Любовь и… тефтели
В субботу Коля Сыроежкин вдруг начал ссориться со своей Наташенькой. Это была уже четвёртая размолвка за неполные три месяца совместной жизни. Да, собственно, начала-то опять Наташа:
– Ты почему это вчера с Любкой разговаривал, а?
– С какой Любкой, что ты, милая?!
– Думаешь, не знаю, всё шито-крыто будет! А с Танькой позавчера поздоровался? Поздоровался! Я молчу, молчу, да терпеть сил уже не-е-ет! – перешла жёнушка на фальцет.
– Да прекрати глупости говорить, Наталья! – вскричал Коля, но её остановить было уже невозможно.
«Эх, зачем я женился?» – огорчённо подумал муж уже четвёртый раз за неполных три месяца. Да, благо, человек он спокойный, решил переждать тайфун и замолчал.
Но в этот раз финал семейной сцены был трагическим. Только Коля хотел шуткой успокоить супругу, дескать, давай, Наточка, после обеда продолжим, как прекрасная половина семьи заявила:
– На обед не рассчитывай! Иди к своим Любам, Таням, Маням и там питайся! Я тебе не жена теперь!
Что и говорить, это был удар в солнечное сплетение. Николай даже опешил оттого, что его Наташенька может быть такой жестокой. Как-то втрое, вчетверо стало голоднее в груди, то бишь, – в животе. Может, шутит? Супруг неуверенно заискивающе улыбнулся, но жена уже снимала кастрюлю с плиты, в которой должен был сотвориться домашний борщ. Николай молча надел пиджак, совсем-совсем молча пошёл к двери и, ни слова не сказав, вышел.
Утверждать не буду, что Коля был чересчур сообразительный, однако минут через 15-20 голодных мучений до него дошло, что можно покушать в столовой. Он устремился к центру посёлка, где светлело здание общественного питания.
Там сделал ревизию своим карманам и обнаружил 72 копейки. Хватит. Так, бефстроганов – замечательно! Гуляш говяжий – отлично! Котлеты стограммовые – великолепно! Голодный муж Наташин перестал восторгаться, когда увидел цены. Он понял, что ни гуляша, ни тем более семидесятидевятикопеечного (уф!) бефстроганова ему попробовать не удастся. Кусаются. Путём высчетов и комбинаций стало ясно, что через мгновение он погрузит ложку в окрошку, вонзит вилку в котлетку и запьёт всё это компотиком.
– Нету окрошки, – сонно пробормотала тётя по ту сторону стойки.
– Мне бы тогда… рассольничек, – робко попросил Коля.
– И рассольника нет, щи только.
Николай взял щи и намекнул, что неплохо бы котлетку с гарниром.
– Котлет нет!
– Ну ладно, – начал снова подсчитывать голодный человек. – Если без компота и без гарнира, – то можно… Гуляш мне тог…
– Нет.
– Бери, что дают, – заворчали в очереди. – Ишь привередливый какой!
– Так, я по меню же, товарищи! – возмутился бедный Сыроежкин.
Какой-то завсегдатай хихикнул:
– Новичок, сразу видно… Меню-то вчерашнее, иль от голоду глазоньки сдали?
Но вот, наконец, наш страдалец сидит за столом под развесистым фикусом, к стене напротив прилеплена картина «Утро в сосновом лесу» Шишкина. Конец мукам голода! Да здравствует холостяцкая жизнь! Николай погружает ложку в щи и… отодвигает тарелку в сторону. Странно. Он пробует тефтели и неожиданно, плачущим голосом произносит в пространство:
– Дайте жалобную книгу!
Наступила гробовая тишина. Кто не успел донести ложку до рта, так и остановил руку на полдороге, кто не успел проглотить кусок, так и остался с раздутыми щеками. Кошмарная картина!
Первой очнулась кассирша:
– Что?!?
– Э-э, жа-жалобную к-книгу, – неуверенно повторил Коля и огляделся.
Все смотрели на него молча.
«Может, я что не так делаю?» – подумал он.
Кассирша быстро куда-то сбегала и возвратилась с легионом поваров, раздатчиц, буфетчицей и техничкой. Где он?! Через секунду Сыроежкин был окружён. Встать он не догадался и смотрел на толпу снизу вверх.
– Зачем вам книгу? – приступил к допросу главный повар.
