Разбойничья Слуда. Книга 4. Рассвет

– Чего? – спросил Толька.

– Да это я так. Сам с собой разговариваю.

В конце букв было написано что-то еще. Какие-то цифры, вероятно год, когда была сделана надпись. Оманов ненадолго задумался и вскоре вспомнил. «VI-14, – отчетливо всплыла перед глазами странная запись».

Большинство других росписей, в основном оставленных на деревенских лавках неугомонной ребятней и больше похожих на замысловатые кружева, его интересовали мало. Мысленно пробежавшись по ним, Гаврила для себя отметил, что фразу «Сер» нигде не видел. От внезапно пришедшей мысли, он усмехнулся, распахнул полы зипуна и вынул из ножен свой нож. Аккуратно поскреб острием рукоятку найденного ножа, потихоньку выковыривая въевшуюся и засохшую в ней грязь.

– Серьга, – еле слышно прочитал он, когда рукоять была окончательно очищена. – Серьга?

Гаврила задумался. От внезапной догадки прошиб пот. Он поднял горсть снега и вытер лицо.

– Ты чего, Гаврила Петрович! – испуганно проговорил Толька. – Чего сказал-то?

Оманов тряхнул головой, словно пытаясь проснуться после глубокого сна, и показная улыбка появилась на его лице.

– Да, я тут Катерину свою вспомнил, – соврал он. – Болеет она. Слышали, поди?

– Не, – замотал головой Толька.

Оманов снова ненадолго задумался, вспоминая случайно подслушанный когда-то разговор. Затем засуетился, хлопая себя по бокам. Наконец, достал из-за спины свой нож и протянул Тольке.

– Вот, держи. Дарю. Батьке скажете, что я подарил за то, что помогли берлогу найти. А этот ржавый приведу в порядок и оставлю себе… на память.

– Спасибо, дядька Гаврила, но нам не надо, – ответил Толька, пряча за спиной руки. – Отец все одно забранит²¹, что взяли чужое и придется возвращать. Не велит чужое ворошить²². Не нами он там оставлен, не нам его и брать. Витька забыл и о том и взял. Ты нашему отцу только не говори. А возьми его себе. На память-то это же хорошо, – искренне произнес мальчишка и взглянул на Гаврилу.

Тот слегка похлопал Тольку по спине, сунул свой нож в ножны, а найденный осторожно опустил во внутренний карман зипуна.

– Хорошо, не скажу, – проговорил Оманов. – Где нож нашли, покажете? – спросил он.

Толька кивнул брату и тот бросился к краю будущего зимника.

– Вот тут. Рядом с дровами, – проговорил Витька, кивая головой на землю.

Гаврила подошел к нему. Сначала огляделся по сторонам, а потом опустил взгляд вниз. Носком сапога расчистил вокруг снег. Рядом лежали какие-то поленья. Судя по их внешнему виду, находились они тут довольно давно. Гаврила нагнулся и ухватил одно из них. Он не ожидал, что дровина²³ окажется такой тяжелой и выронил ее.

– Ага, ну, очень тяжелые какие-то. Толька вон те еле поднял, – Витька показал на два полена, лежащие у самого входа в берлогу.

Тут-то и заметил Оманов едва различимую щель, идущую вдоль на одном из поленьев.

– Вы сейчас куда? Снова по тропе или домой уже? – спросил он, поворачиваясь к Тольке.

– Не. Домой пойдем. С тетерой таскаться не хотце. Остальные силья потом посмотрим. Может, и с отцом вечером сходим.

Дождавшись, когда ребята скроются из виду, Оманов привязал собаку к дереву и склонился над кучей дров. На каждом из них виднелась тонкая щель, идущая с обеих сторон полена. Он попробовал сдвинуть их части между собой, но из этого ничего не получилось. Тогда Гаврила достал нож, вставил лезвие в щель, пытаясь расщепить дровину, но опять ничего не получилось. Наконец, он вынул, засунутый за кушак топор и со всего размаху рубанул по полену.

