Пилот Машины времени. Книга первая. Утопия по-королевски

Спустя час, после успокоительного тренинга с Уитни, я отдыхала в мягкой и тёплой постели, напившись коктейля с биовосстановителем…

 
                                      16
 

Однако женское любопытство снова повлекло меня на поверхность планеты.

Я считала, что без меня там может произойти нечто, что я пропущу, не увижу, и потом об этом пожалею…

 
                                    17
 

Ночью стукнули заморозки. Серебристый иней на тёмно-зелёной траве едва белел свежими кристалликами в предрассветных сумерках. А в лучах восходящего солнца вдруг засиял бриллиантовой россыпью и тут же превратился в капельки росы. Звезда ещё согревала эту часть планеты, доставая золотыми лучиками укромные уголки. Воспарившая влага не сразу улетучивалась, а превращалась в сизую пелену тумана, который плавно сползал по склонам холма в низины, а оттуда медленным потоком заплывал в заросли, тянувшиеся вдоль безымянных ручейков…

 
                                      18
 

Деревня проснулась рано.

Чуть свет около каждого дома уже суетились хозяева – наводили порядок на огородах и в сараях со скотиной. Из этих же домов на улицу выскакивали оголенные по пояс немецкие солдаты, умывались холодной водой, делали зарядку, и что-то громко рассказывали друг другу. Было слышно, как они задорно смеются, показывая на укутанных в платки старух, идущих с вёдрами к колодцам. Ещё больше их возбуждали бородатые старики, курившие самодельные сигары, свёрнутые из клочков газеты и начинённые нарезанным вручную самосадным табаком. Солдаты, изображая ужас в глазах, просили разрешения у стариков затянуться чадящей на всю округу «цигаркой», а потом долго кашляли, отмахивались от клубов ядовитого дыма, и, с нескрываемым уважением к «русским свиньям», осторожно возвращали «махорочное исчадье» ухмыляющимся бородачам. Потом солдаты завтракали, выпивали маленькие чашечки пахучего кофе и большие кружки парного молока. Молоко им нравилось больше.

Ефрейтор Липке шёл по улице, отыскивая дом старосты, назначенного ещё вчера майором Линкером. Следом медленно двигался грузовик, загруженный мешками с сахаром и ящиками со сливочным маслом. Наконец Липке увидел красивый домик, крытый щепой, и бородатого мужика возле него. Того, что появлялся вчера перед колонной с иконой на груди. Взмахом руки ефрейтор остановил машину и направился к старосте.

– Ты кто? – спросил ефрейтор мужчину по-немецки.

– Яков Шилкин.

– Якуб? – Липке достал из кармана шинели блокнот и отыскал в нём запись, сделанную накануне. – Якуб Шилкин?

– Да! – кивнул Шилкин.

– Говоришь по-немецки?

– Найн! Их ферштее дойч… айн вениг, абер шпрехе нихт!

– Ты понимаешь по-немецки, но не говоришь! Очень хорошо! Тогда слушай! В вашей деревне расквартирован небольшой гарнизон немецких солдат. Тебя назначили старостой. Ты должен организовывать и поддерживать в деревне новый порядок. Ты должен написать список жителей, в семьях которых есть коммунисты и офицеры Советской Армии.

– Кайне коммунистен, кайне официрен! – сказал Шилкин, невозмутимо посмотрев в глаза ефрейтору.

– Хорошо, что нет коммунистов и офицеров! Но мы будем проверять! Потом! Сейчас, вместе с жителями деревни, мы будем обеспечивать успешное наступление немецких войск на Москву. Мы скоро победим! И ты нам в этом будешь оказывать содействие. Ты понял меня?

– Да, – сказал Шилкин.

– Очень хорошо! – Липке осторожно вырвал из блокнота несколько листков бумаги и протянул их старосте. – К вечеру подготовь мне полный список жителей деревни и укажи в нём наличие домашних животных – коров, свиней, овец. Немецкой армии потребуется много свежего мяса.

Шилкин молча взял листки.

– А писать ты умеешь? – словно спохватившись, спросил ефрейтор.

– Умею, – ответил Шилкин.

– И ещё, – продолжил Липке. – Нужно закопать двоих русских солдат. Они находятся там, – ефрейтор указал рукой направление, – поблизости от крайнего дома.