– Я ничего, – испугался Коля, – я почитать просто хотел.
– Во-первых, книга у директора в кабинете, в сейфе с шифром, а во-вторых, что вам конкретно не понравилось?
– Да вот щи, – промямлил Николай, – жидковатые, и эти – как их? – тефтели какие-то не мясные вроде…
– Та-а-ак, а кем вы работаете – ревизором?
– Нет.
– Может, в газету изволите пописывать?
– Что вы! Нет, нет!
– Тогда у вас родственник служит в милиции?
– Да нет же, уверяю вас.
– Зачем же в таком случае вам жалобная книга? Ишь, он не желает наши щи исть, а мы должны кашу, которую он заварит, расхлёбывать!..
– У тебя дети есть? – поинтересовалась раздатчица.
Вторая добавила:
– Интересно, какое у него образование?..
– А может, он ненормальный? – спросила третья.
– Да пьянёхонек он! – категорически заявила уборщица.
– Товарищи, отпустите меня! – взмолился Сыроежкин. – Я больше не буду… Никогда не буду… ходить в столовую!..
Столовские посовещались и решили его отпустить. Дома его ждала заплаканная Наташа и горячий, наваристый вкусный домашний борщ.
– Наташенька, милая! – вскричал Сыроежкин с порога. – Клянусь борщом, ни разу в жизни я больше не огорчу тебя!
И уже сидя за обеденным столом напротив счастливой супруги, он подумал:
«А всё же как хорошо, что я женился!..»
Советы начинающему фотолюбителю
Кто думает, что купить фотоаппарат – пара пустяков, пусть отойдёт в сторону: таким наивным людям бесполезно что-либо советовать. Это сложно. Сначала узнайте осторожно у супруги, что она намеревается приобрести в ближайшее время. Если термобигуди, то вы соответственно рассчитывайте на «Зенит» за 300 рублей. В случае, если ваша ненаглядная задумала купить каракулевую шубку, то приценивайтесь к «Киеву» за 90 рублей. Если же жена мечтает о «Жигулях», постарайтесь найти в магазинах «Смену». Ну, а когда ваша царица копит деньги на дачу с мансардой, купите футляр от фотоаппарата и повесьте на стенку. Больше вам ничего не остаётся.
Конечно, этот крайний случай мы в расчёт брать не будем. Мы обращаемся только к тем мужественным людям, которые выдержали разговор о покупке фотоаппарата с женой, тёщей, сестрой тёщи и тёткой сестры тёщи. Которые имели смелость после всего этого заявить, что к аппарату необходимы: фотоувеличитель, проявочный бачок, вспышка, глянцеватель, ванночки, ролик, красный фонарь, кадрирующая рамка, проявители, закрепители, плёнка, бумага и… Вобщем, масса нужных и ненужных вещей, всего на сумму в пределах одной трети «Жигулей» или полутора каракулевых шубок.
Уф!.. Всё куплено. Теперь нужна лаборатория. Некоторые слабохарактерные мужчины соглашаются заниматься фотоделом в платяном шкафу. Поверьте опыту, это так же неудобно, как делать физзарядку под диваном. Лучше уж отбить у домочадцев ванную. Если удастся, окошечко заколотите досками, на ванну положите крышку (можете снять её со стола в зале) и выбросьте в коридор стиральную машину. Если после этого вас не выбросят из квартиры, – приступайте.
Есть неудачники, которые ни разу в жизни не видели новенькую незафотографированную плёнку. Вам, скорее всего, это не грозит. Вы можете забыть, что плёнку нужно заряжать в темноте и проделать это при свете лампочки. Вы можете, вытащив плёнку из упаковки, уронить её и, проползав два часа на четвереньках под ванной, наконец включить свет и обнаружить плёнку на столе. Вы также можете забыть закрыться, и в самый критический момент откроется дверь и супруга спросит:
– Не здесь ли я забыла телефонный справочник?
Запасную плёнку вы, конечно, не догадались купить, поэтому вымолите у домашних мелочь, якобы на кружку пива (на плёнку вряд ли вам дадут) и бегите в магазин. Можно фотографировать и без плёнки, вам точно также будут улыбаться в объектив, но надеемся, что энную по счёту плёнку вам удалось пристроить внутри аппарата и даже закрыть крышку.
