Похождения Чичикова, или мертвые души. Поэма Н. Гоголя

Следует утомительное разглагольствование, а потом автор оправдывается, почему не взят им в герои добродетельный человек. «Потому, что пора наконец дать отдых бедному добродетельному человеку; потому, что праздно вращается на устах слово: добродетельный человек; потому, что обратили в лошадь добродетельного человека и нет писателя, который бы не ездил на нем, понукая и кнутом, и всем чем ни попало; потому, что изморили добродетельного человека до того, что теперь нет на нем и тени добродетели, а остались только ребра да кожа (то есть по-русски – кости да кожа) вместо тела; потому, что лицемерно призывают добродетельного человека; потому, что не уважают добродетельного человека. Нет, пора наконец припрячь и плутоватого. Итак, припряжем его, плутоватого человека!»

Да кто же требует от вас, м. г., добродетельного человека? От вас требуют только человека и отказываются от несообразных карикатур, которые вы изображаете нам. Впрочем, можно было жаловаться на добродетельных героев романа лет за двадцать прежде, а ныне, когда современный роман изображает отребие человечества, когда он перешел в юродство и уродство, едва ли и вы вследствие какой-либо другой мысли изображаете своего Чичикова, кроме подражания модной новейшей словесности. Поль де Кок и Диккенс кажутся вам близкой родней, но они выше вас, ибо Поль де Кок шутит, грязно шутит, зато он и не добивается ни в учители, ни в гении, а у Диккенса темные стороны оживляются чертами светлыми, за которые иногда прощаете ему грязные уродливости. Ваши забавные требования на глубокое познание человека, ваш систематический расчет писать, как вы пишете, показывают, что вы не знаете ни человека, ни искусства. Посмотрите, что говорите вы в свое оправдание:

«Не то тяжело, что будут недовольны героем, тяжело то, что живет в душе неотразимая уверенность, что тем же самым героем, тем же самым Чичиковым были бы довольны читатели (то есть читатели были бы довольны). Не загляни автор поглубже ему в душу, не шевельни на дне ее того, что ускользает и прячется от света, не обнаружь сокровеннейших мыслей, которых никому другому не вверяет человек (да где же все это заглянуто, шевельнуто, обнаружено?), все были бы радешеньки и приняли бы его за интересного человека. Нет нужды, что ни лицо, ни весь образ его не метался бы, как живой, перед глазами (то есть не метались бы в глаза, как живые), зато по окончании чтения душа не встревожена ничем (то есть не была бы встревожена ничем) и можно (то есть можно бы) обратиться вновь к карточному столу, тешащему всю Россию. Да, мои добрые читатели, вам бы не хотелось видеть обнаруженную человеческую бедность (то есть вам не хотелось бы видеть обнаруженной человеческой бедности). Зачем, говорите вы, к чему это? Разве мы не знаем сами, что есть много презренного и глупого в жизни? И без того случается нам часто видеть то, что вовсе не утешительно…» Следует пример помещика, который не велит приказчику говорить о расстройстве дел своих… «И вот те деньги, которые бы поправили (то есть которые поправили бы) сколько-нибудь дело, идут на разные средства для приведения себя в забвение. Спит ум, может быть обретший бы (?!) внезапный родник великих средств, а там имение бух с аукциона, и пошел помещик забываться по миру, с душою от крайности готовою на низости, которых бы сам ужаснулся прежде (то есть которых сам ужаснулся бы прежде)».

Не понимаем, за кого почитает читателей своих автор и чем почитает он самого себя! Ведь подумаете, слушая его, что он создал в Чичикове какое-нибудь великое явление, подобное созданиям Гете, Байрона, В. Гюго, Жан-Поля^[16], Шекспира, Сервантеса. Нескладным и неправильным русским языком изъясняет он нелепую мысль, что почитает себя каким-то учителем своих соотечественников – да, он хочет учить нас, он уверен, что его «Мертвые души» – великое создание и великое поучение нравственное! Всего яснее высказывается мысль автора в следующих словах: «Еще более падет обвинение на автора со стороны так называемых патриотов, которые спокойно сидят себе по углам и занимаются совершенно посторонними делами, накопляют себе капитальцы, устроивая судьбу свою насчет других, но как только случится что-нибудь, по мнению их оскорбительное для отечества, появится какая-нибудь книга, в которой скажется иногда горькая правда, они выбегут со всех углов (то есть из всех или из-за всех углов), как пауки, увидевшие, что запуталась в паутину муха, и подымут вдруг крики: „да хорошо ли выводить это на свет, провозглашать об этом? ведь это все, что ни описано здесь, это все наше? хорошо ли это? а что скажут иностранцы? Разве весело слышать дурное мнение о себе? Думают, разве это не больно, думают, разве мы не патриоты?“ На такие мудрые замечания, особенно насчет мнения иностранцев, признаюсь, ничего нельзя прибрать в ответ. А разве вот что: жили в одном отдаленном уголке России два обитателя…» Следует маленький рассказец – автор любит поучать в притчах – рассказец о каком-то дураке, Кифе Мокиевиче, у которого был сын Мокий Кифович, «что называют на Руси богатырь» – «ни за что не умел он взяться слегка: все или рука у кого-нибудь затрещит, или волдырь вскочит на чьем-нибудь носу» – «все, от дворовой девки до дворовой собаки, бежало прочь, его завидя»… Когда стали на этого мерзавца сына жаловаться дураку отцу, тот отвечал: «Гласность беда! Город узнает, назовет сына моего совсем собакой! Мне разве не больно? Разве я не отец? Ан вот нет же, отец, отец, черт их побери, отец! Уж если сын мой и останется собакой, так пусть же не от меня об этом узнают, пусть не я выдал его!..» Прелестную и остроумную повесть свою автор считает достаточным ответом на обвинение со стороны некоторых горячих патриотов, думающих не о том, чтобы не делать дурно, а о том, чтобы только не говорить, что они делают дурное. Отделавши патриотов, автор становится и грозен, и важен. «Нет, – восклицает он, – не патриотизм и не первое чувство (?) суть причины обвинений, другое скрывается под ними. К чему таить слово? Кто, как не автор, должен сказать святую правду?» Какая же эта святая правда? Автор уверяет, что нам не нравится Чичиков потому, что все мы Чичиковы, так, как он уверял прежде, что все мы Хлестаковы и только не сознаемся в том, хотя готовы указать на своего ближнего, «и чуть не фыркнув от смеха, побежать за ним вдогонку, передразнивая сзади и приговаривая: „Чичиков! Чичиков! Чичиков!“. Почитая читателей убежденными силою его слов и побасенок, автор начинает рассказывать об езде Чичикова – как кучер его, отшлепавши несколько раз (то есть шлепнувши несколько раз) чубарого да помахнувши (то есть махнувши или помахавши) сверху кнутом на всех, поскакал с пригорка, стремившегося чуть заметным накатом вниз (автор хочет сказать: покатостью, наклоном; слово накат означает совсем не то. Читатели извинят наши заметки о словах, ибо они могут показать, до какой степени плохо знает автор язык русский и его грамматику). Здесь оканчивает он свое великое и поучительное создание!