Из расколотой на две части деревяшки на землю выпали три небольших по размеру слитка золота. Оманов опустился рядом, дрожащими руками аккуратно взял один кирпичик и поднес ближе к лицу. Проведя пальцем по замысловатым оттискам, положил его на заснеженную землю. Затем схватил другое полено и тут же разрубил его. Он остановился лишь тогда, когда были сломаны все тайники, а куча из золотых кирпичиков лежала у его ног. Не успел Гаврила сообразить, что делать дальше, как засуетился Рыжий. Он вытянул морду, зашевелил мокрыми ноздрями, втягивая носом лесной воздух.

Оманов отвел взгляд от находки и посмотрел на собаку. Кобель беспокойно заскулил, вглядываясь в сторону проходящей неподалеку дороги. «Неужели кто-то едет? – подумал Гаврила и бросился таскать слитки с поленьями в берлогу. Только он управился, как совсем рядом раздалось конское ржание. Оманов подошел к Рыжему и спустил с привязи. Тот тут же зашелся громким лаем и бросился к дороге.

***

Когда подъехали к деревне, снова пошел снег. Конюхов застегнул ремень с кобурой вокруг форменного пальто и спрыгнул с телеги. Он быстрым шагом нагнал уставшую кобылу, взял ее под уздцы и пошел рядом. Оманов, покосившись на лежащее в повозке ружье, тоже слез на землю.

– Мне с тобой, али как? – спросил он.

– То пусто, то густо – глядя на небо, проговорил Григорий.

– Чего?

– Говорю, снег валит сегодня.

– Ну, да, а мне чего делать-то?

– За мной пока следуй.

Конюхов и сам не знал, как ему поступить с Гаврилой. Казалось бы, все ясно: жену избил, тюрики и горшки разбил, да и заявление есть. Оформляй и с собой в район вези, а там суд, срок и все. Однако чувствовал Григорий, что не стоит ему сейчас с Гаврилой так поступать. Да и вообще, с земляками нужно быть поаккуратнее. И так последние годы те косо на него смотрят из-за Лизки. Пусть Оманов не из колхозных передовиков, да и поведением примерным не отличается, но от того не легче. Как только народ узнает, что он за Гаврилой приехал, быстро того в мученика и страдальца превратят. А если оправдываться и ссылаться на заявление от Федоськи, то толку от этого не будет. В такой ситуации чего бы он сделал, как бы ни поступил, все будет не так.

Как ни странно, но в Ачеме у него сейчас не было «своих» людей. Во всех других деревнях были, а в родном Ачеме – нет. А без них на его службе никак нельзя. Случись чего серьезное, попробуй, выясни тогда хоть что-то, коли никто ничего говорить не станет. Взять ту же Федоську. Вряд ли она заявление о своих черепках написала бы, если бы знала, что Григорию с тем приедет разбираться. Раньше-то желающих «шепнуть на ушко» и так в Ачеме было не много, а теперь вообще помощи ждать не приходится.

Потому и подумал Конюхов, что ситуацию с горшками до ареста доводить не стоит, а использовать для восстановления отношений с ачемянами. Оманова он знал хорошо и понимал, что Гаврила нужным образом оценит его поступок. А там, глядишь, и другие перестанут старое вспоминать. Хотя в том, что случилось с Лизкой, нет на нем вины никакой, но кому теперь что докажешь. Только навредишь сам себе. Скажи кому, что это он Митьку от ареста спас тогда, написав его подружке записку, самого же и арестуют. Только вот как быть с заявлением от Федоськи, он пока не придумал.

По деревне они шли молча. Поравнявшись со своим, теперь пустующим, домом, Григорий остановил повозку и, сняв фуражку, вытер со лба выступивший пот. В прошлый раз, когда приезжал летом, останавливался тут и жил почти неделю. Но, тогда совсем другое дело: тепло было. Сейчас же топить остывшую печь и ждать, когда прогреется изба, он не хотел. Колхозный председатель каждый раз предлагал ему останавливаться у него, но Григорий отказывался и в первый свой приезд ночевал в своем бывшем кабинете. И в этот раз, Конюхов планировал ночевать в нем же.