– Похороним, – тихо сказал староста и тяжело вздохнул.

– Это – война! – Ефрейтор хлопнул Шилкина по плечу и повернулся к машине. – Курт! – крикнул Липке, выглядывавшему из кабины солдату, – выгружай продукты и заноси в дом к старосте.

Курт, белобрысый парень, быстро взобрался в кузов машины и стал выкидывать на дорогу мешки и коробки с продуктами. Одна из коробок от удара лопнула, и из неё вывалились жёлтые куски сливочного масла. Прямо в белую дорожную пыль.

– Осторожно, Курт! – проворчал Липке и направился к противоположному дому, возле которого гоготала компания военных.

– Ничего, – ответил Курт, зыркнув в сторону Якова, – русские свиньи и так сожрут! Интересно, где интенданты нашли это дерьмо?

– Наверное, в каком-нибудь русском магазине, – ответил ефрейтор.

Курт спрыгнул из кузова на дорогу и шустро взобрался в кабину.

– Забирай, гер староста! – крикнул он Шилкину из тронувшегося грузовика…

 
                                     19
 

Через час Яков вышел из дома и направился к соседу.

Хозяин соседнего дома, старичок лет семидесяти, сидел на пне, рядом с кучей наколотых дров и ковырял в редких, изуродованных кариесом зубах приличных размеров щепкой. Увидев Шилкина, открывавшего калитку, сердито плюнул на поленья и нехотя встал.

– Здорово, Пётр Иванович! – сказал Яков, подходя к соседу.

– Ну! – ответил Пётр Иванович и снова погрузил в щербатый рот берёзовую «зубочистку».

Пётр Иванович был одет в грязную и изодранную телогрейку, ватные штаны, калоши, прикреплённые к голеням лохматой верёвкой. На седой шевелюре красовался кожаный треух. Бороды он не носил. Однако на сморщенном от времени лице «красовалась» серебристая, недельной давности щетина. Глаза у старика от природы были добрыми. Но на Якова он смотрел с не скрываемой злобой.

– Что надо? – спросил он Якова, вынимая изо рта щепку, на которой висел кусочек не проглоченной пищи. Внимательно изучив найденный во рту «деликатес», старик слизнул его, старательно прожевал и проглотил. Прищурив левый глаз, повернулся к Шилкину.

– Дело у меня к тебе, Пётр Иванович.

– По поручению новых хозяев, что ли?

– По поручению, и от себя – лично.

– С оккупантами никаких дел иметь не желаю!

– Ты сначала выслушай, сосед, а потом возражай!

– Да какие у нас могут быть дела, Яшка? Я слышал, тебя немчура в начальники двинула! Кормёжкой, вон, завалили. Теперь, значит, отрабатываешь?

– Старостой меня назначили. Временно.

– Угу! – промычал Пётр Иванович и грузно сел на пень. – Излагай, Яша! Да только вряд ли я тебе сгожусь в помощники! Не той я веры, Яша.

– Вера тут ни причём! Слыхал, небось, вчера двоих наших солдат убили? За домом Фроловых. Похоронить их надо, по-христиански.

– Так в чём дело, Яков?

– Ты ведь в Грачёвке всем покойникам домовины мастерил. Смастери и им. Доски у тебя есть? Можно и не струганные. А то ведь в простынях придётся хоронить. Не по-людски как-то…

– Ишь, какой жалостливый! Что, и немцы не против?

– Не против. Наоборот, просили поспешить…

– Конечно же, …по-христиански… – проворчал Пётр Иванович и опустил глаза. – Танюшка Фролова ещё с утра прибегала к нам. Они с матерью уже обмыли солдатиков. В чистое, говорит, одели. Лежат они за домом, у ёлки. Я Ваську посылал, что бы могилку на двоих приготовил. Не везти же их на Уваровское кладбище. Там, говорят, людей покрошили, видимо-невидимо! И хоронить некому!

– Ну вот! А я тут перед тобой распинаюсь, Пётр Иванович! Стало быть, окажешь содействие?

– Пошли, примешь работу, господин начальник, – проворчал старик и поднялся с пня. – Васька, хоть и треснутый головой, а столярничать умеет. Помог мне с гробами. И яму добротную для воинов соорудил. Пошли, чего стоишь!