Теперь о съёмке. Фотографируйте всё подряд: себя, соседскую жену (только чтобы своя не заметила), у других соседей собаку (но не крупным планом, иначе цепь может оказаться длинной), улыбку тёщи (правда, это никому ещё не удавалось), Собор Парижской Богоматери (если есть такая возможность)… Одним словом, фотографируйте всё подряд. Всё равно ничего не получится.
Когда на тридцать шестом кадре вы, наконец, обнаружите, что до сих пор не сняли крышку с объектива, не бросайте аппарат об землю – от этого он может сломаться. Зарядив новую плёнку, снова щёлкайте тридцать шесть раз. В счётчике вы всё равно запутаетесь, лучше делать отметки химическим карандашом на манжете рубашки. Правда, стирать её потом придётся самому. На такие мелочи, как глубина резкости и диафрагмирование – на первых порах не обращайте внимания.
И последнее по съёмке. Если вы заметите, что окружающие странно посматривают на вас, значит, вы увлеклись, и уже дерево начинаете предупреждать: «Внимание! Сейчас вылетит птичка!» Остыньте и дайте остыть фотоаппарату.
После съёмок не нужно сразу пытаться что-либо рассмотреть на плёнке, даже если вы фотографировали Софи Лорен и сгораете от нетерпения ещё раз увидеть её лицо. Плёнку обычно сначала проявляют.
Мы не будем брать случаи, когда вы, заправив плёнку в проявочный бачок, забудете надеть крышку и включите свет, или вольёте в бачок горячий проявитель, или вперёд проявителя обработаете плёнку за крепителем… Мы возьмём случай, когда вы будете обрабатывать уже двадцать первую плёнку и, к своему дикому восторгу, обнаружите на ней какое-то подобие того, что видели в видоискатель.
Когда плёнка высохнет, приступайте к печатанию. Вскройте пачку фотобумаги и положите её под фотоувеличитель блестящей стороной вверх. Вы опять не потушили свет? Выбросьте эту пачку в мусорное ведро и следующую распечатайте уже при красном свете…
И вот в вашей душе звенят фанфары. Вы несёте на суд родичей ваш первый блин – их портреты.
– Дорогие мои, это – вы!
Если тёща вскрикнет дурным голосом: «Что?! Вот это я?!!», – не спорьте, это чревато. Спрячьте честолюбие в самую дальнюю кассету вашей души.
Всё равно вы теперь – настоящий фотолюбитель.
Мнение зрителя
Я в кино редко хожу. А тут смотрю – реклама: самый новый, ультрацветной, сверхширокоформатный, наихудожественнейший фильм «Новые приключения тех, кто возвращается». И внизу приписка: с удлинением.
Зашёл в кинотеатр. Купил билет (с рук), мороженое приобрёл в буфете и только место своё в зале нашёл, свет погас. Журнал не смотрел – эскимо таяло. Потом удлинение началось. Называется: «Опыление сербицидидо-морозушского сельдерея сернобористоканфолицитами от коррозийно-меднястого чешуйтокрылика в северо-западных районах южного Севера». Ничего так, интересно даже. Эти – как их? – чи… чу… чешуйтокрылики по экрану вжжжик-вжжжик! Думаю, умеют же у нас фильмы делать!
Только сами «Приключения…» начались, впереди меня голова села. С ушами. Каждое ухо на пол-экрана. Рядом свободное место было, я бесшумно на него перебрался – всё, как на ладони. Только мне не до приключений уже, чувствую, сам в какое-то приключение влип. И точно – влип! Сосед сконфуженно шепчет:
– Вы на мои, простите, «наполеоны» сели, их три там должно быть…
Подскочил я, сзади голос:
– Чево взбрыкиваешь-то, хюлиган!
Который с ушами обернулся и шипит:
– Нельзя ли потишшшше!!!
И от злости очки уронил, затрясся весь и под диванчик полез.
Я ещё в то время подумал: ну и фильм! Хотел обернуться, чтобы сзади сидящим объяснить что к чему, да поскользнулся на пирожных и – о, ужас! – прямо ушастику на шею угодил.
Что тут поднялось: подо мной этот несчастный верещит, кругом кричат: «Выведите пьяного!», улюлюкают, свистят… Позор!
Вывели меня. Иду и думаю: какой дурацкий фильм! Да за такой фильм – у-у-ух!
