Холостяцкие откровения

В общем, к приходу родителей в доме был настоящий бедлам. И тогда впервые Славик испытал: что такое стоять в углу на коленках на горохе. Традиция детского наказания, что называется, передавалась из поколения в поколение. А вообще, конечно, наказывать детей надо, и физически тоже, иначе они начинают садиться на голову.

Уже будучи постарше, решил Слава поэкспериментировать, познать некоторые явления жизни при помощи подручных средств. Бутылку, наполненную водой, засыпал карбидом, который нашел на стройплощадке (где, кстати, по вечерам с другими пацанами развлекались тем, что бросали камни в окна строящегося жилого дома), плотно закрыл пробкой и зарыл в сугроб. На следующий день, откопав заледеневший "снаряд", стал испытывать его на прочность, потихоньку ударяя о край кирпичной стены здания. Разумеется, в его руках так рвануло, что облило с ног до головы выпущенным на волю из разбитой бутылки "джином". Это просто было чудо, что ни один из разлетевшихся в разные стороны стекольных осколков не попал ему в лицо, в глаза. А так, боюсь, навеки пришлось бы ему расстаться с неодолимой тягой к неизведанному и смириться с горькой участью инвалида. Однако зрение у него все-таки в будущем подпортится, и на то, видно, была воля Божья, но об этом, господа, позже.

24.

На глазах у маленького Славика происходило много таких странных, отнюдь не детских вещей, что ему их, конечно, следовало бы и не видеть.

В армии происходили перемены, вернее, в ее вооружении. Пальму первенства у некогда главенствующих бронетанковых войск все решительней и активней перехватывали ракетчики. Среди них даже был выделен особый род войск – войска стратегического назначения. То есть теперь именно баллистическим ракетам с ядерными боеголовками отводилась основная роль в нанесении сокрушительного удара по вероятному противнику. В связи с этими переменами Игоря и послали в долговременную командировку на переучивание в Улан-Удэ.

Прошло несколько недель, и надо же было такому случиться, что у Васильевых, соседей Драйзеровых по двухквартирному дому, жену с приступом аппендицита увезли в город на операцию. Николай, ее муж, высокий блондин с глазами удивительно приятного василькового цвета, давно втайне нравился Лене. Нравился, конечно, не только за внешность эдакого русского богатыря, но и за добродушный, покладистый характер. Света, его супруга, постоянно командовала, понукала им, как хотела. И он, как бы безумно ее любя, покорно сносил ее капризы и всячески старался угодить. "Вот бы мне такого, – не раз про себя отмечала Лена, – и что он, собственно, в ней нашел: ни лицом, ни фигурой не вышла?! Воистину говорят: не родись красивой, а родись счастливой."

Лену просто подмывало женское любопытство вызвать этого человека на откровенность, побыть с ним в интимной обстановке. И вот, кажется, удобный случай подвернулся. Она, разумеется, рисковала: ведь ни сегодня-завтра, судя по письмам мужа, он должен был вернуться из командировки. Однако дамская эмоциональность, желание "расколоть" этого редкого красавчика взяли верх.

– Что, сосед, не весел, голову повесил? – не случайно завела разговор Лена, как бы невзначай увидев его на улице, выносящего мусорное ведро. – Знаю, знаю. За хозяина остался. Переживаешь небось?

– Да, думаю, все будет хорошо, операция-то, в принципе, распространенная, – охотно включился в беседу Николай, – наверное, в каждой второй семье кому-нибудь ее делают.

– Оно, конечно, так, только уж лучше под нож никогда не попадаться: мало ли что может случиться во время операции.

– Ну теперь уж ничего не изменишь, – тяжело вздохнул любящий супруг.

– Ты чем сейчас будешь заниматься?

– Да вот уложу дочку спать и сам, наверное, пораньше лягу, завтра, говорят, возможна учебная тревога.

– Да брось ты хандрить. Не горюй: вернется твоя Светка жива и здорова. Слушай, у меня немного спирта медицинского осталось от растирания моих ни к черту негодных почек. Сам понимаешь, сейчас растирать некому – мой на переучивании.