Пётр Иванович выкинул щепку-зубочистку и проводил Якова за дом.

На самодельном верстаке, притороченном к стене сарая, лежали два гроба. Сделаны они были на совесть. И доски оструганы, и привычный для гробов дизайн соблюдён. На ромбовидных крышках домовин красовались православные кресты, выкрашенные чёрной краской.

Чудаковатый парень, тот, что гонялся по огороду за собакой Альмой, сидел тут же, на самодельном стульчике с высокой спинкой, украшенной витиеватыми узорами. Возле его ног лежала рыжая Альма, а на коленях сидел знакомый рыжий щенок, принимавший ласки от хозяина.

– Ты, Яков, попроси-ка своих начальников, что бы гробы доставили к дому Фроловых на машине. Тяжёлые они. Тонких досок не было. Пришлось половые пустить в работу. Для бани берёг.

– Попрошу.

– Ну, траурной материи тоже нет.

– Наши вернутся, перезахороним. Ты вот что, Пётр Иванович, вечерком зайди ко мне. Я вам с Василием харчей подкину.

– Немецких, что ли? Из тех, что тебе выгружали?

– Они из наших магазинов. Награблены по дороге. Ну не пропадать же добру! Мы с Марфой и сами не бедствуем. Однако зима впереди. А они мне соли мешок, песку сахарного – тоже, сахар колотый – два мешка. И ещё четыре ящика сливочного масла. Правда, порченое оно, не свежее. Но я взял. Думаю, для деревенских нужд сгодится. Будет на чём картошку жарить.

– Вона как! Один, значит, трескать не желаешь? Совестливый?

– А ты чего думаешь? Совестливый! Да и немцы у нас не на век. Вот Сталин силушку поднакопит, и попрёт супостатов восвояси. А я как потом буду в глаза людям смотреть!?

– Вот тогда и увидим, как ты будешь на нас зенки пялить! Когда Сталин их отсюда попрёт!

– И ещё… Комендант гарнизона собирает сведения о скотине. У кого, что имеется из живности: коровы, свиньи и прочее. Может статься, что скоро мы лишимся всего этого.

– Ага! А у меня хряк пудов на восемь! и подсвинок! Мы с Васькой хотели хряка к ноябрьским заколоть!

– К каким ноябрьским!? При немцах-то!?

– Дык, по первому морозцу! Все так делают.

– Пока немцы не очухались, нужно хряков потихоньку колоть, мясо-сало солить и прятать от глаз подальше! Потом спасибо скажешь!

– Ну ладно! У нас сухая соломка имеется. Осмолим к ночи…

– И сделаешь подарок соседям, напротив. У Петровских дом большой. Там солдат поселилось, почитай – взвод. Хорошо на твою халупу никто не позарился. Ты вот что, Пётр Иванович, после похорон пройдись-ка по дворам, у кого немцев на постое нет, и скажи, чтобы уничтожали живность по-тихому. И прятали её не в погребах, а где подальше и поглубже.

– Ну, ты – стратег, Яшка! Немец твой узнает, пустит тебя в распыл!

– Вот для тебя и должность освободится. Ты ещё берданку свою спрячь. Они пока нетронутые, немцы-то. А коснись чего – обыска начнут устраивать.

– Да уже спрятал! И патроны – тоже! Теперь у меня, Яков, к тебе просьба. Агриппа совсем плохая стала.

– Что с ней?

– Ну что? Сердце пошаливает! Ты же знаешь, дочку её после института в Смоленск работать направили. Она в июне туда уехала. Учительствовать. А тут – война. Ни слуху, ни духу с тех пор от неё. Думала, что приедет, или письмецо отпишет. Ан – нет! Так вот, на почве расстройства, недавно слегла. Наш фельдшер Акимов неделю тому назад в столицу подался с семьёй. А мы здесь, без лекарств. Танюшка Фролова сказывала, в Уваровской аптеке всё сгорело. Аптекаря Каца Семёна Семёновича прямо на улице расстреляли. Ты бы ихнего доктора попросил, что бы укол Агриппе сделал. Акимов делал, так помогало. Он, доктор немецкий, сейчас в доме Акимова поселился. И госпиталь там собираются открыть. А, вернее, уже открыли. А в погребе морг организовали. И место там одно уже занято!

