Достав из-за пояса пистолет, он торопливо выстрелил мне в голову. Будто молния ударила мне по мозгам, и я погрузился в багровую тьму. Оттащив мое тело в ложбинку, молодой забросал его ветвями и, залив костер водой, он поспешил за остальными.

XXX

Сознание с трудом возвращалось ко мне, боль пронзала все тело. Наконец, не открывая глаз, я стряхнул как дрему бредовые видения и прислушался. Стояла лесная тишина, спокойно перекликались птицы. Приоткрыв глаза, сквозь слой прошлогодней хвои и листьев, я увидел над собой голубое весеннее небо и вершины вековых кедров. Тогда я осторожно приподнялся и, стряхнув с себя хвою, оперся спиной о ствол дерева.

Болело все тело, ломило макушку головы, лицо было распухшее и покрыто засохшей кровью. В руки и ноги туго врезалась веревка. Сквозь щелочки распухших век я осмотрел поляну, которую еще вчера облюбовал для своего лагеря: ничто не напоминало о нем, все было унесено: палатка, инструмент, спальник, припасы, даже котелка у кострища, который я оставил грязным с вечера, не было. "Гады!" – устало подумал я и прикрыл глаза, в которые било не по-весеннему жаркое утреннее солнце.

Я пытался восстановить в памяти все произошедшее ночью, но нестерпимая жажда перебивала путаные воспоминания и одна лишь мысль била сейчас в моем сознании: "Пить!". Воды требовало все мое тело, оно кричало, молило, просило лишь одного – воды, которая была нужна для восстановления сил организма. Я облизнул спекшиеся разбитые губы и решил, перекатываясь, добраться до реки, которая протекала в тридцати метрах у края поляны. Я уже пил в воображении холодную, текущую с гор воду, как тут у меня мелькнула мысль, как же мне, связанному, спуститься с обрыва к воде, даже если мне и удастся спуститься, то обратно мне уже не выбраться.

Значит, прежде всего нужно освободиться от веревок, которые туго стягивали меня. Снова открыв глаза, я посмотрел на пепелище своего костра: «Если бы найти там хоть один уголек, чтобы пережечь веревки!». Где перекатываясь, где извиваясь как червяк, я подполз к костру и связанными ногами разгреб холодную золу. Увы, углей не было, бандиты старательно залили костер, по-видимому, лесной пожар не входил в их планы. Я подполз к растущей рядом сосне и оперся спиной о ее ствол. Глаза обшаривали всю поляну, мозг лихорадочно работал: "Освободиться любой ценой!"....

И вдруг, когда я уже потерял надежду, в дальнем углу поляны что-то сверкнуло на солнце. "Неужели стекло? Откуда оно здесь?" Я начал продвигаться, перекатываясь с боку на бок, все ближе и ближе к тому месту, где увидел сверкание. В голове замутилось, несколько раз я останавливался и, лежа на спине, отдыхал, а потом снова и снова продвигался к сверкающему предмету. Дыханье мое сбилось, сердце учащенно стучало, но, наконец, цель была передо мной – приземистая жестяная банка "Каша рисовая с говядиной" – мой ужин, которая и посылала отогнутой крышкой веселые зайчики.

В голове стоял шум, все перед глазами кружилось, но я не стал отдыхать. Зажав банку в пальцах за спиной, начал осторожно водить зазубренным краем по веревке. Несколько раз банка выскальзывала из пальцев. Но вот, наконец, веревка ослабла, и я осторожно освободил затекшие руки. Минут десять я разминал их и только потом освободил ноги. С трудом поднявшись и прихватив с собой банку, я спустился к реке, где долго и с наслаждением пил холодную, как из родника, воду. После чего, опустив горевшее от побоев лицо в реку, я стал осторожно смывать засохшую на нем кровь. Все еще не веря, что остался жив, я осторожно ощупал голову и обнаружил проборозденную пулей рану шириной с палец. Кровь еще сочилась из нее, но не так сильно.

