановка непринужденности, особенно после того, как народ выпьет, музыка гремит так, что выдержать ее могут только глухонемые, тогда и он тоже мог расслабиться, забыть свои дела, вывести в круг танцующих и незнакомых людей Елену и тоже танцевать, не думая в эти мгновения ни о чем на свете… Больше этого не будет… Свои улыбку, взгляд, ласки она дарила другому… Представляя себе это, Нексина всего корежило, думать об этом было невыносимо!.. И он все никак не мог понять, отчего так произошло… Неужели она не понимала, какую причиняет ему боль?.. Нексин тихо взвыл, представив ее снова с Баскиным…

Прошла еще минута, и он было потянулся к бутылке с водкой, чтобы снова выпить и опять на какое-то время забыться, но, совсем не склонный к спиртному, употребляя его по случаю, отдернул руку, подумав о том, до чего противна водка и какое она мерзкое питье, в особенности на пустой желудок… Ему очень захотелось есть, потому что не ел сутки… Он вспомнил об Александре, поймал себя на мысли, что в ее столовой обеды совсем не были похожи на общепитовские, и понял, что к ним привык за последнее время, может быть, не слишком ценит внимание, которое ему уделяла до сих пор хозяйка столовой. «А ведь она привлекательная женщина, – сказал себе он. – Не зря Баскин обратил на нее внимание…» Удивительно и другое, она всегда очень приветлива и доброжелательна, рядом с нею спокойно, – этого ему всегда недостает, особенно теперь в ставшей слишком нервозной и непредсказуемой жизни… Нексин пытался представить ее в качестве своей новой пассии… Не получилось… Не мог себя обманывать, потому что привык к другой, и все его чувства и желания были с Хромовой… Он не мог видеть рядом с собой никого, кроме Хромовой, к которой по-прежнему влекло, и он знал: только с нею, единственной, хотел и мог быть счастлив в любви и безумен в страсти; и слишком мало времени прошло с момента их расставания, чтобы он мог взять и отменить к ней свои чувства или заменить их на чувства к другой женщине, пусть очень хорошей… К Александре были только симпатии, как к любому другому приятному для общения человеку. «А вот Лена Хромова смогла отменить свои чувства ко мне и отказаться от моих чувств, словно сменила платье или изменила что-то в кулинарных пристрастиях», – подумал Нексин. Ему это сравнение показалось чудовищным, он по-прежнему не мог понять, что такое случилось, что его, Нексина, отвергли; в нем с новой силой заговорило уязвленное самолюбие. Он и не пытался хотя бы как-то проанализировать свои отношения с Хромовой, и не потому, что боялся обнаружить себя же виновным в происшедшем – априори себя таковым не считал, ведь не он, она оказалась с другим, – а потому, что страдало именно его тщеславие, им пренебрегли, и это было для него тяжелее физической боли.

Нексин, продолжая лежать в постели, в который раз пожалел о том, что не может пойти и вкусно поесть в столовой. Его взгляд опять остановился на недопитой водке, слабодушие и обида взяли верх, рука непроизвольно потянулась к бутылке… Решил снова напиться, чтобы не думать о том, как будет жить без Хромовой, понимал одно: придется как-то жить… А назавтра, чтобы занять время, решил пойти на охоту…

Для сельчан стало уже привычным наблюдать, как Нексин по выходным уезжает в лес с ружьем. Охота для него стала единственным и любимым занятием во всякое свободное время. Под Цыбином были леса, на которых менее других отразилась пагубная деятельность человека, сюда не дошла сплошная вырубка, поэтому не было обезвоживания лесных почв; наряду с естественными борами хвойных здесь оставались и большие массивы смешанных лесов с дубом и буком, был обильный молодой подрост и заросли орешника, черемухи, бузины, рябины, боярышника, можжевельника, кустарники шиповника, малинники, вересковые заросли и черничники, – все это давало богатую пищу и возможность для обитания разной дичи. И хотя теперь стояла переходная и самая трудная для зверя и птицы пора, когда зима закончилась, весна была в самом начале и холодные ветра и сквозняки гуляли среди голых ветвей деревьев, но в здешних лесах было довольно молодой коры, хвои и падалицы из желудей и ягод, что составляло главную пищу для птицы и пасущихся животных. Нексин становился заправским охотником: он основательно изучил топографию ближних и дальних лесов, знал не только дороги, тупики, но просеки и тропы, всевозможные пажити, на которые любили заходить косули и кабаны; и практически после каждого похода в лес приносил или привозил охотничьи трофеи, для которых завел специальную сетку. И у возвращавшегося с охоты Нексина за плечами в сетке бывали и рябчики, и тетерев, и куропатки, и зайцы, которых он совал в сетку целиком, чтобы все видели его трофеи; но случалась дичь и крупнее – косуля или дикая свинья, их он научился сам разделывать прямо в лесу. Все добываемое Нексин отдавал или Сизовой, или относил в столовую, но никогда не упускал возможности похвастаться тем, как преуспел в охоте.