– И что, – простодушно улыбнулся васильковыми глазами Николай, – предлагаешь, чтобы я тебе растер?

– А че покраснел-то? Не бойся, я не Света – работать тебя не заставлю. Просто хочется посидеть, поболтать. Скукота зеленая. Глядишь, и время быстрей убьешь до возвращения своей ненаглядной. В общем, укладывай дочурку, и я тебя жду.

– Да нет, спасибо, – стал вежливо отказываться Васильев, – как-нибудь в другой раз, а то люди еще не так истолкуют. Жена у меня очень ревнивая.

– Ну как знаешь, – стараясь быть спокойной, ответствовала Драйзерова, – хотела о чем-то важном тебя спросить, но ты, вижу, совершенно не готов к этому разговору да еще вдобавок ко всему, оказывается, большой трус.

На том и разминулись. Но минут через сорок послышался робкий стук в дверь.

– Ба, кого я вижу, – с легкой иронией приветствовала Лена, – неужто решились все-таки заглянуть на огонек?! Ну заходи, коли так, милости просим.

На столе быстро появились закуска, двухсотпятидесятиграммовый бутылек спирта.

– Да я, в общем-то, ненадолго, – как бы себе в оправдание изрек Николай, – уж больно заинтриговала ты меня: о чем таком важном спросить желаешь?

– Удивляюсь я вам, мужикам, – Лена указала ему взором на бутылек: разливай, мол, – когда надо быть твердыми, принципиальными… не-не-не, мне чуточку, себе вот лучше побольше плесни, вода, если запиваешь, в той кружке.., так вот, говорю, когда нужно быть надежной стеной, броней защитной для дамы сердца, вы пасуете, проявляете непростительную халатность, равнодушие, безволие, а когда же вам чего-то хочется от дамы, то тут такую завидную прыть выкажете, упорство, что просто вынь вам и положь.

– К чему же это ты так расфилософствовалась? – осторожно спросил Васильев.

– Давай, Коля, сначала выпьем за то, чтобы успешно прошла операция у твоей драгоценной Светы.

Крепчайший напиток моментально ударил по мозгам. Приоткрывший дверь своей комнаты Славик видел, в какой полусмешной и в то же время неприятной гримасе исказились лица его матушки и дяди Коли, сидящего напротив.

– А к тому, Коленька, что вот давеча я позвала тебя в гости как джентльмена, могущего развеять и унять тоску, поселившуюся в душе дамы, составить ей компанию в интересной беседе о том – о сем, а ты же, пока не уловил для себя определенной выгоды, даже согласиться не соизволил. Корыстный ты, видать, мужчина, да?

– Ты что-то не то говоришь, Лена, – обиженным тоном заметил Васильев, – какую же корысть я могу извлечь из нашего с тобой разговора?

– Какой ты прямолинейный, право. Общение с дамой предполагает не только разговор, вернее, не столько разговор, сколько то, что за ним кроется, следует.

– Туманно, Лена, изъясняешься. Можно попроще?

– Можно, но сперва плесни еще. Себе, как полагается, побольше… вот, молодец, а мне немножко… Так, – опустошив свою рюмку, продолжила диалог дама, – на чем это, приятель любезный, мы с тобой остановились?.. Ах, да, ты все хочешь выпытать у меня, что я о тебе думаю?

– Не совсем так, – поправил ее Николай, – ты собиралась сообщить мне что-то важное.

– Это одно и то же, – спокойно отреагировала Драйзерова, – я хотела тебе сказать, вернее, говорю уже сейчас, – язык Лены стал немного заплетаться, – что ты, милый, б-а-альшая половая тряпка, о которую вытирают ноги все, – здесь, конечно, прежде всего она имела в виду его боевую, не церемонящуюся с ним Светочку, – кому не лень, но тем не менее ты мне оч-чень даже симтоксичен… пардон.., симпатичен.

Васильев, разумеется, тоже достаточно захмелевший, некоторое время сидел молча, переваривая услышанное и не зная, как на него реагировать – как на обидный упрек или комплимент? А она, словно не позволяя ему определиться в своем нелегком выборе, продолжала "убивать" его фактами и аргументами.