Нарвав молодых листьев вербейника, растущего тут же на берегу, я растер их в кашицу и приложил к ране на голове, зная от деда, что сок этой травы хорошо останавливает кровь. Оторвав от майки полосу, я, как мог, перебинтовал голову, чтобы листья держались на ране, и снова прилег на сухом берегу, поскольку страшная слабость охватила меня. Не помню, сколько я так пролежал, но, как говорится, под лежачий камень вода не течет…

Постирал рубашку, используя вместо мыла жирный ил. Развесив ее на кусте тальника, оторвал от банки крышку и речными камнями заточил ее с одного края.

Вот уж голь на выдумки хитра. Теперь у меня был примитивный нож. Ну, а банка будет служить и кружкой, и котелком. Пока я всем этим занимался, рубашка слегка подсохла, время шло, пришлось одеть такую, какая есть, ничего, зато крови на ней уже не было.

Я поднялся на поляну, где подобрал веревки, которые еще недавно связывали меня. Две из них были больше метра, и одна сантиметров тридцать (та, что я отрезал). Это были мои растяжки от палатки, прочные капроновые шнуры, состоящие из множества крепчайших нитей. Умудрился же я перепилить их простой консервной банкой. В общем, все это в тайге могло мне пригодиться, и поэтому я сунул в карман брюк самодельный нож и веревки. Теперь мне был необходим еще и огонь, так как в холодные ночи без него не выжить, да и еда, приготовленная без огня, не полезет в рот. Поэтому, взяв свою новую "кружку", я двинулся вверх по реке, туда, где должен выходить скальный разрез. Его я помнил еще мальчишкой, оттуда мы проносили в деревню кремни, когда ходили на охоту. Идти было трудновато, болело в груди, кружилась голова, да и таежная дорога – это не городской проспект, но я, стиснув зубы и опираясь на подобранную палку, взбирался на косогоры, перелазил через бурелом, спускался в распадки.

Постепенно боль стихла. Во всяком случае было уже терпимо, и я уже с интересом осматривал давно знакомые места, где мы с дедом – заядлым охотником и большим любителем природы, исходили округу вдоль и поперек. Так понемногу я продвигался к цели, до которой было уже близко.

Разрез появился неожиданно, когда я поднялся на очередной косогор. Река как бы пробила в скале коридор, разделив ее на две неравные части. Бурный поток шумел и бился в узком коридоре, заглушая все в округе. Спустившись с косогора, я подошел к реке, где она, вырвавшись из объятий разреза, постепенно успокаивалась, оставляя на отмели в гневе выброшенные камни, которые она выламывала из скалы.

Здесь на отмели среди прочих камней, мы и находили кремни. Выбрав несколько понравившихся кремней, я поднялся на косогор, где было много сушняка и не так сыро, как у реки. Вблизи стройных, с молодой листвой березок, что украсили опушку, я решил отдохнуть и попробовать добыть огонь.

Найдя сухую трухлявую березовую палку, я нарвал с нее тонкие лепестки бересты, приготовил сосновых веточек и приступил к ответственному моменту. Зажав обломок трухлявой палки между колен, я разрыхлил находящиеся в трубке бересты трухлявые волокна и ударил по кремню небольшой галькой так, чтобы искры попадали на мой примитивный трут. Попав несколько раз по пальцам, я все же приспособился и вскоре поймал одну хорошую искру, которая затлела яркой звездочкой на темном фоне трута. Осторожно, боясь загасить ее, я тихонько начал раздувать огонек, разжигая все больше и больше. Не веря даже, что так быстро добыл огонь, я поднес к тлеющему месту лепесток бересты и, тихонько дуя, зажег его. Вскоре костер весело потрескивал, заставляя меня теперь подумать о еде.

Я спустился к берегу и, раздевшись, вошел в весеннюю воду. Ноги сразу обожгло холодом. Постояв немного и привыкнув к воде, я начал шарить под большими камнями рукой. Двигался потихоньку вниз и старался не заходить глубоко, чтобы не стянуло судорогой, и чтобы не попасть в сильную струю течения. Вскоре два неплохих налима лениво шевелили хвостами на моем кукане и я, окончательно закоченев, прекратил рыбалку, помня совет деда, что жадность до добра не доводит.