– Ты чего несёшь!? Пётр Иванович?

– А ты что, не слышал? Вчера поутру эти самые наши солдатики, до того, как смертушку приняли, двоих немцев успели подстрелить! Хауптман, капитан по-нашему, в погребке акимовском отдыхает. Его на родину, в неметчину, вскорости отправят. А комендант гарнизона, кажись – майор, раненый в шею в акимовской спальне почивает. Живучий, зараза, оказался! За то, наших солдатиков и порешили… Ты, Яша, вчера аккурат перед этими офицеришками с иконкой речь толкал. Видать, пресвятая дева Мария, благодаря тебе, обратила на них своё внимание.

– Ясно! – сказал Яков Шилкин и трижды перекрестился. – Пойду просить машину. После обеда, вроде бы, хоронить положено. Нужно успеть. А ты, вечером забегай. Самосадику искурим.

– На немецкие ещё не перешел?

– Ещё не угощали, – спокойно сказал Шилкин и направился к калитке.

Василий, всё время сидевший на резном стуле молча, выпустил из рук щенка и подошёл к отцу.

– Может хату Яшке подпалить? Ночью?

– Не, Вася, погоди немножко. Я потом тебе дам сигнал, – ответил Пётр Иванович и задумчиво посмотрел в след удаляющемуся соседу…

 
                                     20
 

Яма получилась широкой. По обе стороны будущей могилы возвышались бугорки рыжей глины, смешанной с песком и мелкими камешками. Рядом, на табуретках, поставили гробы, в которых покоились погибшие воины.

Анастасия Филимоновна Фролова и её дочь Таня что-то «колдуют» над покойниками, укрывают их тела белыми простынями и раскладывают на челе ленточки с витиеватыми надписями.

Обе постоянно крестятся и причитают.

Рядом стоят: Яков Шилкин, Пётр Иванович, Василий и несколько пожилых женщины из ближайших домов.

Пётр Иванович, на этот раз, оделся в хороший чёрный костюм тройку и блестящие хромовой кожи сапоги. Коричневую рубашку он застегнул на все пуговицы и периодически проверяет, не нарушена ли строгость в его траурно-парадном наряде. Всё было в полном порядке. Не хватало лишь галстука.

Женщины о чём-то шепчутся, боязливо поглядывают на группу немецких солдат, стоящих около дома Фроловых. Выглядят они вполне буднично. Лишь чёрные платки напоминают об их скорби по погибшим.

Яков Шилкин, окинув мрачным взглядом убранство гробов, сказал:

– Ну, пора, Филимоновна! Прощаемся!

Фроловы отошли от гробов, помолчали, и начали громко рыдать, голося и причитая. Похоронный плач сопровождался текстом, разобрать который было невозможно. Все кроме Василия принялись креститься.

Немецкие солдаты, услышав женские голоса, подошли ближе и стали наблюдать за происходящим.

Минут через пять женщины «угомонились». Яков и все присутствующие, поочерёдно, подошли к покойникам и проявили к ним последние знаки внимания.

Василий накрыл гробы тяжёлыми крышками и старательно закрепил их гвоздями.

Опускали гробы втроём. Яков и Пётр Иванович держали концы длинного полотенца у головы, а Василий, один, у ног покойников.

Кусочки земли глухо простучали по гробовым крышкам.

Василий, откашлявшись, принялся шустро работать лопатой, засыпая могилу. Яков Шилкин и Пётр Иванович помогали ему. Женщины тихо переговаривались, периодически промокая глаза платочками.

Солдаты, стоявшие метрах в пяти сзади, обнажили головы, и некоторые из них перекрестились.

Василий поднял с земли крест, сделанный из дубовых брусков, утопил в мягкую глину, в ногах погребённых, и стал насыпать могильный холмик. Закончив дело, облагородил его, придав вид аккуратного прямоугольника. И, наконец, вдавливая в землю черенок лопаты, изобразил на глинистой поверхности могилы ещё один православный знак.