– Вот скажи, Николаша, красивая я или нет, на твой взгляд, только честно, не ломайся.

– Красивая, – внезапно даже для самого себя признался Васильев.

– А как ты думаешь, легко быть женщине красивой?

– Не знаю, – столь же искренне ответил сосед.

– Не знаешь, потому что дурак, – вдруг резко резюмировала Лена, – с твоими-то данными, знаешь, какую деваху можно было отхватить?! А впрочем, ты прости, – перешла на мягкий, ласковый тон Драйзерова, – не обижайся на меня. Это не ты дурак, а я дура, что замуж, видно, поспешила выскочить.

– Ну-у, ты это напрасно, – как бы в знак мужской солидарности парировал Коля, – твой Игорь – замечательный парень! Любит тебя.

– Да, конечно, – отрешенно согласилась Лена, – только мне, знаешь, ни холодно, ни жарко от этой любви… Вот если бы, – она метнула в него стрелы своих сверкающих очей, – ты меня полюбил!.. Полюби меня, Васильев! – Лена умоляюще, схватив его руку, смотрела ему в глаза.

Бедняга, не ожидавший такого поворота в разговоре, даже поперхнулся. Прежде чем что-либо ответить, он разлил по рюмкам остатки спирта. Когда выпили, наконец произнес:

– Прямо сейчас?

– А тебе что-то мешает? – столь же вызывающе и даже развязно (она уже была здорово пьяна) ответила женщина контрвопросом.

Николай продолжал пребывать в некоторой растерянности и неуверенности насчет реальности происходящего. Чтобы убедиться, что это не сон, он ущипнул себя за коленку, хотя вполне мог потрогать и даже погладить ногу Лены, которая придвинулась к нему почти вплотную. И он уже вроде, поддавшись невероятно сильному искушению, готов был это сделать, как вдруг в его полупьяном сознании промелькнула странная в таких случаях мысль: "А не разыгрывает ли она меня, не провоцирует ли, чтобы потом выставить в глазах жены и знакомых посмешищем?!" Это его несколько отрезвило. Васильев поднялся со стула и неожиданно для нее произнес:

– Однако я загостился. Пора и честь знать. Благодарю за стол, беседу. – И направился к выходу нетвердой походкой.

– Стой! – донеслось вслед. – Куда?! Не пущу, – Лена бесцеремонно настигла его около двери, развернула лицом к себе и, прижав к стенке, нежно стала отчитывать:

– Что же ты, непутевый, от меня бежишь? Аль любовь тебе моя не по нраву, аль красота пугает? Тебе ж, наверное, некрасивые больше нравятся, правильно я понимаю?.. Ну чего молчишь, как воды в рот набрал.

– Лена, – теперь он глядел на нее умоляюще, – но ведь Игорь мой товарищ, как же я потом ему в глаза буду смотреть?

– Как друг, товарищ семьи. – Лене, видно, и самой стало неловко от сказанного, и она, как бы затушевывая сей пассаж, залилась звонким смехом. Потом, внезапно утихнув, она поинтересовалась вполне серьезно:

– Об Игоре ты, конечно, успел подумать, а что ж ты, кобель мартовский, Свету вдруг на второй план отбросил, ей, значит, после меня не стыдно в глаза будет смотреть?

– Пусти, – ни на шутку обиделся Николай, порываясь уйти. Но она, такая миниатюрная и хрупкая, продолжала удерживать этого богатыря, причем не столько усилиями физическими, сколько душевными, то есть идущими из глубины ее растревоженной, мятущейся и не находящей покоя души.

Николай сник, присел на корточки и, обхватив голову руками, произнес со стоном:

– Чего ты хочешь от меня?

– Признания.

– В чем?

– В любви, конечно.

– Но у меня есть жена.

– У меня тоже есть муж. Разве это большая помеха для настоящего чувства? И потом, дорогой, зачем себя обманывать. Ведь скажи честно: ты не любишь ее, нет?! Ну чего прячешь глаза! – Драйзерова, нащупав-таки его больное место, безжалостно добивала жертву, предчувствуя близкую и желанную победу над ней.