Быстро одевшись, я побежал, как мог, к костру, где долго сидел, согреваясь, после чего только занялся рыбой. Распотрошив налимов, я насадил их на прутья, которые воткнул наклонно над углями. Оставив рыбу жариться, я прошелся по косогору в поисках трав, но весной трудно определить по молодым листьям какая это трава, поэтому, обнаружив куст черной смородины, наломал веточек с него. Поставив банку с водой на огонь и заварив веточки смородины, я с аппетитом съел рыбу, не обращая внимания на отсутствие соли, после чего выпил настой трав.

Теперь, когда я был на свободе, с огнем и сыт, можно было обдумать, что же делать дальше.

ХХХ

Спустившись к реке, я облюбовал куст черемухи, из которого выбрал крепкий побег для будущего лука. Очистив его от коры своим «ножом», я взялся разъединять капроновую веревку, которой был связан. Она состояла из трех более тонких шнуров, каждый из которых еще из более тонких нитей. Такой тонкий шнур я и использовал для тетивы. В детстве таких луков мы переделали множество и даже стреляли иногда тайком уток, чувствуя себя каждый, если уж не Чингачгуком, то уж наверняка рядовым индейцем -охотником.

Закончив с луком, который получился на славу, крепкий и тугой, я принялся за стрелы. Для начала я выбрал пять ровных и одинаковых побегов шиповника, растущего здесь же на берегу реки, из которого получаются упругие прочные стрелы. Срезав их, я так же не спеша очистил будущие стрелы от шипов и коры, после чего принялся за наконечники. Выбрав плоский и более-менее ровный гранитный камень, я разбил на нем один из кремней, из осколков выбрал подходящие, и начал осторожно откалывать от них кусочки, придавая им форму наконечника. Я сломал несколько почти готовых работ, но чего у меня хватало, так это терпения и злости, поскольку я знал, что без оружия мне будет трудно бороться с бандитами.

Наконец все пять наконечников были готовы. Вставив их в слегка расщепленный край стрелы и, распустив короткий обрезок шнура на нити, я крепко привязал наконечники, опалив концы узлов на раскаленном угле. Стрелы получились неплохие, если учесть их первобытное приготовление и то, что у меня не было ни перьев, чтобы оперить их, ни большой практики по массовому выпуску кремниевых наконечников. Но я был не в претензии на свои стрелы, так как надеялся, что с небольшого расстояния попаду точно куда надо. Решив пристрелять свой лук и стрелы, я выбрал трухлявый пень, так как боялся за свои наконечники, поскольку уже от этих пяти пальцы были сбиты и кровоточили. Отойдя шагов на двадцать, я прицелился и пустил все пять стрел друг за дружкой. Три угодили точно в центр пня, одна задела с проскользом, а другая воткнулась ниже мишени. Постреляв еще немного и привыкнув к своему оружию, я направился к Черному болоту, надеясь подготовиться к предстоящей встрече с бандитами. Часа через полтора, судя по солнцу, я подошел к небольшому озерку, поросшему по краям прошлогодним камышом, за которым негромко покрякивали, переговариваясь, утки. Раздевшись догола и взяв лук со стрелами, я осторожно вступил в воду. Вода была по сравнению с речной чуть теплее, но это «чуть» не делало ее от этого приятней, она также обожгла меня, однако я стиснув зубы, которые уже готовы были застучать сигнал к отступлению, и стараясь не булькать, двинулся вперед, осторожно раздвигая камыши. Вода дошла мне до пояса, когда я сквозь камыши увидал чистую воду и около двадцати крякв.