Дома посмотрел на брюки – мама моя, ведь двенадцать лет их носил! Злость такая внутри, обида, что помирать впору. Помирать я не стал. Взял лист бумаги, авторучку и пишу:
«Посмотрел фильм “Новые приключения тех, кто возвращается” и охватило чувство обиды за наше советское киноискусство. Что думал режиссёр (и вообще – думал ли?), создавая такую серую ленту! Обидно! Так обидно, что я, зритель, не дождавшись конца, вынужден был уйти с сеанса!..»
Накатал в таком духе три листа, в конверт и адрес приписал: Москва, редакция журнала «Советский экран».
Опубликуют. Сейчас, в основном, только отрицательные рецензии и печатают.
А на гонорар я себе брюки новые куплю. Те-то выбросить пришлось.
Ревность
Трагедия
Мы с Машей жили хорошо. Да что там хорошо – даже отлично почти жили. Ну, правда, иногда, не в настроении, тиранит она меня (не обидел её Бог здоровьицем!). Потиранит, потиранит, да и отпустит. Я и не обижался: если за дело, то почему не потиранить.
Но чтоб насчёт измены – ни-ни! Не замечал и подозревать даже не смел… до вчерашнего дня. А вчера вот что произошло.
Пришёл я с работы домой уставший, но весёлый. Благодарность мне вынесли. Пока руки мыл, всё это Маше рассказываю. Она слушает и тоже вроде радуется. Только скрытная – не поймёшь. Рассказал, значит, потом и спрашиваю:
– А ты, Машенька, чем сегодня занималась?
Выходной у неё был.
– А я, – говорит, – щас тока с базара пришла и ещё не трескала, так что поживей давай полощись!
Это манера у неё такая разговорная.
Помыл я руки, да и к шифоньеру, чтоб переодеться. Без задней мысли открываю дверцу и увидел… Что я там увидел – сказать страшно! Представляете, меж костюмами фигура мужского полу!!!
Я от такой неожиданности захлопнул дверцу, да и сел на пол перед шифоньером.
– Тебя что, кондрашка хватила, что ли?
«Ах ты, – думаю, – змея ты такая! Ах ты неверная! Ещё издеваешься! А что если они меня того сейчас, а?..»
И решил схитрить, будто не заметил ничего.
– Да что-то, – отвечаю, – Машенька, слабость в ногах открылась…
А она мне:
– Ну дёргай тогда на кровать, поваляйся немного.
«Ага, – думаю, – специально отсылаешь, чтобы выпустить его!»
А сам молчу, да в другую комнату. Упал на кровать и так противно мне, так тоскливо стало, что, ей-богу, заплакал. Жили с ней двадцать лет! Хлеб-воду и ложе брачное, как говорится, делили, а она!.. Осквернила! Всё святое в нашей жизни оплевала!..
Лежу я, плачу потихонечку в подушку. А потом подумал:
«Да что это творится! Да не мужчина я что ли?! Пойду сейчас и вышвырну и его и её! Сейчас же пойду!..»
Помечтал я так, помечтал, да и засыпать начал.
И тут она приходит.
«А-а, выпустила!», – думаю.
Она – хоть бы что: как всегда, к стенке меня оттиснула и спать собралась.
Тут уж я не выдержал! Собрал всю твёрдость, что в душе была и решительно, грозно говорю:
– Змея ты Мария!
– Что-о-о!!!
Бог свидетель, что лев африканский так рыкнуть бы не мог. Но я не испугался.
– Людей хоть бы постыдилась бесстыдница!
– Ах ты мозгляк! Да ты где это налакался нонче? А я-то думаю, чего он всё падает? Ну щас я тебе покажу кузькину мать!
И меня сгрести хотела. Я же, вцепившись в спинку кровати и всячески препятствуя её агрессии, продолжаю:
– Извольте знать, Мария Поликарповна, что я отлично видел соблазнителя вашего, в нашем шкафу находящегося!..
– Чего-чего?! Какого соблазнителя?! Да ты в своём уме?
Она опешила, и благодаря этому я на свободе очутился. Отретировался в дальний угол, да всё ей и выложил. А вид у неё непонимающий.
– Притворщица! – кричу ей. – Обманщица и…
Не дослушала она, как сиганёт с постели, халат накинула и в комнату. Я – за ней. Подбегаем к шифоньеру, открывает она дверцу…
ПУСТО!!! Ни фигуры, ни одежды.