– Я не могу тебе сказать всей правды, – вновь простонал Васильев, – боюсь, эти воспоминания скверно отразятся на моей дальнейшей семейной жизни. Я, как ни странно, уже достаточно привык к тому, что имею, и ничего бы не хотел менять, ничего. У меня славная дочурка, я ее очень люблю. В общем, прости, я, наверное, все-таки пойду. – Он привстал, но Лена вновь придавила его к стенке и быстро-быстро стала упрашивать:

– Я не хочу, чтобы ты уходил. Пусть все останется, как есть. И рассказывать мне ничего не надо. Но только останься, прошу. Неужели это так трудно для тебя, мужчины?! Я, слабая женщина, решаюсь на это, не считаясь, можно сказать, ни с чем, хотя, быть может, у меня доводов и причин поболее, чтобы вытолкать тебя взашей.

Николай, видимо, продолжая испытывать некоторую растерянность и собственное бессилие противиться этой удивительной, притягивающей к себе женщине, как бы в порыве отчаяния крепко сжал запястья ее рук. Ее это только подстегнуло и еще больше вдохновило:

– Ну же, милый, ломай мои пальцы, ломай, ломай. Чего медлишь?!

Знаете ли вы, господа, что кисть вашей руки напоминает все ваше тело в миниатюре?.. Вы только повнимательней присмотритесь и сразу же убедитесь в том, что большой палец, например, смахивает на голову, шею и грудь, а далее, начиная с запястья, идут жизненно важные внутренние органы, вплоть до гениталий. Убедились?.. Ну вот и хорошо. Теперь, надеюсь, вам понятен глубокий смысл выражения: "Возраст женщины определяют по рукам" и чуть ли не врожденное стремление представительниц слабого пола подать, преподнести свои руки, точнее, их кисти на обозрение обществу в надлежащем, так сказать, виде. И если наша прекрасная героиня столь отважно и вызывающе призывала собеседника на практике удостовериться в ее безграничных возможностях, то, право, они того стоили и действительно заслуживали внимания и восхищения.

В такой вот необычной "схватке" вновь увидел их Славик, неосторожно толкнув дверь своей комнаты, пытаясь подглядеть за происходящим за стенкой старым, испытанным способом – через замочную скважину. Мама была к нему спиной, но, прочитав в глазах Васильева возникшую настороженность, повернулась:

– Сынок, закрой, пожалуйста, дверь, – ласково попросила она, – тебе не надо этого смотреть. Мамка твоя сейчас пьяная, и ты ее не осуждай. Может, когда вырастешь, ты все поймешь. Только, прошу, папе нашему ничего не говори, а то ты меня и этого хорошего дядю здорово подведешь. Договорились?

Мальчик согласно кивнул головой и послушно закрыл дверь. Он хоть для вида и согласился с мамой, но внутри у него поселилось явное недовольство тем, что позволяет себе мама в папино отсутствие. Он еще не мог выразить это словами, но чувствовал, что так быть не должно, что что-то неладное происходит в семье, с родителями. На самом деле Славик, конечно, не мог гарантировать маме обещанного молчания, рано или поздно он все равно бы обмолвился, проговорился, но вовсе даже не потому, что хотел как бы отомстить маме за папу, причинить ей боль, а просто по причине своей врожденной болтливости. Нередко, будучи в гостях у своих дружков-одногодков, он так добросовестно и подробно выкладывал о происходящем у него дома, отвечая на дежурный вопрос их родителей: "Как дела у мамы с папой?", что тем порой даже неловко было все это выслушивать. А потом, при встрече со старшими Драйзеровыми, предупреждали их:

– У вашего сыночка очень длинный, острый язычок, так что вы в его присутствии старайтесь лишнего себе не позволять.

И как после родители ни стыдили Славика (дескать, негоже выдавать семейные тайны), он был неисправим до тех пор, пока не подрос и не поумнел.

25.

Сейчас, господа, вы можете упрекнуть и заподозрить меня в том, что я, якобы строго следуя заранее обдуманному авторскому замыслу, постарался выдать желаемое за действительное, дабы усилить накал страстей у описываемых героев, как в старых, добротно сделанных романах. Однако я вас уверяю, что от Правды жизни стараюсь не отходить. И то, что будет предложено вашему читательскому вниманию далее, поверьте, так и было на самом деле.