В этот раз ни стоявшая весь день хорошая солнечная погода, ни леса – тихие, уставшие от долгой зимы, замершие в ожидании скорого пробуждения, чтобы листвой прикрыть свою наготу, Нексина не радовали. Этого счастливого ощущения обновления жизни, что происходит весной и с людьми, у него не было; в его душе поселилось настроение тягостного уныния и озлобленности на весь белый свет. И он вымещал свое плохое настроение на птицах, которых пострелял немало и побросал в лесу. Жесток и безжалостен оказался и к молоденькой дикой свинке, которая, увидев Нексина, продолжала доверчиво пастись поодаль, вороша рыльцем старую листву под дубками и подбирая остатки желудей, – ее тяжело ранил. В другое время обязательно бы добил и забрал на мясо, но в этот раз только подошел к хрипевшему на земле зверю, и, глянув в ее маленькие и черные, мокрые от слез глазки, так и оставил мучиться и медленно умирать, вымещая на ни в чем не повинном животном злость, накопившуюся на людей.

Домой вернулся в густых сумерках с пустой сеткой. Сизова, увидев его давно небритого, в болотного цвета, до земли, грубом дождевике, нахлобученной до глаз шапке, резко похудевшего за три дня так, что провалились глаза и заострился нос, – сказала удивленно:

– Это вы, Алексей Иванович?

– Разве не похож? – буркнул в ответ Нексин, прошел пару шагов, но, представив себя на минуту со стороны, остановился. – Сегодня далеко забрел, но… пусто, зверь словно сговорился и весь куда-то исчез… К сожалению, ничего не могу предложить на жаркое.

– Оно и к лучшему, – сказала Сизова. – Пускай себе они живут, звери и птицы… У них скоро и детки пойдут… Опять же в церкви сказали, что скоро Пасха… Так что нужно переходить на скоромное… А пастор Либерс, кроме того, рассказывал, что весной постятся не только из-за Пасхи, а еще и для того, чтобы не убивать из-за мяса птиц и зверей, потому как в эту пору они должны приносить приплод. Я об этом раньше как-то и не думала… А ведь и вправду должно быть так… Вот и я, к примеру, вчера к празднику тоже хотела зарубить петуха, чтобы сделать пирог с мясом, но оставила его до мая, а пирог испекла с капустой…

– С капустой? – переспросил Нексин.

– Да. Угостить?

– Не откажусь.

– Обернусь мигом, – сказала она. – Можете идти, я занесу.