Она на кухню, к буфету… Ложек серебряных нет!
Машенька повернулась ко мне и… Я, правда, пробовал убежать, но – бесполезно.
Что было, пусть читатели дополнят сами по мере своего воображения. Спросить только хочу: вы в жизни хоть раз живого тигра видели?
Я видел. Вчера.
Семейная жизнь
Фантастическая пьеса в 1 действии
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Г о ш а, муж (лысоватый).
А л ь б и н а, жена (с сильным голосом).
В а н я, М а н я, А н я, П е т я, Ф е д я, О л я, К о л я и А л е к с а н д р, – дети Гоши и Альбины (старшему Ване 11 лет, младшему Александру 3 месяца).
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ И ПОСЛЕДНЕЕ
Вечер. Вся семья в сборе. А л ь б и н а смотрит телевизор. Г о ш а стирает в тазу пелёнки, ползунки, колготки и прочие атрибуты семейной одежды. Дети резвятся.
Г о ш а (вытирает пот со лба). Альбиночка, я тебя очень прошу: не кури в комнате, ведь здесь дети, а им вредно…
А л ь б и н а. Ничего, кончишь стирать, сводишь их на прогулку.
Г о ш а. Хорошо, хорошо… Кстати, Альбиночка, что – получку-то получила?
А л ь б и н а. Получила.
Г о ш а. Так на хозяйство бы…
А л ь б и н а. Чёр-р-рт! Куда ты вечно деньги расходуешь? На вот рублёвый и чтоб до конца недели хватило!
Г о ш а (прячет рубль в носок на правой ноге). Альбиночка, Александра покормить бы…
А л ь б и н а. Ну так корми. Не мешай мне телек смотреть!
Г о ш а. Так… гм… он же… как бы это выразиться… грудной ещё, чем же я его?!
А л ь б и н а. Фу ты чёр-р-рт! Покой мне будет когда-нибудь в этом доме или нет?!
Она кормит Александра, а в это время Гоша моет полы, гладит бельё, укладывает детей спать, готовит ужин, штопает жене чулки, моет посуду и т. д., и т. п., и пр.
Альбина, отдав Гоше заснувшего Александра, переодевается, вертится перед трюмо.
Г о ш а. Альбиночка, ты куда?
А л ь б и н а. Не твоё дело.
Г о ш а. Как же не моё? Как же не моё?! (Плачет.) Думаешь я не знаю, почему у нас Анька, Петька, Федька и Александр рыжие?! А-а-а-а! Уходи и больше не возвращайся! Я в местком завтра пойду!!!
Альбина сильно хлопает дверью. Гоша падает на кровать и рыдает, рыдает, рыдает, рыдает, рыдает…
З а н а в е с
Душа
Апокриф
Раз сгорел у Господа Бога телевизор. Утащили ангелы «Лазурь-7» в небесную гарантийную мастерскую, и, как водится, застрял он там напрочь. Скука – смертная. Решил Всевышний от нечего делать на землю глянуть – давно этим не пробавлялся. И вдруг обнаружил…
Уж сколько тысяч лет назад, занимаясь как-то раз по молодости биологическими опытами, сотворил Бог нечаянно из обезьяны человека, и вот чуть ли не с тех самых пор человече этот о душе какой-то всё бормочет и поминает. Что за душа? Какая душа? Почему душа?!
И вот опять обратил Боже внимание – то там раздаётся: «Петров, у тебя души нет!»; то здесь слышится: «У Иванова вся душа нараспашку!»; то ещё чище: «У моего Сидорова прекрасная душа, только вы о ней не знаете!»
Господь Бог точно помнил (в тот день нектара и не нюхал!), что никакой такой души в человека не монтировал. Что за чертовщина! И решил Бог усовершенствовать человека – дать ему реальную, осязаемую душу вместо мифической и поглядеть, что получится. Всё ж занятие.
Ну раз эксперимент, значит всё надо по-экспериментаторски делать: с опытными образцами, с испытаниями и прочей необходимой бюрократистикой.
Не долго думая, призвал Господь к себе упомянутых Петрова, Иванова и Сидорова. А пока они с пересадками к «Главнебоуправлению» добирались – вдруг и задумался: куда же эту самую душу к человеку пристроить-привинтить? А из чего её склепать? В какой цвет покрасить?.. Ничего не успел Господь обмыслить (отвык у голубого экрана-то!), как ангел-секретарша по селектору воркует:
– К вам Петров, товарищ Бог.