– Ты, Гаврила, ступай домой. У меня дела сегодня еще будут. Завтра к обеду придешь. Да, и ружье забери, – кивнул Конюхов на повозку. – И патроны тоже.

– Так, это… Лошадь, может в хлев ко мне поставить? У меня и ворота высокие, аккурат под коня. В тепле отдохнет. В конюшне-то места нет: там нынче опять что-то переделывают. Я накормлю и завтра приведу. Не на улице же кобыле ночевать.

– Добро, – согласился Конюхов.

Они расстались у колхозной конторы. Дождавшись, когда милиционер скроется за дверью, Гаврила запрыгнул в телегу и поехал к дому. Мысль о том, чтобы взять к себе Зорьку на постой, пришла к нему сразу, как только он понял, что ночевать будет дома. Оставлять в берлоге сегодняшнюю находку было нельзя, а на себе такую тяжесть зараз не принести. Уехать с Конюховым в райцентр и, не перепрятав золото, нельзя, ведь неизвестно как дело повернется. А вдруг кто-то из деревенских к берлоге сунется, что тогда? Найдут же все. Брать колхозную лошадь в нынешней ситуации тоже нельзя. Председатель, поди, уже знает, что Конюхов не просто так приехал и вряд ли разрешит.

Вывезти находку из берлоги и спрятать ее в надежном месте – не самая большая проблема. А вот как сделать так, чтобы вообще всю ситуацию с горшками замять? «Может Конюхову что-то предложить? Но что? – с этой мыслью и подъехал Оманов к дому». Он сходил за сеном и накормил кобылу. Пока Зорька восстанавливала силы, перекусил и сам. Затем собрал все свободные в доме мешки и спрятал в телеге. Предупредив Ваську, что скоро вернется, сходил во двор²⁴, выгнал из хлева овец и запер их в отдельной стайке.

Гаврила съездил к берлоге и управился со всеми делами, когда на улице уже было темно. Спрятав мешки с золотом, наконец, добрался до дома. Первым делом распряг уставшую лошадь и завел в хлев. Вернувшись к телеге, собрал в охапку привезенные от берлоги поленья и сложил рядом с дровами под взвозом.

– Васька, ты дома? – крикнул он, войдя в избу.

– А где мне быть, – отозвался тот из другой комнаты.

– Возьми лампу и сходи в хлев кобылу напои. Да сена дай, не жалей.

– Лошадь? – удивился Васька.

– Конюхов приехал, а в конюшне места нет, – устало ответил он.

– А-а, понятно, – протянул Васька и покосился на отца. – А с медведем что? Матери…

– Что-нибудь придумаю, – оборвал его Гаврила и, махнув устало рукой, рухнул на скамью.

После того, как ему, наконец, удалось сообразить, что завтра предложить Конюхову, настроение у него заметно улучшилось. Однако сил, чтобы радоваться, совсем не осталось. Гаврила откинулся к стене и прикрыл глаза.

Когда Васька вернулся, отец, склонив голову набок, уже крепко спал. Он стянул с него промокшие за день сапоги, стянул потные онучи и унес все на печь. Толи от холодного пола, толи еще от чего, Гаврила поджал ноги и повалился на бок. Сын заботливо устроил их на скамье, взял с ленивки подушку и положил под голову отцу. Затем из комнаты принес большое одеяло и прикрыл отца.

– Ну, что, ночной странник, явился? – в ответ на свое приветствие услышал Оманов, когда на следующий день вошел к Конюхову в кабинет. – Куда же это тебя носило? – усмехнулся Конхов.

«Кто-то донес. Кто-то видел меня, – пронеслось в голове у Гаврилы». Однако он тут же взял себя в руки и подошел ближе милиционеру. Стянув с головы шапку, Оманов добродушно улыбнулся и, вытащив из-за пазухи небольшой сверток, положил на стол.

– Есть грех, признаю, – он старался говорить как можно спокойнее. – Думал, арестуешь сегодня, вот и решил кое-какой скарб с лесу привезти. Охотиться собирался, плахи на белку заготовил недавно. Пришлось съездить и прибрать. Растащат или сгниют в лесу без присмотра. На себе не принесешь, а в колхозе коня не допросишься, – произнес он заготовленное на всякий случай объяснение.