Выбрав селезня покрупнее, до которого было около 10 метров, я осторожно поднял лук, стараясь не делать резких движений, хотя от холода меня уже бил колотун, и, прицелившись, пустил стрелу. Селезень взмахнул крыльями, но, пронзенный насквозь стрелой, тут же затих. Несколько ближайших уток взлетели, но дальние, ничего не поняв, так же плавали. Дождавшись, когда они подплывут ближе, я застрелил еще одного, потеряв при этом одну стрелу, которая улетела куда-то в камыши. Сплавав за утками, я вылез на берег совсем окоченевший, моя "мужская гордость" от холода сжалась до боли. Зубы отстукивали уже не отступление, а похоронный марш, поэтому, быстро одевшись, я первым делом развел костер, и только отогревшись, выпотрошил и ощипал уток. Завернув тушки в листья мать-и-мачехи, я обмазал их сверху густым слоем глины и закопал это блюдо в горячие угли костра.

Пока утки тушились в собственном жире, я снял осторожно намокшую повязку с головы. Невдалеке рос смолистый кедр, с которого я соскоблил немного пахучей янтарной смолы и осторожно, убрав присохшие листья вербейника, смазал ею рану. Еще от деда я знал, что она обладает поистине чудотворным свойством заживлять раны. Прикрыв рану свежими листьями вербейника, я снова завязал голову подсушенными над костром "бинтами", после чего занялся своим ужином. Достав из золы уток, запеченных в глине, я с аппетитом съел одну, запивая лесным чаем из молодых листьев черной смородины, которые собрал до этого, у реки. Этак с таким аппетитом я через неделю не влезу в штаны. Вторая утка, пригревшаяся у меня за пазухой, должна быть съедена лишь завтра.

Сытый и отдохнувший, я, закинув лук за спину, взял четыре оставшиеся стрелы в руку и направился в сторону гати, до которой было уже подать рукой. Поднявшись на увал, я увидел Черное болото, которое предстало во всей своей зловещей красоте. Вечернее солнце освещало скудную растительность, которая сумела прижиться на предательских кочках. Пройдя примерно с километр по краю болота, я вышел к трем елям, растущим на небольшом холме. Возле них я наткнулся на поставленную кем-то слегу, возможно даже моим дедом, так как мало кто знал еще про гать. Я согнул ее, и она тут же рассыпалась на трухлявые куски. Пришлось искать ровную сосенку, чтобы сделать слегу, на что ушло с обработкой драгоценное время. Подойдя к гати, я взглянул на тот берег.

Покрытая лесом, гора Горбатая хорошо виднелась, освещенная вечерним солнцем. До нее было около трех километров болотом, из них самая опасная первая половина пути. Вздохнув поглубже и пожелав себе "ни пуха, ни пера" и послав себя же к черту, я шагнул на гать. Скользкие бревна слегка покачивались под слоем жидкой грязи. Где опираясь на слегу, где прощупывая ею путь, я продвигался по обозначенной вешками дороге очень осторожно, ступая по бревнам, зная, что если оступлюсь, то отсюда не выбраться, не спастись. Сердце стучало и готово было выпрыгнуть из груди от страха. Стояла пронзительная тишина, прерываемая иногда лишь вздохами болота. Изредка, то справа, то слева с резким бульканьем выходил болотный газ, потревоженный раскачивающейся гатью. Медленно, раздвигая коленями тину и грязь, брел я к виднеющемуся лесу, ожидая как приговоренный к смерти, что вот сейчас, вот через минуту оборвется паутинка бревен, и я буду поглощен ненасытной пучиной. Но ненависть и злость толкали меня вперед, не давая росткам страха овладеть моей душой. Так, борясь со своим страхом, я прошел половину пути, которая была самой опасной. Дальше, я знал, будет мельче, а значит и легче продвигаться. Вскоре и в самом деле гать лежала почти на поверхности, прикрытая лишь тонким слоем тины и грязи. Дело пошло быстрее и почти в сумерках я дошел до берега. Выйдя на сухую землю, я упал в теплый пушистый мох. Болото вытянуло почти все силы. Чтобы я еще полез в него, да ни за что!