Дабы не оплошать перед смертным подчинённым, выкрутил Бог вдохновенно из настольного светильника лампочку в сто ватт и вручил Петрову с кратким наставлением:
– Ныне, – вещает, – присно и вовеки веков вручается тебе, гражданин Петров, вот эта хрупкая душа. По твоему желанию будет гореть, по твоему – гаснуть. Смотри не разбей, дубликат не выдаётся. Распишись в получении и пользуйся на здоровье.
Поблагодарил Петров от всей своей новой души Господа и, счастливый, полетел на землю, как на крыльях. Бог же приготовил ещё две лампочки (из торшера выкрутил) и точно так же, наедине, вручил по одной Иванову, а затем и Сидорову.
И начали жить-поживать на земле три по-настоящему душевных человека, ничего не зная друг о друге.
* * *
Петров, пришед домой, тщательно запер двери, заткнул хлебным мякишем замочную скважину от соседского нескромного взгляда и созвал всё своё многочисленное семейство.
– Поздравьте меня, – глаголет, – и возрадуйтесь: мне от Всевышнего премия вышла – лампочкой-душой награждён!
Возрадовались было чада с домочадцами, но потом даже чуть ли и не обиделись: чушь какая-то! Других вон месячным окладом премируют или, на худой конец, часами с кукушкой…
Повертела супруга стоваттку, потом тёща с тестем и четверо отпрысков на свет её поразглядывали и, пожав плечиками, плечами и плечищами, вернули душу Петрову. А тот (душевный человек!) простил их легкомыслие, обтёр стеклянный пузырь чистым рушником и на самое дно комода среди исподнего зарыл. Время от времени достанет, полюбуется и опять в бретельки да кружева упрячет – душа должна знать своё место.
Случилось же так, что дражайшая его половина полезла как-то раз перед банным днём за бельишком и лампочку ту нащупала. Вот, думает, к месту находка, забыла про неё, а в зальной люстре как раз один из светильников сгорел. Ввинтила она душу муженька в патрон, щёлкнула выключателем и… Такой волшебный, такой уютный, такой согревающий, какой-то весь розовый из себя свет залил квартиру, что просто – ну!
Пришёл Петров со службы (он имел диплом гидромелиоратора и потому в вытрезвителе работал), вскипел поначалу и хотел супружнице варфоломеевский вечер устроить – ан нет, не может. Душа так красиво светится, так хорошо греет… Сели все Петровы в зале и начали купаться в лучах души главы семейства.
Так и повелось: и сам Петров, и жёнушка, и тесть с тёщей, а также петровята страсть как домой теперь торопились. Наспех отработают, отучатся, отыграются, отгуляются и – домой. Смешно сказать, Петров теперь на работе алкашиков вместо получаса – пять минут стал под душем ополаскивать, до того домой торопился.
Соберутся, значит, окна зашторят-занавесят и включают душу: хорошо, уютно, света и тепла как раз на восьмерых.
* * *
Сидоров, тот как вцепился в свою благоприобретённую душу, выскочил из небесной канцелярии и мучиться начал: куда эту душу спрятать? Сунул было под пиджак, во внутренний карман, но душа такой неприличной, такой женственной округлостью встопорщилась, что просто срам. Втиснул в брючный карман – ещё порнографичнее. Пристроил тогда Сидоров душу свою в шляпу, поля её сложил в горсть, словно пяток яиц на свой холостяцкий ужин несёт, и побежал такси ловить – для такого случая и трояка не жалко.
Дома, в своей холостяцкой квартире, Сидоров Умелые Руки выдернул из пижамных брюк поясную резинку (для такого случая и пижамных брюк за 7 руб. 50 коп. не жалко!) и пришпандорил изнутри шляпы этакую удавочку для своей души. А чтобы, не дай Господь Бог, ветром когда шляпу ту не сдуло, он и на шляпу удавочку через горло сделал. Получилось как у ковбоев американских, о чём, правда, Сидоров не подозревал, ибо не только с американскими ковбоями, а и с соседями по лестничной площадке никогда не знался и знаться не хотел.