Анастасия Филимоновна постелила на холмике вышитое полотенце и поставила на него фарфоровую тарелку. Таня достала из стоящей рядом сумки три стаканчика, в которые Пётр Иванович налил из большой бутыли мутной жидкости. Два стакана поставили на тарелку. Сверху Яков положил по куску чёрного хлеба. Третий стакан пошёл по кругу. Мужчины и женщины выпили, не произнося ни слова. Закусили холодными блинами. Сладкими, совершенно не подходящими под горькую, со специфическим запахом самогонку.

Солдаты ушли незаметно.

Небо над Грачёвкой постепенно стало серым. Подул влажный холодный ветер. Заканчивалось «бабье лето».

Яков Шилкин, Пётр Иванович и Василий подобрали лопаты и направились в деревню. Поднявшись на холмик возле дома Фроловых, они приостановились и ещё раз взглянули на одинокую могилу, на старую ель – единственное украшение приюта отважных воинов. Подождали идущих следом женщин, оценили печальным взглядом мрачнеющее с каждой минутой небо и повреждённую немецким снарядом церковную колокольню.

Сквозь тонкую влажную пелену хорошо просматривался чёрный каркас обгоревшего и накренившегося церковного купола в селе Колоцкое.

Крест, сиявший над округой при любой погоде, всё ещё был на месте. Такой же чёрный, как и останки купола, он траурно склонился над поруганной землёй…

По деревенской улице, разбивая остатки деревянного покрытия тракта, шла новая колонна военной техники фашистской Германии. Округа дрожала от нахлынувшей на неё рокочущей и чадящей стальной силы.

Дорога уже не пылит под гусеницами танков и самоходных установок. Лишённая деревянного покрытия, она ещё не погибла – сопротивляется, как может, но постепенно становится не проходимой для колёсных машин. От первой же влаги старый смоленский тракт превратился в грязное месиво. И эту тёмно-серую субстанцию, спешащие к фронту танки, разбрызгивают по кюветам, по стволам придорожных деревьев, по плетёным из ивняка заборам, и даже по стенам домов.

А где-то на востоке, словно далёкая гроза, беспрерывно рокочет канонада, и глухо, как стоны больного, ухают взрывы. Они со временем становятся тише.

Фронт медленно отодвигается к Москве…

Перед въездом в Грачёвку, прижавшись к кювету, припаркованы три немецких грузовика. Водители машин никуда не спешат. Они терпеливо ожидают прохода военной колонны. Кузова грузовиков, накрытые потрепанными тентами, до верху наполнены телами мёртвых людей…

Их много…

Это – немецкие солдаты, бесславно погибшие на подступах к Москве.

 
                                       21
 

Решила отвлечься от приобретенных впечатлений. Каждое посещение Грачёвки меня обескураживает…

Не спорю, мне любопытно присутствовать при повторном прогоне исторических кадров. Как в древнем игровом кино. Но там режиссёры старались преподнести зрителю информацию, очень близкую к истине. Все знали, что имитируемые события развивались не так, как они происходили на самом деле. Но коммерческие интересы брали верх и кровавую трагедию преподносили зрителям, как приключенческий боевик…

Вот и здесь, в первых актах разыгрываемой «пьесы», казалось, что я присутствую на представлении театра арт-бионов, использующих методы воспроизведения реализма. Там «маленькие человечки» стараются во всю, чтобы избавиться от «буквы» академического штампа и, в то же время, абстрагируют моменты истины. «Артисты» добросовестно дают понять зрителю, что коричневый или красный фон – это не только фон, но и хорошо воспринимаемая массами идеология. И если при ней людям живётся не плохо, то сытые и благоустроенные индивидуумы не поднимут руку на «кормчего», ведущего их в светлое будущее. Они с превеликим удовольствием примутся лизать его ботинки, заискивающе смотреть в его заплывшие глазки и жертвовать собой по его приказу. И это будет продолжаться до тех пор, пока кто-то, более молодой и хваткий, не покажет ещё не нажравшейся до отвала и не определившейся в жизни массе кусок ещё аппетитнее. И обыватель с готовностью лизнёт башмаки более симпатичного и нежно воркующего вождя. И покорно пойдёт воевать чужие земли. И станет отдавать свою драгоценную жизнь за идею, которая «не стоит даже слезинки ребёнка».

Это не абсурд! И не чушь несусветная!..