Лежать было хорошо, даже глаза стали слипаться от всего пережитого, но, решительно отряхнув сонливость, я поднялся и, с трудом переставляя отяжелевшие ноги, которые решительно отказывались дальше идти и требовали законного отдыха, направился к роднику, который был тут же недалеко, и который мы с дедом регулярно чистили. Сняв брюки и ботинки, я тщательно отмыл их от болотной грязи, пока она не засохла. Вымыв ноги, я надел все на себя, и дрожа от холодной мокрой одежды, почти бегом направился к охотничьей сторожке, которая притулилась в гуще вековых кедров. До сторожки дошел почти в кромешной темноте, не знай я, что здесь она находится, ни за что бы не нашел, так она незаметно вписалась между деревьями. Войдя, я нашарил на печке спички в банке из-под монпасье, и зажег старую керосиновую лампу.

Все здесь было так же, как мы и оставляли с дедом. Подвешенные в мешочках сухари и крупа не пострадали от грызунов, соль и сахар были в банках из-под кофе, но больше всего меня порадовала старая выцветшая, прожженная местами фуфайка, на которой мы спали. Сняв ее с гвоздя, я тут же одел, так как в мокрых брюках и ботинках чувствовал себя скверно. Наверное, сказывалось все пережитое за день: рыбалка, охота, и конечно, болото. Наложив в буржуйку приготовленных дедом дров, я раскочегарил ее, после чего приподнял половицу, под которой он прятал свою заначку – солдатскую фляжку с НЗ.

Побулькав ею, я прикинул, что грамм сто спирта в ней еще осталось. Взяв ведро, я принес воды из ключа, освещая дорогу зажженной смолистой веткой, и заварил настоящего грузинского чая. Съев половину утки, посыпая ее солью, и выпив из фляжки спирт, я, разогревшийся, уснул, укрывшись фуфайкой на лежанке у печки.

Проснулся я с рассветом, над болотом стоял густой туман. В сторожке тоже было сыро и прохладно. Печь остыла, и вместе с этим улетучилось все тепло. Чувствовал я себя хорошо, голова не болела. Когда я касался самой раны, было еще больно, да побаливали ребра при резком вдохе, а так я чувствовал себя отдохнувшим и бодрым. Взглянув на себя в осколок зеркала у окна, я заметил, что опухоль на лице спала, но синяки под глазами и разбитые губы свидетельствовали, что косметологи мне попались плохие, надо их увольнять. Растопив буржуйку, я сходил к ключу и умылся, используя старый обмылок деда для бритья. Сварив каши и поев, я решил подкинуть еще дров и тут под ними обнаружил старый немецкий штык-нож, которым дед щепал лучину, да иногда разделывал тушки зверей. Находке я несказанно обрадовался, так как теперь у меня было уже более серьезное оружие, ближнего боя. Сторожка будет моим укрытием и штабом, так как на картах она не обозначена, потому что срублена была дедом после войны. Дед, хоть и не был скрытным, но не любил, когда кто-то еще охотится на его любимых местах. Поэтому только его близкие да пара друзей и знали, где у него охотничьи угодья, а значит и избушки, которые он регулярно ремонтировал, так как бывало, жил в них по две-три недели.

Я стал внимательно осматривать сторожку, складывая в кучку и карманы все, что может пригодиться в моей маленькой войне с бандитами. Я еще не знал, как я помешаю им, но то, что буду стараться не давать им ни минуты покоя, это я знал точно. Постепенно осматривая свои находки, которые состояли из топора, восьми давших осечку позеленевших патронов 12 калибра, двух волчьих исправных капканов, лучковой пилы, которой мы пилили дрова, и мотка медной проволоки, у меня стал складываться определенный план. Особенно было хорошо, что я знал округу. Поэтому я стал быстро собираться в дорогу, набрал в солдатскую фляжку воды, в карманы сухарей, сунул за пояс штык и топор, лук я нес в руках, чтобы можно было быстро пустить в дело. Теперь я направлялся к перешейку. Заросший лесом, он тянулся между рекой и болотом, где должны были вскоре показаться бандиты. Другой дороги к горе не было. Разве что по реке, но это было не возможно из-за бурного течения и крутых обрывистых вдоль нее скал. Поэтому и было выбрано это место для строительства бункера, отсюда не сбежишь – вокруг болото и бурная горная река.