Прошло минут десять после того, как мама вежливо переговорила с сыном, попросив его не мешать общаться ей с хорошим дядей. Их странное общение около стенки продолжалось, как вдруг клацнул замок входной двери, и на пороге с чемоданчиком появился глава семейства этой квартиры. Немая, застывшая сцена длилась, наверное, с минуту. Уставший с дороги Игорь удивленно смотрел то на Лену, бесцеремонно навалившуюся грудью на мужчину, то на Николая, продолжавшего крепко удерживать ее ладони. А те, в свою очередь, в полной растерянности, смущенно, виновато, как жулики, пойманные с поличным, взирали на Игоря. Как снег летом на их бедные разгоряченные головы, было его присутствие. Положение, как всегда, спас ребенок. С радостным возгласом: "Папка приехал!" он бросился к нему на шею. Атмосфера разрядилась.

– С приездом, Игорь, – наконец произнес Николай, – ну я пойду, спокойной вам ночи. – И быстро, с опущенной головой, удалился восвояси.

Опустив Славика на пол, Игорь, сдерживая эмоции, испытывая неприятную сухость во рту, коротко спросил у жены:

– Что здесь происходит?

– Уже нич-чего, дорогой, – постаралась изобразить улыбку Лена и, слегка пошатываясь, подошла к нему, чтобы обнять, поприветствовать. Но он, слегка отстранив ее от себя и продолжая удерживать на расстоянии, вновь задал вопрос:

– Так, может, все-таки объяснишь, наконец, по какому случаю праздник?

– Ты меня допрашиваешь? – Лена попыталась отойти в сторону, но, зацепившись за край стола, чуть не грохнулась навзничь.

Игорь, вовремя подоспевший на помощь, констатировал вслух:

– О, да ты, я смотрю, совсем уже готова. Ладно, пойдем уложу. Утро, говорят, вечера мудренее. Утром, стало быть, и потолкуем.

– Нет! – резко вырвалась из его тисков Лена. – Я и сейчас в состоянии тебе сказать.

– Смотри, потом не пожалей, – предчувствуя неприятное сообщение, опередил и предупредил ее муж.

– Я жалею только об одном, что связала свою судьбу с таким занудой, как ты. Тебе бы проживать не с женой, а с кафедрой в обнимку, с которой бы денно и нощно речи свои правильные толкал.

– Все сказала? – Желваки, активно бегающие по щекам, выдавали его нервное напряжение и, чувствовалось, с огромным трудом удавалось ему сохранять внешне мнимое спокойствие.

– Нет, не все. Что здесь было? – спрашиваешь. Полюбовную беседу вела с интересным человеком, а ты вот помешал, принесла, видишь ли, тебя нелегкая. Я же живой человек, в конце концов… Зачем ты тогда насильно толкнул меня в загс, хохол настырный?! Знал ведь небось, догадывался, что не люблю я тебя.

Лена обмякла столь же внезапно, как и взорвалась. Присела на стул, беспомощно опустив руки, и из глаз ее обильным ручьем потекли слезы. Этот удрученный, потерянный вид смягчил Драйзерова, собиравшегося было дать ей достойную отповедь. Гнев в его душе сменился на милость, и он искренне пожалел ее.

– Ну-ну-ну, не надо, – Игорь как можно мягче обхватил руками ее трясущуюся от рыданий голову, – успокойся, все будет хорошо. Пойдем, Лена, тебе нужно прилечь. – Продолжая всхлипывать, она, послушно подчиняясь его воле, удалилась в его сопровождении в спальню.

– Ты тоже ложись, сынок, уже поздно, – обратился папа к Славику, угрюмо взирающему на него. Мальчику было жалко и маму, и папу, но он, увы, не в силах был им помочь.