Зачем меня тянет к этим несчастным, наивным и безобидным аборигенам!?

Картины из их жизни не для меня! Я не ожидала такого «эффекта».

Снова становится муторно на душе и кружится голова…

За любопытство приходится платить…

 
                                       22
 

…За три дня я осмотрела все четыре телепортанные станции, размещённые по программе внедрения в прошлое. Ещё раз сверилась с картами «нетронутых» естественных объектов и сравнила их наличие на местах. Всё совпадало до мелочей.

Тибет. Заснеженная равнина. Могучие горы, сказочно величавые и спокойные. Монастыри и таинственные тибетские монахи.

Северное побережье Австралии. Одинокая скала на берегу. Городок Дарвин. Военные корабли и солдаты. Здесь тоже поселился призрак войны. Только он без запаха крови. Алая, солёная на вкус, сопровождаемая дурманящими сознание болевыми шоками, кровь ещё не пропитала солдатский дух. Вооружённые люди задорно смеются и не ведают ничего о гуляющей по планете смерти. Но костлявая старуха с косой скоро придёт и к ним, к жителям самого мирного континента на планете Земля…

Перуанские Анды. Голубой Тихий океан в туманной дали. Индейцы, пасущие на склонах гор овец и длинношеих лам. Они вообще ничего не ведают о существовании взорвавшейся Европы. Они и по-испански почти не говорят. У них своя размеренная и умиротворённая жизнь.

Балканы. Взъерошенная войной Сербия. Опрокинутые внутрь взгляды людей, чем-то напоминающих грачёвцев… Сербы, как и русские, с наивным удивлением и негодованием взирают на непрошеных гостей, спрашивая себя и Бога о несправедливости в отношении к ним. Ведь они никого не трогали, никому не угрожали. Почему же их обижают? Почему мешают спокойно жить и трудиться на своей земле?

Специальные горные роботы оборудовали помещения в скальных породах, не имеющих природных трещин и исключающие проникновение в них влаги, насекомых и, самое главное, любопытных людей. Это создавалось «на века». По крайней мере, до 29 века о них никто из посторонних не узнает…

На пустынном берегу близ Дарвина я провела несколько часов. Много купалась, лежала на влажном песке и… обгорела. Биовосстановитель поправил приобретённые изъяны, сохранив красный загар. Спустя час моя кожа стала приятно смуглой.

Снег Тибета, идеально чистый, хрустящий, поразил меня больше всего. Я трогала его руками. Я даже попробовала на вкус. Если будет свободное время, обязательно навещу эти места снова. В своём времени…

 
                                      23
 

Возвращение из «командировки» я сопоставила с окончанием долгожданного отпуска, который вдруг закончился. К тому же Гектор сообщил, что срок моего пребывания в прошлом истёк, и я могу возвратиться в Бородинский филиал. В моё безмятежное будущее…

Сегодня…

По плану предварительных испытаний машина времени на пять минут активирует проводной тоннель и будет готова отправить модуль «Хронос-2» и Николь Депрези де Фо в приёмный бокс института…

А там, после недельного карантина, я телепортируюсь в древний дивный Париж, где обязательно сообщу моё «фи» незабвенному Морису Руа…

Но есть вариант №2.

Я могу возвратиться к надменному и обидчивому Морису через пять месяцев. К данному времени, после окончательной доводки Главного модуля, тоннель активируется на полную мощность и будет готов к приёму «разведчиков».

Я думала несколько секунд…

Не пожалеть бы потом об этих мгновениях!!!

Нет! Пусть помучается мой Аполлон Морис Руа…

И я решила-таки вернуться домой, и навестить прелестный Париж чуть попозже…

…Уитни, по моей просьбе, сделала мне короткую стрижку. Теперь я выгляжу очень забавно.

Просканировали поверхность.

Согласно погоде, подобрали одежду и обувь. Синтезировали саквояж, который наполнили имитаторами древних медицинских инструментов, примитивными диагностическими приборами и упаковками с таблетками и микстурами, совершенно безвредными и абсолютно бесполезными для человека…

Что я, собственно, собираюсь предпринять?!

Ах, да!!!