Глядя на скомканную тряпицу, Конюхов последние слова не расслышал. Да по большому счету не очень и интересно, что вечером в лесу Оманов делал. Его больше радовало то, что нашелся человек, который, несмотря на поздний час, пришел к нему и рассказал, что видел, как Оманов по деревне на его телеге разъезжает.

– Что это? – кивнул он на сверток.

– А ты, Григорий Пантелеевич, разверни и увидишь, – не переставая улыбаться, ответил Гаврила.

Конюхов взял тряпку за край и стал аккуратно приподнимать сверток. Тот сделал несколько оборотов, после чего на стол выкатился нож.

– Что это? – снова спросил он.

– А ты на ручку взгляни, товарищ милиционер, – улыбка постепенно сошла с лица Гаврилы.

– Серьга, – прочитал Григорий и недоуменно посмотрел на Оманова.

– Ага, – проговорил тот.

Конюхов взял нож, вглядываясь в костяную ручку. Что-то шевельнулось в памяти, но он не успел ухватиться за мысль.

– И что? – снова спросил Григорий.

Оманов чуть склонился над столом и тихо произнес:

– Серьгу волки загрызли почти у самой Тоймы, а ножик у Ачема нашелся. Не странно ли?

И тут Конюхов вспомнил разговор двухлетней давности с Варварой Чупровой и тут же почувствовал, что пропавшее золото где-то рядом. Он посмотрел на Гаврилу.

– Да. Нож у Серьги был, когда в Тойму поехал. И Варвара тогда сказывала, что тот с собой его взял. Не выбросил же он его по дороге.

Помнил Григорий и то, что Оманов был в числе понятых, которых он привлек тогда при осмотре места происшествия с деревенским конюхом.

– Не веришь, можешь снова у Варвары спросить, – словно догадавшись, о чем думает Конюхов, произнес Гаврила.

– Спрошу, обязательно спрошу. А тебе что с того?

– А мне ничего, – негромко ответил тот. – Бумажку Федоськину порви, скажу, где его нашел.

Уверенность в том, что милиционер согласится, у Оманова была полная. Одно то, что нож нашелся далеко от того места, где на Серьгу напали волки, должно заинтересовать Конюхова. И дело не просто в ноже, иначе Гаврила и не принес бы его сюда. Даже, если и арестует, то не навек же. Вернется когда-нибудь. В конце концов, он ничем не рискует, предлагая Конюхову находку.

Григорий поднялся, прошелся по комнате и выглянул за дверь. Там никого не было.

– Никак еще кого поджидаете, товарищ милиционер? – не утерпел с вопросом Оманов.

Конюхов махнул на Гаврилу рукой, прикрыл дверь и подошел к окну.

– Ишь, какой умник! Бумажку порви! – возмутился он. – А зачем мне ножик-то? Загрызли конюха волки. Чего старое ворошить?

– Ну, коли так, тогда арестовывай, – равнодушно проговорил Оманов.

Июль 1937 года

К середине лета после затяжных июньских дождей в Ачеме установилась очень жаркая погода. К полудню воздух прогревался настолько, что надоедливый до того гнус прятался так, словно его никогда не было. Скот, до этого спасавшийся от него в реке, теперь с удовольствием пасся на прибрежном лугу. Наевшись спелой травы, коровы неспешно ее пережевывали, разлегшись на разогретой земле.

Крестьяне, занятые на сенокосе и в поле работали в одних рубахах, скрывая от палящего солнца бледные тела. А вот в кузнице, где с недавних пор работал Гаврила Оманов, раздеться было нельзя. С дышащим жаром горном и раскаленным железом шутки плохи: любая неосторожность могла привести к ожогу. Время от времени он вместе с кузнецом Никитой Третьяковым выходили на улицу, доставали из колодца несколько ведер холодной воды и с удовольствием обливали друг друга.