Игорь остался наедине со своими невеселыми мыслями. "Да, ничего не скажешь, славно встретила дражайшая супруга долго отсутствующего мужа! А чего, собственно, я хочу?! Помнишь, как не мог понять Марину, пожелавшую в первый же вечер переспать с тобой. Это не пошлость – это жизнь. Но Марина была одинокой, а у Лены – семья; неужели она не дорожит если не моей репутацией, то хотя бы честью семьи?! Хоть бери и разводись… Но как же быть тогда со Славиком? Нет, без него я не проживу ни дня, его я ей не отдам… Но ведь и без нее, окаянной, не могу я, не могу. Особенно это остро ощущается в разлуке. Такая невероятная тоска охватывает, что готов, вроде, крылья себе приделать, чтобы хотя бы на несколько минут слетать домой, увидеть их, приголубить… И вот на тебе, прилетел, голубок, да только другой облюбовал твой шесток. "Приперся, видишь ли, а мы и не рассчитывали"… Но Васильев-то, гусь хороший, как он мог?! Друг называется. Нет, видно, в этом грязном, распутном мире никому нельзя доверять, никому…"

Удивляясь Марине, которая еще в его курсантскую бытность согласна была встречаться с ним, заранее зная, что он не любит ее, он почему-то противился принять жертву со стороны Лены, никак не мог смириться с мыслью, что каждый человек, в том числе и его собственная жена, помимо обязанности блюсти верность, имеет также право и на любовь.

В памяти Драйзерова впервые за шесть лет его супружеской жизни отчетливо всплыла картина неприятного разговора с Семеном Филипповичем. Узнав, что, ослушавшись отца, Игорь проигнорировал помолвку с Марусей и решил жениться на другой, которую и представил родителям уже в качестве молодой жены, Семена Филипповича задело не столько сыновнее ослушание, сколько несерьезный, с его, прожившего и повидавшего немало на земле человека точки зрения, выбор сына.

– Дурак ты, Игорь, дурак, – не заботясь о выборе выражений, резал правду-матку в глаза сыну отец, – какую гарную дивчину бросил! Маруся же тебя кохала, ждала, бисов сын! Можно сказаты, добровольно, собственными сапожищами счастье свое растоптал. И на кого ведь променял?! На кацапку с ветром в голове. У нее, як бачу, одни хихоньки да хахоньки на уме. Вона ж даже толком поисты тоби прыготуваты нэ може.

– Ничего, батя, со временем научится. Не это главное.

– А что главное, дозволь узнать?! Постель?! Так, милый мой, одной постелью сыт не будешь.

– Я люблю ее, отец!

– Любовью тоже. Она хороша лишь поначалу, пока хмельной сдуру. А протрезвеешь, так начинаешь соображать, понимать, что не единой любовью жив человек, что надо заботиться о семье, зарабатывать, трудиться. И щоб тыл у тебя надежный был. А разве эта вертихвостка сможет обеспечить надежный тыл?!

– Успокойся, батя. В конце концов мне с ней жить, а не тебе. Поэтому позволь все-таки мне решать, как быть, как поступать.

– Ну что ж, – махнул рукой сердитый Семен Филиппович, – поступай, как знаешь. Только попомни мое слово: не будет у тебя с ней жизни, не будет!

"Как ведь накаркал, – угрюмо подумал Игорь, – неужели он был прав?.. Нет, в это поверить невозможно, и не хочу."

Утром Лена была, как шелковая, вела себя безупречно, как и подобает замужней женщине. Как будто и не было ничего в минувший вечер. Однако объяснений все-таки избежать не удалось. Видя, как он дуется и демонстративно от нее отворачивается, она начала первой:

– Прости меня, Игорек, пожалуйста. Не принимай за чистую монету мой вчерашний пьяный бред. У Николая жену вчера отвезли на операцию с приступом аппендицита. Переживал он очень, вот я и составила ему компанию, чтобы стресс немного согнать.

– Ты знаешь, – тоскливо заметил Игорь, – мне кажется, что тебе еще некоторое время надо побыть одной, все, как следует, взвесить, обдумать. Может, я действительно для тебя обуза.

– И что ты предлагаешь? – Ее глаза выражали покорность и послушание: мол, как скажешь, любезный, так и будет.

– Думаю, через неделю-другую, как получу зарплату, тебя со Славиком можно будет отправить к моим родным, на Украину. Заодно и наберетесь там сил, витаминов, отдохнете, как на курорте.

– Что ж, я не возражаю.