Пройдя мимо Черного камня, который врезался в болото, я поднялся на поросший кедрачем и лиственницей склон горы Горбатой. Лес был светлый, и лучи утреннего солнца хорошо пронизывали могучие кроны деревьев. Я не стал подниматься выше, где громоздились камни, а пошел поперек склона к бывшему лагерю, который вскоре замаячил далеко внизу. На первую сторожевую вышку я наткнулся, когда спустился со склона. Полусгнившая обвалившаяся громадина тяжело нависала над молодой порослью леса, укрывшей своей веселой зеленью бывший лагерь. От бараков и других помещений не осталось следов, все уничтожил огонь, а завершило время. С южной стороны лагеря прилегало непроходимое болото, с северной нависала громадная отвесная стена горы, более пологий склон с запада охраняли с вышек, так же охраняли и восточный, который прикрывала река Синячиха с крутым высоким противоположным берегом и сварливым нравом. Бежать, как я уже заметил, отсюда было невозможно, поэтому и унесли с собой заключенные, а потом и охранники, тайну горы Горбатой.

Примерно через час я был уже на месте. В лесу стояла тишина. Где-то перекликались кедровки, да шумела река. Первым делом я решил осмотреться на местности и с большим трудом взобрался на высокий кедр, исцарапав весь живот жесткой корой. За шиворот насыпалась хвоя, но я не обращал внимания на эти маленькие неудобства, а вглядывался вдаль, откуда должны показаться мои новые знаковые. Далеко в распадке я с трудом различил дымку от костра. Это могли быть только бандиты, значит, в запасе у меня есть час-два, чтобы приготовиться к встрече.

Спустившись с кедра, я выбрал узкое место перешейка, заваленное глыбами камней и поросшее смешанным лесом. Чуть заметная тропинка вилась меж камней и деревьев. Вырубив толщиной с руку березовую жердь, я толстый конец засунул глубоко в боковую расщелину на тропинке между камней. Разведя небольшой костерчик в стороне от тропинки, я обжег на огне заостренные топором сухие крепкие палки, длиной сантиметров 30 и толщиной с палец, придав им остроту иглы. Затушив костер и замаскировав его, я крепко прикрутил проволокой пять этих штырей к жерди на уровне груди. Привязав за конец жерди шнур и навалившись на нее всем телом, я отклонил ее почти на два метра до расщелины, превратив ее в тугую пружину, где быстро привязал вершину к стволу сосны. Длинный конец шнура, который развязывал узел и приводил в действие ловушку, я протянул через тропинку. Теперь стоило только задеть протянутый шнур, как пять острейших штырей появятся как из-под земли. Замаскировав ловушку старыми листьями папоротника и прикрыв листьями веревку, я отправился навстречу «гостям». Метров через триста перешеек разделяет небольшой ширины ручей, который соединяет болото с рекой. Через него перекинуто бревно, чтобы можно было свободно перейти. Вооружившись палкой и используя ее как рычаг, я поднатужился и сбросил его в воду, где оно, плавно качаясь, направилось в реку и, попав в струю, скоро исчезло за поворотом. Убрав свои следы на сыром берегу, чтобы не насторожить их раньше времени, я спрятался среди валунов, заросших папоротником, и стал ждать незваных гостей.

Солнце поднялось уже высоко и хорошо пригревало, роса на камнях быстро высыхала, и я, пригретый, даже начал потихоньку дремать. Неожиданно за ручьем застрекотали сороки, как будто предупреждая меня о том, что враги уже близко. Вскоре и они, один за другим вышли на берег ручья. Молодой был одет в мою штормовку и нес мой рюкзак. Главарь шел следом, держа карабин на плече. Увидев, что через ручей нет перехода, они затоптались на месте, не решаясь лезть в воду.

– Что встали? – донесся голос старшего, – Сапер, иди вперед, здесь же не глубоко!

– Как бы не так!' – злорадно подумал я, зная, что дно очень топкое.