Сизова быстро ушла домой. Нексин заходить к себе не стал, а решил ее дождаться на улице. После их неожиданного разговора и совсем ему не нужного объяснения от неё, словно оправдания, почему передумала рубить петуха для начинки мясом пирога, а испекла пирог с капустой, Нексин, ожидая Сизову, снова вспомнил о своей статье по религии и библейскую историю Авеля и Каина о том, как Бог призрел дары первого и отверг дары второго. «Мне так и непонятно: почему Бог выбрал плоды от стада, а не плоды от земли, взял дары одного и не взял у второго?.. Мог бы взять и то и другое, не обижая никого из братьев, и это было бы мудро, по-божески, и тогда один брат не стал бы держать обиду на другого, а это, если верить Писанию, и явилось причиной переживаний Каина, который хотел к себе также хорошего расположения Бога, – рассуждал Нексин. – Так в чем мораль этой истории?.. Что в ней Божественного?.. Может быть, только и есть один вывод, что нужно мириться с судьбой и не предпринимать ничего, чтобы изменить ее самому, довольствоваться в жизни тем местом, на которое тебе указано свыше; покориться, признать, что менее значим для Бога, следовательно, и для людей, чем значит кто-то другой… Опять же Каина можно понять: он расстроился, когда Бог его отчего-то невзлюбил; а раз отверг Бог, следом отвернутся люди, будут над ним смеяться вместе с Авелем и говорить о нем, что он никто и собой не представляет ничего, а еще станут везде повторять: “Смотрите-смотрите, точно так же, как непригляден он Богу, так и его плоды от земли не нужны Богу и не могут сравниваться с тучными баранами из стада Авеля…” Получается – нет у человека выбора… А ведь должно было быть Каину обидно за такое сравнение, потому что его работа, труд землепашца, намного сложнее и тяжелее, чем пастуха, который только и делает, что ходит за стадом… Нельзя, наверное, так говорить о Боге, но его несправедливость явилась причиной душевных мук и терзаний человека и спровоцировала убийство. И все лишь потому, что изначально было отдано предпочтение мясу… А может быть, в этой истории вообще нет никакого смысла, потому что для кочевого народа, каким были первобытные евреи, гораздо больше значило мясо, чем плоды земли, на жертвенники они, если исходить из их Пятикнижия, приносили не одуванчики, а мясо, которое потом поедали те же жрецы. Интересно, что по этому поводу сказал бы Либерс?.. Всего вернее ответил бы, как отвечают они все: “Такова была Божья воля!”»

Размышления Нексина прервала Сизова.

– Вот, Алексей Иванович, пирог с капустой, ее, прежде обжариваю с лучком, солеными грибочками и со специями, и, мне кажется, получается неплохо, потому как мои мальчишки уже уговорили половину; пирог еще тепленький, его укутала, чтобы не остыл, – сказала она, протягивая ему разнос, на котором был пирог, завернутый в вафельное полотенце. – Кушайте на здоровье!

– Спасибо!

– И не мучайте вы себя этой охотой, за нею не станет, а осенью мясо зверя будет вкуснее.

– Я постараюсь.

На следующий день Нексин думал себя занять на работе, а еще надеялся, что, может быть, удастся поговорить по телефону с Еленой Аркадьевной. В здании конторы не было никого, кроме диспетчера-дежурного, и Нексин, закрывшись в кабинете, стал просматривать бумаги, но надолго его не хватило, мысли были о Хромовой. Ее портрет стоял на прежнем месте на рабочем столе, и Елена Аркадьевна незримо присутствовала. Она не звонила, и он понимал, что не позвонит; его рука тянулась к телефону, и у него было велико желание набрать ставший давно привычным и родным номер. Нексин набирал его, доходил до последней цифры, но срабатывало чувство уязвленного самолюбия и достоинство оставленного мужчины, которому предпочли другого; он отодвигал телефон, вставал, ходил из угла в угол, наконец, опять заставлял себя усесться за стол, чтобы дальше разбирать документы; и так повторялось не один раз, и он никак не мог сосредоточиться на работе, физически ощущая горькое состояние одиночества. Беспокоило его и другое: Баскин, уведший у него любимую женщину, – Нексин тут же отбросил эту мысль, считая, что вины Баскина в том немного, а все решила Хромова, – обязательно предпримет какие-то действия, чтобы пресечь его с Нексиным отношения, а всего вернее, постарается убрать с должности директора. Это могло стать худшим из всего, о чем думал Нексин. Он только на минуту вообразил, что такое случится, что окажется снова, как и несколько месяцев назад, никому не нужным… Но самое главное, об этом узнает Хромова… И Нексин представил себе, как она при таком известии о нем снисходительно-сочувственно улыбнется, – это она может; потом Баскину за чаем скажет, как бы оправдываясь, как сильно ошиблась (так она говорила и о первом муже), что связала на какое-то время себя с Нексиным, который оказался человеком недостойным, и ей уж вовсе не понятно, как он мог быть начальником у Баскина… И страх оттого, что подобный разговор между ними может произойти, охватил Нексина с такой силой, он разволновался, представил себе и то, как они над ним будут смеяться, называть неудачником и посредственностью, и стало ему больно душевно и физически, до озноба и холодного пота, как у страдающих падучей.