Стал так ходить. Смешно со стороны, конечно, смотреть, зато душа у Сидорова всегда при себе. Где приходилось шляпу снимать, на работе, предположим (он младшим бухгалтером во «Вторбрыкмыктыркмате» работал), так он невозмутимо и пыхтя левую ногу в шляпную удавку продевал и пристраивал шляпу на своём мягком колене. Душа отдыхала.
Долго ли коротко ли время шло, только однажды совершенно случайно Сидоров задержался на работе (была ревизия и пришлось на пышном банкете по этому скромному поводу присутствовать) и уже в потёмках, да притом с игривой головой до хаты (а она у него с самого что ни на есть краю была) добираться. Удивительно, что при всех этих зловредных обстоятельствах Сидоров проехал свою остановку. На конечной кондукторша разбудила Сидорова и обрадовала: машина, дескать, идёт в парк, освободите салон. Вышел бедный Сидоров из автобуса, огляделся и понял: его утартало в такие дебри города, что просто хоть «ау!» кричи.
«Вот так-то тебе, братец, по банкетам рассиживаться!», – трезво подумал Сидоров и, чуть подпрыгивая и чуть прискуливая, потрусил вдоль по улице, придерживая шляпу руками и посекундно оглядываясь.
Как специально, словно в кино «дефтективном», все фонари на этой Богом забытой улице или сгорели на работе, или были в пух и прах раскокошены аборигенами: темь – хоть очки разбей. Душа Сидорова, видимо, сжималась под шляпой от страха, если только способна стеклянная и хрупкая душа сжиматься. Сидоров об этом не знал, он шёл наощупь и думал только о том, чтобы не сверзиться в канаву или не поцеловать какой-нибудь заблудившийся столб.
Самое время сообщить: Господь Бог не спал в столь поздний час, что случается, может, раз в сто лет. Не спал из-за Сидорова. Бог смотрел на него сверху и мучился, видя, как тот мучается. Уже не раз Господь хотел крикнуть громоподобно:
– Олух жирный! Зажги душу хоть для себя-то! Спотыкаться не будешь…
Но нельзя было кричать: чистота эксперимента нарушится, Небессовет изобретение не утвердит – плакали тогда премиальные за тысячелетие. Однако ж, когда Сидоров гнусно всхлипывать начал и преподло взвизгивать от страха, Господь Бог не выдержал и…
Но Всевышнему помешали. Прямо возле Сидорова воздух вдруг свернулся хлопьями от чьёго-то хронического перегара и зловещий голос грубо проворковал:
– Э-эй, Шляпа, гони рупь! Плати аванс за собственные похороны!
– И-и-и-и! И! И! И! И-и-и-и! – заверещал Сидоров.
И – полетел. Первые полкилометра он не касался грешного асфальта ногами, но потом из-за отдышки на мгновение пришлось приземлиться. Сидоров приземлился. Споткнулся. И – хрясь! – шляпой о забор.
– Мать твою так! – смачно сплюнул Господь Бог, лёг под божественный бочок к своей богине и совершенно перестал интересоваться Сидоровым. Чёрт с ним, с этим недоумком!
И мы пока оставим Сидорова в тот печальный момент, когда он ползает на коленях в темноте под каким-то забором и со слёзными стенаниями собирает осколки собственной души в безобразно скомканную шляпу. Время от времени он шизоидно вскрикивает: «Карау-у-ул!», – ибо ему кажется, что приближается гражданин, озаботившийся его похоронами.
Добавим ещё, что всё это происходит под зашторенными окнами Петрова, который, слыша крики, сильнее жмурится в лучах своей души и блаженно лыбится.
Лыбятся и чада с домочадцами.
* * *
А Иванов? Иванов, если уж на полную откровенность, даже застыдился и засмущался, когда вышел из орехового кабинета Бога со своей душой в ладони.
«Вот незадача, – поскрёб он увесистой рукой в своих кудрях, – как же я с ней ходить буду? Подумает честной народ, что выставляюсь… Нет, право, незадача!..»
А так как пришёл он за душой самый последний, уже после смены на заводе, то и ехать домой пришлось повечеру. Сел он в трамвай, едет, а душу укромно в горсти держит. В салоне как обычно только один светильник с царством тьмы боролся. И безуспешно боролся-то. Впереди Иванова парочка студентов сидела и что-то из циклопически толстенной тетради в полумраке носами пыталась выклевать. Куда там!