Это запечатлелось в моём сознании и периодически всплывает, как данное, но не исполненное обещание…

Мне, всего лишь, нужно навестить больную женщину, Агриппу…

Какое странное русское имя – Агриппа!

 
                                        24
 

Грачёвку накрыла сырая осенняя тьма. Дождя нет. Однако всё вокруг напитано влагой и холодом.

Грачёвцы ещё не спят, но на улице пусто. Кое-где в домах, не имеющих на постое немецких солдат, мерцают бледные огоньки керосиновых ламп. Возле домов «побогаче» глухо бухают моторы, вращающие генераторы света. В этих домах ярко горят электрические ламы, и возле них можно заметить фигурки часовых.

Медленно облетаю деревню и, наконец, обнаруживаю домик Петра Ивановича. Приземляю модуль и выхожу на тропинку-тротуар, где сразу попадаю в неглубокую лужу. Спасают резиновые боты. Опасливо отворяю противно скрипнувшую калитку в заборе и подходу к дому. Где-то во дворе глухо тявкает Альма. Я замираю в двух метрах от дома. Собака ворочается, гремит цепью, но развивать свои охранные способности, в виде непрерывного лая, не собирается. Подхожу к боковой стене. Заглядываю в окно. Через занавеску видно, что хозяева не спят. В доме мерцает огонёк керосиновой лампы. Стучу в дверь. Вижу, что кто-то шевелит занавеской и смотрит во мрак улицы через верхнее стекло. Меня, видимо, не разглядели. Слышно, как из дома в сени выходит мужчина, басовито бурчит, и скрипит половицами. Долго возится с запором, а затем приближается к дверям террасы – кургузого строения из тонких досок, прилепленного к дому, словно инородное тело. Через хлипкую деревянную дверь отчётливо слышится тихое покашливание и вопрос:

– Кто?

– Это доктор, – отвечаю я, отступая на шаг от открывающейся двери.

Василий выглядывает наружу и в кромешной темноте пытается рассмотреть незваную гостью. Укутанная в тёмный плащ с капюшоном, с саквояжем в руке, источающая лёгкий запах древних лекарств, – притупляю бдительность парня. Он нерешительно чешет шевелюру и бодро говорит:

– А мы никого не вызывали! У нас все здоровы!

– Мне нужно найти дом Агриппы. Я, видимо, заблудилась.

– Ага! – тут же рокочет Василий. – Заблудились. Пройдите в хату. Только пригните голову. У нас низкие притолоки… а здесь высокий порог.

В домике с закопченными потолком и стенами пахнет чем-то вкусным. Слева, на небольшом столе, притороченном к окну, стоит облепленная сажей сковорода с ворохом жареной с салом и луком картошки. Видимо от этого блюда и исходит аппетитный деревенский дух. Всё помещение освещается керосиновой лампой, висящей между окон на противоположной стене. Перегородок в жилище нет. Одна большая комната. Из мебели – две одинаковые кровати, поблескивающие медными шарами на высоких спинках с причудливыми коваными решетками. Кровати расположены симметрично, по углам. У стены справа приютился небольшой платяной шкаф, поблескивающий лаковой поверхностью. Под лампой, не касаясь стены, стоит красивый, ручной работы, продолговатый стол, заваленный ворохом старых газет и потрёпанных книг. Справа же, возле шкафа, топится узкая печь – голландка. Из прикрытой дверцы печки наружу вырываются блики огня. Перед печкой навалены поленья берёзовых дров.

Василий, симпатичный и пышущий здоровьем мужчина, одет в зелёные солдатские бриджи, плетенные из лыка шлёпанцы и застиранную тельняшку с длинными рукавами. Вид у него вполне нормальный, если не считать нервного тика, проявляющегося в виде подёргивания правой щеки. Этого тика Василий стесняется – старается скрыть недуг, повернувшись ко мне левым боком.

Я останавливаюсь у порога, на коврике из мешковины, и снимаю с головы влажный капюшон.

Здесь тепло и уютно.

Петра Ивановича в доме нет. Хотя, замечаю, возле сковородки с картошкой лежат две вилки и стоят большие гранёные стаканы, наполненные мутной жидкостью. Видимо с самодельным спиртным напитком – брагой, или самогоном. К столу придвинуты два «эксклюзивных» стула, с витиеватыми рисунками на высоких спинках. Один из них я уже видела во дворе, во время разговора Петра Ивановича с Яковом Шилкиным.