«Я такого не допущу!» – успокоившись через время, сказал себе Нексин. Он взял папку, в которой были договоры с разными арендаторами; решил, что не будет дальше действовать в интересах Баскина, Витебского и их компании, а займется своей, самостоятельной, административной политикой в лесхозе, чтобы и дальше зарабатывать уважение коллег по работе, и тогда, даже несмотря на всю непредсказуемость этой всей аппаратно-чиновничьей бюрократии в главке, его, опытного и авторитетного руководителя, будет не так просто снять с должности директора. Первое, что он задумал, – не брать взяток с заготовителей березового сока, арендаторов полей под пасеки, заготовителей живицы и прочих, а для них всех просто увеличить арендную плату. А вот получаемую в результате этого дополнительно прибыль можно будет использовать и на дополнительную заработную плату, и на развитие производства лесхоза, и даже в помощь поселку. Расчет его был прост – сильно увеличатся показатели лесхоза в отчетах перед главком; коллектив положительно воспримет его новшества, и он еще более укрепит свой авторитет; а арендаторы и разные другие люди, прибегающие к сотрудничеству с лесхозом, о нем непременно разнесут известие как о директоре предприимчивом, но порядочном и честном, с которым можно вести бизнес. «Отношения с Валксом, которые был вынужден начать в угоду Баскину и его компании, надо будет прекращать, – сказал себе Нексин. – К этому Валкса подготовит Варкентин, объяснит, что самим не хватает ценной древесины».

У Нексина от гордости за себя, что у него такие светлые мысли, даже прояснилось лицо; он подумал – не зря его всегда ценили, говорили, какой он правильный человек. А когда представил на минуту ошарашенного новым положением дел Варкентина, подумал: «А ему обязательно напомню старую пословицу о мышах: “Если можно было бы разбогатеть на воровстве, самой богатой должна была стать мышь…”»

9

На первом после праздников рабочем совещании Нексин сказал, что изучил все существующие в предприятии договоры, заключенные с арендаторами лесных угодий, и считает, что в них заложены необоснованно низкие цены за аренду.

– Задумайтесь только, – сказал он, – они платят копейки государству, тогда как без особых затрат получают ценное сырье или почти готовую продукцию.

Ему никто не возражал: он был директор, к тому же прав. Но когда Нексин озвучил намеченные им цифры аренды, то экономист, участвовавшая ранее с Резником в составлении договоров и знавшая об истинной причине занижения тарифов, не могла скрыть волнения и чуть не подскочила на стуле, словно ужаленная, и сказала, что на такие условия арендаторы не пойдут и соглашения не подпишут. Нексин внимательно посмотрел на нее и заметил, что не совсем понимает, отчего она так уверенно говорит за кого-то. Экономист молчала, а Нексин после небольшой паузы, очень явно намекая на то, что ему все известно о существовавшей практике аренды, подытожил:

– Смею всех уверить, и об этом можете передать тем из арендаторов, кого знаете, что они в этом году заплатят только те суммы, что будут указаны в договоре, они, конечно, немалые, но и ни копейки больше с них не возьмут… Мне уже известно, что кто-то из арендаторов звонил в приемную, спрашивал о времени для встреч и перезаключения договоров. Пусть приезжают, но имейте в виду: старые договоры пролонгировать не будем… Договоры заключаем новые, поскольку они, во-первых, на существенно других условиях, во-вторых, их буду подписывать я лично… Ну а кто не согласен – найдем других арендаторов…