Как я и предполагал, «Сапер» завяз, не дойдя и до середины, и его медленно начало засасывать в ил. Отчаянно барахтаясь, он взвыл нечеловеческим голосом, рванувшись обратно всем телом. Трясина держала его крепко, и он погрузился уже по грудь. Остальные засуетились на берегу, давая разные советы и, наконец, по приказу старшего молодой зашел на метр в воду и протянул «Саперу» ствол карабина. Вцепившись обеими руками в него и тихонько подвывая, он выползал из трясины. Наконец его кое-как вытащили на берег, изрядно перепуганного и измазанного грязью. Тут же, не размахиваясь, главарь врезал ему в челюсть, после чего он перестал всех материть и проклинать. Приказав рубить находившуюся на берегу сосну, старшой сел на мой рюкзак и, прикурив, стал рассматривать какие-то бумаги, время от времени посматривая на возвышающуюся гору, которая была уже совсем рядом.

Прикинув, что моим туристским топориком им хватит работы на полчаса, я тихонько отполз назад и, только убедившись, что им меня не видно, поднялся в полный рост. Выбрав место, я установил на тропе волчьи капканы, прикидывая, что импортные кроссовки будут плохой защитой от их острых зубьев. Замаскировав капканы сухими прошлогодними листьями и хвоей, я взобрался на сосну, стоящую между первой ловушкой и капканами, чтобы видеть все происходящее самому.

У ручья с треском рухнула сосна. Слышно было, как, переругиваясь, бандиты двигаются цепочкой по перешейку все ближе и ближе. Отчаянный вопль известил меня, что один из капканов сработал. Шедший впереди кавказец сидел на земле и, держась за ногу, стонал от боли. Остальные сгрудились вокруг него и снимали капкан. Наконец, он был разжат, и главарь недоуменно разглядывал его, но, по-видимому, ржавчина на капкане успокоила его, и он, что-то рявкнув, поднял всех в дорогу. Второй капкан поймал молодого, который шел предпоследним. Его вопль, перемешанный с матерками, был словно бальзам на мою рану. Освободив его и посовещавшись, они пустили вперед «Сапера», так и не переодевшегося после купания в трясине. Шел он очень осторожно, раздвигая палкой листву перед собой. Метров через пятьдесят это ему стало надоедать, и он все быстрее и смелее двигался к моей ловушке, следом за ним шел главарь, подгоняя отставших хромающих кавказца и молодого. Я не видел, как сработала ловушка, просто взметнулись в воздух листья перед бандитом, и тишину разорвал предсмертный животный крик. Остальные тут же залегли за камнями, зажав в руках пистолеты. Кругом застыла тишина, лишь «Сапер» хрипел, вися на штырях, пытаясь непослушными руками вытащить из себя смертоносное дерево. Убедившись, что на них никто не нападает, главарь подошел к умирающему и выстрелом в голову из пистолета добил его. Следом к трупу подошли, прихрамывая, кавказец и молодой, втроем они сняли погибшего и отнесли в заросли, забрав у него оружие и ценные вещи. Приказав калекам ставить на поляне лагерь, чтобы пообедать и избавиться от трупа, старшой долго рассматривал ловушку. С первого же взгляда он понял, что она сделана недавно и явно на человека, так как штыри пронзили у «Сапера» жизненно важные органы, да и поставлена она на тропе с тем расчетом, что должна поразить идущего к горе. Значит, кто-то сильно не хочет пустить их сюда! Но кто? Лишь один человек знал про бункер, да и тот валяется с простреленной башкой в лесу, а кроме него никто из посторонних не знает, что они здесь и с какой целью. Может, кто-то охраняет бункер? Но он тут же отогнал эту сумасшедшую мысль, так как это было немыслимо, чтобы кто-то в течение стольких лет охранял тайну горы… Подозвав кавказца, он приказал ему осмотреть внимательно все со стороны ручья, а сам, оставив с вещами молодого на поляне, направился вперед по перешейку, внимательно глядя и под ноги, и по сторонам. Шли они осторожно, с пистолетами наготове, стараясь не выходить на тропинку. Они тщательно осматривали всю округу, потихоньку удаляясь от лагеря все дальше и дальше. Увидев, что они отошли достаточно далеко, я спустился с дерева и, стараясь не шуметь, подполз к поляне. Молодой сидел на моем рюкзаке, вытянув больную ногу, держа карабин в руках, и прислушивался, что творится в округе. Прячась за камни, я подполз к нему, так что оказался у него за спиной в метрах семи. Дальше шло открытое место, и поэтому я пошел на риск. В детстве я неплохо метал в цель камни, вот и сейчас, подобрав с крупное яблоко камень, я приподнялся и резко бросил его в голову молодого. То ли хрустнула ветка, или в последний момент он почуял опасность, но он стал поворачиваться в мою сторону и камень не убил его, а, пройдя по касательной, только оглушил. Схватившись за голову руками, он рухнул рядом с рюкзаком. Подбежав, я поднял карабин, вытащил из кармана пистолет и две обоймы к нему. Сорвал с его руки свой компас, взял одну из сумок бандитов и свой рюкзак – больше ничего я не мог унести. Стараясь не шуметь, я поднял все это на свой наблюдательный пункт. Вскоре показались главарь и кавказец, которые осмотрели округу, не найдя никаких следов присутствия человека. Увидев, что их охранник лежит навзничь с разбитой головой, а оружие и часть вещей исчезла, они перепугались. Оглядываясь во все стороны, держа наготове оружие, они не знали, откуда ждать нападения, где враг, что делать? Лежащий на земле бандит застонал и, держась за голову руками, сел.