– А где Петр Иванович? – спрашиваю я Василия, топчущегося передо мной.

– Отец? А… Он сейчас придёт! Он в погребок, за капустой… – начал мямлить Василий, не ожидавший прямого вопроса об отце. – Я его сейчас позову! А вы откуда его знаете? Вы из Уваровской больницы? Что-то я вас не припомню! Я там, почитай, каждого знаю. Из докторов…

– Я из беженок, – лгу я, придерживаясь одной из легенд. – Немного знаю медицину. Вот узнала о болезни Агриппы. Хочу ей помочь. Как она сейчас?

Василий перестаёт мяться. Подходит к столу, разворачивает ближний ко мне стул, рукавом смахивает с сидения воображаемую пыль и предлагает присесть. С удовольствием сажусь. У меня почему-то начали дрожать ноги. От волнения, что ли? И ещё этот запах от жареной картошки со свежим салом… и луком…

Вспоминаю, что давно не обедала, а перед выходом из модуля провела чистку желудка. Это было обязательным актом перед осуществлением «контакта» с иными средами. Витаминные таблетки, конечно же, помогают сохранять силы. Но желудок настойчиво требует наполнителя…

И я не отказалась бы, если бы мне предложили…

Василий заметил, что я глотаю слюну, и сбегал в сени, за тарелкой и вилкой.

– Пока батя в бочке с капустой копается, мы сейчас поужинаем. Снимайте-ка плащ… и халатик ваш беленький… Вот сюда, на гвоздик, около дверей повесьте.

Я приподнимаюсь с удобного резного стула и снимаю тяжёлый дождевик и «беленький» халатик. А Василий, сверкнув глазами на мою загоревшую под весенним австралийским солнышком «физиономию», по-мужски зарделся, дернул щекой и снова сбегал в холодные сени. Принёс запечатанную пол-литровую бутылку с надписью на этикетке «Водка» и три маленьких гранёных стаканчика. Всё-таки три. Значит, Пётр Иванович скоро будет, с квашеной капустой. Вот если бы Василий принёс два стаканчика, то он, непременно бы, сделал мне предложение «соединить наши сердца».

Шучу, конечно же… Это от волнения – нервное…

На улице скрипнула калитка и знакомо тявкнула Альма. Ещё гости пожаловали? Это, пожалуй, лишнее!

Василий настораживается, прислушивается к звукам с улицы.

– Извините, я сейчас, – почти шёпотом говорит он и бесшумно исчезает за дверями.

Модуль я оставила у входа в дом. В кромешной темени он не заметен. Висит себе в метре от стены, никому не мешает. Подключаюсь к нему, не покидая жилища. Объёмное изображение проявляется над сковородкой с жареной картошкой, и я вижу Петра Ивановича, вытирающего об увядшую траву грязные сапоги. Василий, вышедший навстречу отцу, негромко спрашивает:

– Бать, это ты?

– Я, я! – ответил Пётр Иванович, продолжая выписывать в мокрой траве танцевальные «па», способствующие омовению обуви.

– У нас гости!

– Яшка, что ли, припёрся?

– Нет! Ты не поверишь, к нам докторша пришла! Говорит, что искала дом Агриппы. Заблудилась и попала к нам.

Пётр Иванович несколько секунд продолжает кружиться у плетня, а потом замирает и настороженно смотрит на едва светящееся во мраке окно.

– И что? Она у нас, в доме? – спрашивает Пётр Иванович, подходя к Василию.

– Сидит за столом, слюнки глотает, глядя на картошку в сковородке. Похоже – голодная. А ты чего так долго? Я ей сказал, что ты, бать, за квашеной капустой в погреб полез… Придётся лезть.

– Принеси из сеней чашку! Схожу уж за капустой! Я у Шуры Новиковой овечку её разделывал. Засолили в кадке, в огороде припрятали. Ну, чего стал… как памятник! Врачиха-то, откуда будет? Я её знаю? Молодая, али старуха?

– Девчонка! Когда вошла, тебя по имени-отчеству спросила. Где мол, Пётр Иванович. А откуда сама – не сказала… Но не похоже, что из Уваровки.