В кабинете после его слов стояла тишина, но не долго, ее нарушили одобрительные замечания собравшихся, а Борец вдруг и вовсе захлопала в ладоши, сказав, что так бы давно… Нексин остановил ее, еще раз подтвердил, что это его твердая позиция, попросил экономиста, чтобы в течение недели были подготовлены договоры, сказал, что совещание закончено. Сотрудники выходили от Нексина шумно, в хорошем настроении, с надеждой на перемены с новым директором к лучшему, потому что услышанное от него только что, а также растиражированная по всему селу его принципиальность в деле Кишкелса вселяли в них уверенность в лучшем будущем лесхоза. Пропуская всех вперед, не спешил Варкентин; он и до этого не высказывал своих эмоций, незаметно и тихо пристроившись в углу кабинета, а когда все вышли, закрыл за последним из коллег дверь и несколько вольно, не утруждая себя условностями субординации, обратился к Нексину:

– Не мог вас последние дни никак застать дома, хотел сказать, что снова был Валкс. Первые партии, как вы знаете, он уже забрал, обещает через две недели прислать машины снова.

– С ним придется все прекратить, – сказал Нексин.

– Как!.. Почему?.. – удивился Варкентин. – Аппетит у Валкса растет… Все идет хорошо… Он, как и положено, привез деньги… – С последними словами Варкентин шагнул к столу, сам выдвинул ящичек письменного стола и положил в него пачку долларов. Она была заметно толще первой, полученной Нексиным. – Это ваше… Нужную сумму я уже оплатил в бухгалтерии от имени Валкса… Нам невозможно отказаться от взятых обязательств… Если сомневаетесь, то напрасно… Валкса я давно знаю, раньше вам не говорил… Торгаш еще тот… Между прочим, из бывших рижских валютных спекулянтов… Это он сейчас изображает из себя культурного и интеллигентного человека, важного бизнесмена…

Варкентин умолк, полагая, видимо, что развеял сомнения директора по поводу воровства леса, пошел к выходу, но вернулся:

– А вы очень интересно придумали с арендаторами, и это правильно, давно пора призвать к порядку. Их я называю «сокодавы», пусть знают свое место, а то совсем обнаглели, мало того что Резнику платили не так много, но, получается, губят задарма наши березки… Ну а Валкс – он все же другой, если с ним договорились, то надежно… Роль капиталиста с Запада ему, видно, очень нравится… Ну а там видно будет… Да, еще вот что забыл сказать: Валкс планирует через некоторое время приехать, он хотел сам побывать в районе рубки леса и посмотреть товар, какие помечаем деревья для будущей, осенью, рубки…

Нексин первый раз в жизни остро ощутил на себе то, что иногда только слышал от людей, участвовавших в теневых сделках; они признавались, как когда-то его знакомый милиционер из автоинспекции, что не сами управляют ситуацией – она рулит ими. Уверенность, с которой с ним разговаривал Варкентин, еще больше обескураживала Нексина; он хотел было повторить Варкентину, что больше не будет заниматься кражей леса; но все то время, пока говорил Варкентин, продолжал рассматривать ящичек стола, в котором лежала ощутимая пачка долларов, – они гипнотизировали; и прежняя уверенность и настрой как-то сами по себе ослабевали, а вместо них появилась двойственность в принятии решения. Сложилась ситуация, в которой следовало сказать «нет», но был велик соблазн искушения в пользу «да», потому что последнее подкреплялось все той же, не фантомной, а очень реальной, пачкой долларов. Деньги уже были в столе, и от них становилось совершенно невозможным отказаться, как от факта свершившегося. И дальше произошло то, что обычно и происходит с большинством людей, когда они не могут противиться естественному положению вещей, как бы их ни обязывали нормы морали или искусственно выведенные «категорические императивы». Тоже случилось с Нексиным, он совсем забыл и о пословице про мышь, что хотел напомнить Варкентину, и о том, каким он, оказывается, может быть честным директором. Нексин, соглашаясь во всем с Варкентиным, промямлил в ответ невнятное «ладненько», а потом совсем не к месту сказал:

– А как поживают ваши внуки?

– Спасибо, – с довольным лицом ответил Варкентин. – Вы, наверное, забыли, что у меня девочки, внучки. Все у них, слава богу, как и у нас с вами, хорошо.

– Я рад, – сказал Нексин. – Хорошо, когда все хорошо… А со следователем как идут дела?

Варкентин ответил, что пока полная тишина, никто больше его не вызывает и не беспокоит, со слов следователя знает, что по делу проводят разные экспертизы.