К полудню, когда в кузнице дышать стало совсем нечем, они отправились по домам на обед. Первым делом Гаврила пошел к реке. Все-таки полежать в прохладной речной водице намного приятнее, чем просто обливаться из ведра. У самого берега скинул надоевшие сапоги. Затем, не снимая штанов и осторожно ступая по острым камням, забрел по колено в реку. Умывшись, он повалился на спину, слегка приподняв над водой голову. Желанная прохлада обволокла все тело, постепенно впитывая в себя накопившееся в нем тепло. Пузыри воздуха вспучивали намокшую рубаху, а вода приятно щекотала живот. Гаврила закрыл глаза и погрузился в сладостную дремоту.

Возможно, он лежал бы так еще долго, но севшая на нос стрекоза вернула его к реальности. Оманов смахнул не прошеную гостью рукой, медленно поднялся и побрел к берегу. Идти домой в мокрой одежде не хотелось, и Гаврила направился к ближайшей бане немного обсохнуть. Устроившись в тени, прикрыл рукой глаза. Едва он задремал, как совсем рядом громко брякнула щеколда. Звук повторился и следом послышался скрип открываемой двери.

Оманов открыл глаза и прислушался. Внутри бани послышались чьи-то шаги, а спустя минуту Гаврила услышал звук переливаемой воды. Лишь только журчанье стихло, как с улицы послышалось негромкое покашливание.

– Григорий Пантелеевич, нешто баньку решил стопить? Кабыть не суббота, – донесся до него голос Варвары Чупровой.

После этого женщина замолчала и снова закашлялась.

– Ты бы вышел на улицу. Потом управишься, – справившись с недугом, договорила она.

После небольшой паузы снова скрипнула дверь.

– А у нас в милиции выходных нет. Когда служба позволяет, тогда и отдыхаем, – проговорил вышедший на улицу Конюхов. – Ты чего прохлаждаешься, Варвара Сидоровна?

Гаврила пошевелился, и хотел уже выйти к ним, но что-то его удержало. Он прикрыл глаза, притворяясь спящим.

– Да, я ведь, то так. Знаю, что денно и нощно на службе. Мне сегодня шестой десяток пошел. Вот бригадир и отпустил раньше. Иду мимо, а тут ты.

– Мои поздравления, – равнодушно проговорил Григорий.

– Чего? – переспросила Варвара. – Ты громче говори.

– Поздравляю, говорю, – повысил голос Конюхов.

Чувствовалось, что присутствие Варвары не доставляет ему особой радости.

– Я чего тебя отвлекла-то, – чуть понизив голос, проговорила та.

– Если ты о Лизке справиться пришла, то мне тебе нечего сказать, – произнес Конюхов. – Ответ на запрос я тебе показывал. Осуждена. Где и что сейчас с ней не знаю.

– Значит не нужно золото тебе, товарищ милиционер.

Последние слова Чупрова сказала негромко, и Гавриле пришлось напрячь слух, чтобы расслышать.

– А чего мне с тобой о том говорить? Все одно ничего не скажешь.

– Лизку вернешь, скажу. Все, что Серьга нашел и увез, твое будет, коли найдешь, – после небольшой паузы сказала Варвара. – Все, о чем знаю, расскажу. Не вернется Лизка, умру, но ничего не скажу.

– А чего тебе Лизка?

– Я тебе в прошлый раз все сказала, Гриша и повторяться не буду. За хорошую женку заступиться некому.

От услышанного Гавриле стало не по себе. Понимая, что стал невольным свидетелем того, что знать ему не следовало, он перевернулся на живот и тихо пополз прочь от бани. Завернув за угол, прижался спиной к стене и затих. И сделал это как раз вовремя, потому как Конюхов шагнул в сторону от двери и посмотрел в то мест, где он недавно лежал.

– Ты чего, Григорий Пантелеевич? – услышал Гаврила. – Враги окружат или почудилось чего? – усмехнулась Варвара.

Больше Гаврила ничего не слышал. Он пригнулся и, стараясь не шуметь, пополз прочь.

– Серьга золото увез. Золото увез, – шептал он себе под нос, усердно работая локтями.