– Кто это был? Где мой карабин и вещи? – пнув его в бок, прорычал главарь. – Ну, говори падаль, а то пришью!

– Не знаю, Хмурый, век свободы не видать, меня кто-то сзади ударил по голове – я и окочурился.

– Чтоб ты совсем окочурился, падла! – пнул еще несколько раз от злости молодого старшой. – На хрена тебя оставили, раззява!

Продолжая материться, он приказал взять оставшиеся вещи и, держа оружие наготове, они тронулись в путь к таинственному бункеру, подальше от этого страшного места. Сзади всех шел хромая, налегке, держась за голову правой рукой, мой незадачливый убийца. К ране на голове он прижал не первой свежести платок, который уже промок от крови. Главарь, у которого сейчас в голове была мешанина чувств – страх, злость и нетерпение найти бункер, не обращал внимания на виновного, для него они все были пешки, с помощью которых он продвигался в дамки. Если надо будет, он без всякого сожаления легко перешагнет через их трупы для достижения своей цели. Сейчас, правда, они были ему нужны, так как какие-то силы встали на их пути, но как только он разберется и уберет с дороги все препятствия, то они тоже станут ему обузой. Что он разве такой дурак, чтобы делиться с Шефом! Правда, все ему не нужно, но самое ценное он перепрячет, ну а этих лопухов убрать – ничего не стоит!

«Самый опасный – это грузин, вишь, волком на всех глядит… Неспроста Шеф настаивал взять его, ох, неспроста! Надо ухо с ним держать востро, так как вполне вероятно, Шеф теперь не хочет, чтобы слишком многие знали про бункер, и Тофик приставлен, чтобы убрать всех, когда найдем вход в бункер. Ладно, что пока слушается, а не задирается, видно, приказано ему не заводить меня…» – так рассуждая про себя, Хмурый двигался к горе, все дальше отходя от поляны.

Как только они скрылись за деревьями, и не стали слышны стоны и матерки молодого, я тут же спустился с дерева и подошел к трупу, спрятанному в зарослях. Выстрел разнес ему весь затылок и я, преодолевая отвращение, перевернул его лицом к себе. Крови на одежде не было видно, так как он был мокрый, весь в грязи и тине, но под трупом натекла хорошая лужа. Заметив, что в нагрудном кармане что-то лежит, я осторожно это достал, стараясь как можно меньше задевать тело. Это была коробочка с ядом, ампулы со «святой водичкой», как их назвал старшой. Остальные карманы были уже вывернуты бандитами, а внутрь я не полез, так как было жутко смотреть на оскаленный в предсмертном крике рот и эти открытые глаза. Оставив его в кустах, я решил догнать бандитов.