– Да, да… Так и должно быть, – сказал Нексин. – Кстати, я на днях буду говорить с прокурором.

После того как Варкентин ушел, Нексин, упомянув о прокуроре, только сейчас вспомнил, что в багажнике «Нивы» лежат две коробки с продуктами, которые планировал завести Хромовой и Оашеву. Следовало бы срочно позвонить Оашеву, потому что получилось некрасиво – обещал заехать и не заехал. До Оашева дозвонился с первого раза, извинился, что из-за неотложных дел не смог заглянуть перед праздниками. Оашев был очень любезен, но в его ответе с намеком на юмор была и какая-то обида: «Стало быть, все у вас замечательно, коль можно отложить встречу с прокурором… А я уж было подумал, что вы меня забыли…» – «Что вы, Юлий Викторович, – сказал Нексин, – потому и звоню, что лично заехать не мог, а сегодня отправил к вам своего водителя с некоторой оказией, вот и позвонил, чтобы поджидали парня. Он, надеюсь, будет у вас до конца дня», – лгал, быстро сориентировавшись, Нексин, тут же соображая, как поскорее отправить в город водителя Петерса. «Тогда все ясно, – отвечал привычно коротко и односложно Оашев, давая понять, что не все можно говорить по телефону. – Да, по вашему вопросу! Его держу на контроле. Можете быть спокойны… Кстати, ваш бывший коллега по прежней работе Михаил Леонидович, как я понимаю, тоже в курсе дел по случаю с рабочим-лесорубом, ко мне подъезжал не так давно».

Нексин при упоминании о Баскине так сжал в руке телефонную трубку, что затрещала пластмасса, но переспрашивать о Баскине не стал, только поблагодарил за содействие и сказал, что надеется очень скоро увидеться. Лишь положив трубку, снова почувствовал, как у него заболело в груди при одном лишь упоминании о человеке, с которым было связано крушение личной жизни. Нексина словно ударили по уже больному месту; воспаленное ревностью воображение тут же стало рисовать Хромову наедине с Баскиным, и это было невыносимо – слишком свежа была душевная рана; лучшим лекарством для нее являлось время, но оно не могло идти быстрее положенного.

В этот момент в кабинет заглянула Борец и напомнила, что скоро время обеда; стала подробно пересказывать меню, составленное Александрой. Нексин подумал, как вовремя зашла Борец, и ответил, что помнит, попросил ее срочно найти и прислать Петерса. Сам тут же стал собираться, чтобы посмотреть коробки в багажнике и как-то отвлечься от навязчивых мыслей о Хромовой. Он уже выходил из дверей приемной, как Борец ему сказала, что Петерс будет через несколько минут. Он поблагодарил ее за оперативность. Борец в ответ протянула почтовый конверт и сказала, что сегодня деловой почты нет, но пришло письмо с пометкой: «Нексину. Лично». Нексин глянул на конверт: отправитель указан не был, а вместо обратного адреса значился областной центр, но узнал почерк Хромовой и вспомнил, что она обещала ему написать письмо. Он было метнулся назад в кабинет, чтобы немедля вскрыть конверт, но передумал, быстро сунул конверт в карман пальто и, сильно волнуясь, так что учащенно забилось сердце, проскочил мимо Борец, чуть не сбив ее, на улицу.

День был безветренный, небо высокое и ясное. В голых ветках берез, раскинувшихся сквериком у конторы лесхоза, скандалили галки; перебивая их крики, от опушки близкого леса несся мощный гвалт огромной стаи грачей, которые то взмывали вверх черной тучей, то снова опускались на деревья… В Залесье, окруженном лесами, весна пришла окончательно… Зима возвращалась только по ночам небольшими морозцами, оставляя к утру пушистую изморозь на крышах, деревьях и земле. Теперь, к полудню, солнце, поднимавшееся с каждым днем выше, изморозь будто слизало, оставив искрящиеся льдинки по канавам. И Нексин шел по мокрому асфальту, не задумываясь куда, не замечая ни хорошей погоды, ни прекрасной природы. Он остановился в ближайшем переулке, несколько раз оглянулся, словно боялся, что кто-то подсматривает за ним, достал письмо и, поддев край конверта ключом, быстро вскрыл его. В конверте был стандартный лист, сложенный вчетверо.