Ноябрь 1939 года

Конюхов намеренно медлил с ответом, прекрасно понимая, что быстро соглашаться нельзя. Не в той он должности, чтобы с подследственным договариваться. И тут не базар, чтобы торговаться. Еще возомнит о себе невесть чего и наболтает по пьянке всякого. Тогда уж мечтать о повышении не придется. И самому можно на его месте оказаться. Хотя все складывалось как нельзя лучше. Он же и так решил не увозить Гаврилу в район. А тут такой подарок от него. Но сделать нужно все очень аккуратно, чтобы у начальства не возникло никаких сомнений.

Глядя в окно на играющую в снегу малышню, Григорий пытался припомнить, что именно говорила Варвара о ноже. И не когда при свидетелях дознание проводил, а потом много лет спустя. Общались они несколько раз, но о ноже женщина упомянула лишь однажды – после того как арестовали Лизку. «Серьга с собой кроме золота ничего не взял. Мешочек с едой и нож. Он им пошто-то²⁵ дорожил не меньше, чем золотом. К золоту в санях и пристроил, – наконец, вспомнил он ее слова». Зачем она это сказала, Григорий тогда не понял. Но сейчас нож лежит на его столе. И уж очень хочется узнать, где Оманов его нашел. Не исключено, что и золото где-то недалеко.

– Видать Серьга из саней выпал, а лошадь с барахлом убежала. По дороге оно и выпало вместе с ножиком, – прервал молчание Гаврила. – Сколько уж годков с того прошло? Пять? Десять?

– А кроме ножа ничего больше не находил? – неожиданно спросил Конюхов и резко развернулся к Оманову.

Тот сделал удивленное лицо, захлопал глазами, словно не понимая, что от него хотят.

– Снег же кругом, – спустя какое-то время спокойно ответил Гаврила. – Кроме дерёв²⁶ чего в лесу увидишь?

Григорий вернулся к столу и присел на его край.

– Ты вот что… Пока ступай. К вечеру зайди. У меня сейчас другие дела. И Федоську найди. Скажи, чтобы шла на допрос.

Он посмотрел на часы и добавил:

– Часика через два.

«Пусть ищет, чего нет. Дорога длинная, – подумал Гаврила и пошел к выходу».

Пластинина явилась в полдень. Заглянув в комнату, громко постучала по косяку и, не дожидаясь приглашения, вошла внутрь. Остановившись у порога, стянула с головы платок и расстегнула верхнюю пуговицу на полушубке. Из открывшегося выреза показалась пестрая кофта. Женщина привычным движением дотронулась до выглянувших из открытого выреза рюшек и, убедившись, что с одеждой все в порядке, негромко кашлянула.

– Проходи, Федосья Петровна, – не поднимая головы, проговорил Григорий.

– Отэкой²⁷ ты провидец, товарищ милиционер. По запаху коли чуешь, кто пришел? – усмехнувшись, Федосья прошла к столу. – Ух, вся залехтелась²⁸ пока дошла. Звал, Григорий Пантелеевич? – не услышав ничего в ответ, добавила она.

Конюхов, наконец, поднял глаза и кивнул на лавку.

– С утра на ногах. Жизнь пошла: все вприпрыжку, да бегом, – она плюхнулась на лавку и вытянула перед собой ноги.

Конюхов неодобрительно взглянул на подшитые толстыми подошвами разношенные валенки и покачал головой.

– Наряжаться нековды. Как угорелая с горшками этими, – женщина смутилась и поджала ноги. – Еще председатель деготь гнать велит, а как я все успею? – в ее голосе послышались обиженные нотки.

Григорий откинулся к спинке стула, поправил на гимнастерке ремень и, скрестив на груди руки, уставился на Пластинину.

– Ты, чего, Григорий Пантелеевич? – заволновалась Федосья. – Звал-то чего?

Конюхов глубоко вздохнул и поднялся.

– А ты знаешь, Федосья, какое сейчас время? – пафосно спросил он.

Заметив, что та хочет что-то сказать, небрежно махнул на нее рукой.

– Может, и знаешь, что, но не все. Но я напомню. Вести разъяснительную работу среди…, – он обвел женщину взглядом. – Среди малограмотного крестьянства – моя главная задача. И не только на митингах и собраниях, но и при необходимости с каждым трудящимся человеком по отдельности. Подчеркиваю, трудящимся. С бездельниками и лодырями у нас разговор короткий. А потому я сегодня здесь.