Тогда Иванов длань свою над ними вознёс и, как Бог инструктировал, мысленно приказал: «Свети!». И душа воссияла. Не назойливо, мягко, в самый раз. Питомцы альма-матер, видимо, решив, что водитель очеловечился, и даже не взглянув наверх, замотали синхронно головами: туда-сюда, туда-сюда…
Иванов из-за них две лишних остановки проехал, ждал, пока дочитают. Когда джинсовая парочка выпорхнула, посмотрел – остальные пассажиры дремлют и посапывают. Притушил Иванов душу и пошёл к любимой жене и любимым близнятам – то-то сейчас радости будет!
И понеслось-поехало: тому посветить, этого обогреть, третьему просто показать душу-лампочку и веселей становится. Дома душа светится, на работе, на улице… Возле Иванова всегда люди – хорошо им с Ивановым, душевный он человек. Всевышний за ним сверху наблюдает, от удовольствия на облака поплёвывает и прикидывает уже, в каком месте воздушный замок-завод по производству электролампочек сотворить, и уже обмозговывает, а не попробовать ли пятисотваттовую душу человеку навесить?..
Только идёт однажды Иванов поздно вечером после патрулирования в народной дружине по тёмной улице, светит впереди себя душой, словно фонариком, и голосом хора имени Пятницкого «Во поле берёзка стояла» фольклорно напевает. И вдруг слышит совсем рядом некрасивый крик: «Кара-а-аул!..»
Надо ли расписывать, как Иванов ободрил Сидорова, обогрел светом своей души и даже выпростал из брюк подол собственной новой рубахи и слёзы все на сидоровском лице промокнул? (Уж такой он был, Иванов!)
А потом, когда горестную эпическую поэму о безвозвратной утере лампочки-души прослушал, то сам чуть не прослезился и совсем по-Божески сказал:
– Зажёг бы душу-то хоть для себя! Видишь, здесь траншею поперёк тротуара вырыли и, видать, ещё в прошлом году… Ба-а, да здесь фонарь должен гореть на столбе – видишь, кто-то разбил нечаянно… Непорядок!
Иванов залез на столб (он всё умел – и на столбы лазать!) и пристроил в казённый патрон свою личную душу. Светло стало, как в метро, и даже цвет тяжёлых штор на окнах Петрова можно стало разобрать – бурые были шторы. И плотные.
– Порядок, – сказал Иванов, спрыгивая со столба (он и прыгать умел!). – Пошли, друг Сидоров, до остановки провожу.
У Сидорова нижняя челюсть на холм груди легла.
– Ты чё, душу оставишь?! Сопрут! Или кокнут! Ты чё?!!
– Пока кокнут, она ещё посветит. Нужна она здесь – факт. Пошли, пошли. Мы, брат Сидоров, и без лампочки, если надо, светить будем. Главное – захотеть…
* * *
А Всевышний у себя наверху подвёл неутешительные итоги: да, эксперимент не удался. Иванов действительно и без лампочки свет будет излучать, а Сидорову хоть прожектор морской на спину взвали, он всё равно в потёмках шастать будет. Да и Петров так или иначе будет хлебный мякиш на замочные скважины переводить, хоть душа у него будет светиться, хоть люстра итальянская с рубиновыми подвесками…
Господу Богу даже вроде как стыдно стало за свою недальновидность, и он совсем уже было собрался для успокоения совести наклепать на себя фельетон под псевдонимом в стенгазету «Гром и молния», но…
Зашуршали в прихожей крылья, два ангела-грузчика внесли «Лазурь-7» и установили в привычном углу на маленьком облачке. Всевышний, краснея, сунул им трёхрублёвую ассигнацию и пододвинул кресло к голубому экрану.
Однако, прежде чем щёлкнуть тумблером, он щёлкнул два раза божественными перстами. После первого щелчка лампочка-душа в квартире Петровых слабо квакнула и погасла («А-ах!!!»). После второго – откуда-то появился на улице пацанчик лет 25-ти, который сочно икнул, выудил из кармана солёный огурец и запустил в лампочку на столбе…
– Пущай людишки сами разбираются, у кого есть душа, у кого нет, – амбициозно заключил Господь Бог и врубил первую программу.
Шла его любимая передача «Атеистические чтения».