«Алексей, – писала Хромова, – я сожалею, что еще раньше не сказала тебе о том, что мы должны расстаться, тебя как-то к этому подготовить, но получилось все так, как получилось, думаю – к лучшему. Теперь не нужно ничего объяснять и говорить, ты все знаешь сам. Это действительно к лучшему, потому как, зная твой характер, наше расставание не обошлось бы без еще более сильных эмоций с твоей стороны.

Ты знаешь, как я хотела выйти за тебя замуж! Не раз спрашивала тебя: когда, ну, когда?.. Ты либо делал вид, что не слышишь меня, либо переводил все в юмор… А ведь я говорила серьезно, и порой мне было очень стыдно, что я начинала об этом говорить первая, в то время как это должен был сделать ты как мужчина… Сколько можно было ждать?.. Неопределенность в таком вопросе сильно утомляет, особенно нас, женщин… Что поделаешь, так мы устроены: нам хочется быть замужем… Думаешь, я не видела, как ты, представляя меня иногда своим знакомым, затруднялся, как же меня назвать: жена – не жена… подруга… спутница жизни… что-то там еще… Возможно, это звучит примитивно, но для меня все это было важно, а тебя, похоже, до сих пор устраивала только близость в наших отношениях… Я так дальше не могла… И, быть может, меня будут любить меньше; буду не такой счастливой, но Леонид Михайлович мне нравится, он хороший человек, настроен серьезно. Он предложил выйти за него замуж, у меня будет семья…

Спасибо тебе за все хорошее, что было у нас… Я понимаю, как трудно быть покинутым, но ты же мужчина, должен уметь держать удар. Об одном прошу: не беспокой ни меня, ни его! Очень надеюсь, что не будешь делать глупостей, ты же разумный, у тебя очень развито чувство собственного достоинства. Пусть оно тебя не подведет!»

Нексин, державший перед собой лист бумаги, резко скомкал его, зажал в кулаке так, что побелели пальцы, потом размахнулся, чтобы бросить в придорожные кусты, но мгновенно сообразив, что в деревне его могут подобрать и прочесть, сунул в карман. Оставленный любимой женщиной, он понимал умом, что Хромова сделала свой выбор, и не в его пользу, но сердце продолжало страдать и волноваться от ревности и безысходности. В последней строчке письма – Нексин снова его развернул и перечитал – она не оставляла никакой возможности для того, чтобы он пытался хоть как-то поговорить с нею; она давила на его самолюбие и достоинство, – это его всего более и угнетало, потому что она знала самые чувствительные черты его характера.

Нексин снова сунул письмо в карман и бесцельно пошел по поселку; был несколько рассеян и забывал здороваться с попадавшими навстречу селянами, вызывая их удивление, но сам не замечал, продолжая думать о случившемся. Не склонный ни к гаданиям, ни мистике, в какой-то момент он вдруг вспомнил, как Хромова ему сказала, что рождена под знаком Рыб, и он даже как-то дарил ей золотой кулон с этим знаком. «Наверное, потому и ускользнула от меня, как рыба», – сказал он себе. Невольно ему вспомнился и его небогатый рыбацкий опыт. Однажды, вытаскивая из сачка уже выуженного приличного линя, упустил из рук рыбину, которая была в какой-то слизи… Он представил себе, что и Хромова такая же склизкая, как та рыбина, поэтому не удержал ее, как ту рыбину, около себя, а теперь она переметнулась к другому. И Нексину после такого сравнения стало даже противно оттого, что был с Хромовой, он глянул на свои руки и почему-то отер их машинально о пальто, словно они были в такой же слизи, как после линя; и ему после этого стало немного легче, он как будто освободился от грязи и неприятных ощущений, связанных с Хромовой… «Что ж, – думал он, – не все встречаются и сходятся, чтобы быть потом вместе; кто-то и расходится, чтобы уже никогда не быть вместе…» Он медленно и с необыкновенной тщательностью порвал на мелкие части письмо и пошел назад, роняя и разбрасывая их по дороге, думая о том, как было бы хорошо точно так же выбросить из головы все, что связано с Хромовой.