Григорий подошел к своему любимому месту в комнате и взглянул в окно. Там ничего не изменилось: ребятня, как возилась с самого утра, так и продолжала резвиться.

– Так вот, – он повернулся к Пластининой. – Ситуация в стране нынче не простая. Партия и правительство все свои силы бросили на индустриализацию страны и борьбу с чуждыми нам элементами. И успехи есть. И большие! Сам товарищ Сталин не так давно об этом сказал. И это правда. Жить стало лучше. Но, нельзя останавливаться на достигнутых рубежах. Нужно улучшать нашу жизнь и дальше. Ты, думаешь, для чего я это говорю? – не удержавшись, он двинулся по комнате.

Федосья слегка подалась вперед, но Конюхов, заметив ее намерение, снова жестом остановил ее.

– А говорю я тебе потому, что большое дело не сделать, если будешь отвлекаться по пустякам. Нельзя людей мелочами отвлекать от главных задач. Даже, если они – эти мелочи и имеют место быть. Построим коммунизм, тогда и с ними разберемся. Поняла?

Григорий остановился напротив женщины.

– Поняла, – протянула та. – Но не очень…

Конюхов не удержался и в который раз махнул на нее рукой.

– Ты зачем людей от государственных задач отвлекаешь? – строго спросил он.

– Я не отвлекаю никого, – успела возразить Федосья, боясь, что ей снова не дадут сказать. – Кого я отвлекаю? Каким местом?

– Вот. Вот об этом я и говорю! – воскликнул конюхов. – Ты донос на Оманова писала? Каким местом своим думала?

Федосья вздрогнула и наморщила лоб, словно пытаясь что-то вспомнить.

– Твоя бумага? – Григорий взял со стола измятый листок и протянул женщине.

Та слегка наклонилась, посмотрела на записку и тут же отпрянула.

– Моя, – тихо выдавила она. – Так он же…

– Негоже, Федосья Петровна, на своих земляков такие бумаги писать. Теперь вместо того, чтобы главные задачи решать и коммунизм строить, с горшками будем разбираться?

– Так я…

– Знаю, знаю, что из лучших побуждений, – Григорий добродушно улыбнулся. – Ты же свои горшки с колхозными перепутала. Гаврила их и разбил по недомыслию. Вернее Катька, когда упала. Катьку в тюрьму хочешь? Дома у тебя должны быть твои горшки и тюрики. Не можешь же ты колхозное и чужое дома хранить? А может ты украла и на Оманова захотела свалить? – Конюхов грозно посмотрел на Пластинину.

Федоська все поняла. Женщина она была покладистая и сообразительная, а потому сказанное Конюховым истолковала правильно.

– И что теперь? – испуганно спросила она.

– А что теперь? – переспросил Григорий. – А ничего. Садись на мое место и объяснительную записку пиши. И можешь быть, так сказать, свободна. Партия и милиция в нашей стране заблудшие души не карает, а помогает занять правильную позицию, – он взял со стола небольшой листок чистой бумаги протянул Федосье.

– А чего писать-то?

– Так и пиши, что после того как написала донесение, обнаружила, что все разбитое имущество принадлежит тебе, а не колхозу и Гавриле, то есть товарищу Оманову. Потому извиняешься за свою глупость.

Когда вечером пришел Гаврила, Григорий взял со стола листок бумаги и протянул ему.

– Можешь порвать сам, – спокойно проговорил он и вопросительно посмотрел на Гаврилу.

– У Коромысла ребятишки Ивана Ларионова нашли, – ответил тот, прочитав написанное Федоськой, и порвал листок. – Они по тропе ходили с утра, малость окружнулись²⁹ и к Бакинской дороге вышли. Младший Витька упал и руку порезал. Так и обнаружился ножик-то.

Гаврила намеренно сказал, как было дело. Все равно Конюхов рано или поздно о пацанах узнал бы. А те вспомнят о встрече с ним. А теперь пусть рассказывают – все равно кроме ножа ничего не видели.