– Ну и отлично. Будем считать что инцидент исчерпан.

Но Игорь, конечно, еще долго не мог забыть и простить причиненной ему обиды. Этим, собственно, и объяснялась сухость и холодность его первого письма на родину, где уже гостили жена с сыном. Для Лены же происшедшее с Николаем Васильевым, их внезапно состоявшееся в хмельном угаре рандеву послужило как бы прелюдией всех ее последующих измен супругу. И опытный обольститель Гарик, легко расшифровавший ее, был первым в этом дьявольском списке.

В сущности, поехала она на так называемый отдых, именно подчиняясь мужней воле, без особого желания со своей стороны. И время для обдумывания, в принципе, он предоставил не столько ей, сколько себе, чтобы в очередной раз убедиться в крепости чувств по отношению к ней: их, к счастью или к сожалению (к счастью потому, что семья не распадалась, а к сожалению, потому что любовь оставалась неразделенной), ничем не удавалось сломить на протяжении еще достаточно долгого периода. Кстати, и далее в семье Драйзеровых будет практиковаться подобная метода: как только возникала реальная угроза благополучию совместной жизни, назревал, а то и в действительности происходил грандиозный или не очень скандал, супруги разбегались, разъезжались в разные стороны, по возможности, на как можно более длительный срок.

В тот первый раз их серьезной размолвки, поостыв и вновь безумно ее желая, он сообщал ей в письме: "Лена, ты мне все напоминаешь о возможных разговорах-пересудах, о наших с тобой взаимоотношениях. Уверяю, никаких разговоров, все уладилось, и даже ни о чем не думай. За меня, еще раз повторяю, можешь быть спокойна. Неужели ты до сих пор не понимаешь, что я остаюсь прежним, горячо любящим тебя мужем?! Что еще нужно для подтверждения этих слов, ну что?!. Васильевы, уехавшие после удачно сделанной Светлане операции в отпуск, уже вернулись назад. Она, вроде, чувствует себя ничего, со мной разговаривает и здоровается. Но вот Николай по-прежнему немного стесняется, по возможности (работаем-то как-никак вместе) не утруждает меня своим общением и присутствием. Решил я ничего ему не говорить, думаю, ладно уж, прощу на первый раз, ведь во многом ты сама была виновата. Если бы сразу себя правильно повела, сумела бы себя в руках держать, то и он бы не расслабился. Пускай же теперь все это остается на твоей совести. И помни: так твой муж никогда не поступит, никогда! Это было бы очень подло с моей стороны. Больше я ничего не скажу."

26.

Лена тогда еще не знала, что Игорь принял обдуманное решение – написать рапорт на имя командира с настоятельной просьбой о переводе его в другую часть и, по возможности, на другую должность. Официальная причина перевода представлялась довольно весомо: годы службы на сверхчастотном пункте обнаружения воздушных объектов, увы, не прошли бесследно для здоровья; одно только неутешительное заключение врача о вполне возможном мужском бесплодии на всю оставшуюся жизнь не могло не вызывать даже в строгих, закостенелых сердцах командования сочувствия и понимания. Но была еще, как нетрудно догадаться, и другая, неофициальная сторона медали, отражающая его переживание, растревоженное состояние души по поводу целостности семьи. Он предполагал, к сожалению, как потом выяснится, вовсе небезосновательно, что пока он и Васильев, к которому так неравнодушна Лена, будут служить вместе, нет никакой гарантии в ее сохранении. И об этом вездесущее командование также не могло не догадываться и не знать уже хотя бы потому, что у командиров тоже есть жены, и они всегда прекрасно информированы если не обо всем на свете, то о личной жизни всех сослуживцев – точно.

Однако в своем желании и решении – увезти ее подальше от этого высокого красавчика с васильковыми глазами – ревнивый муж не учел одной существенной в таких случаях психологической особенности. Образно ее сформулировать можно так: чем запретней плод, тем он слаще.

"Ах, ты хочешь лишить меня возможности с ним встречаться, ну так знай: для нашей любви и расстояние – не преграда." Такая или приблизительно такая капризная мысль вкралась в разудалую головушку непредсказуемой Леночки, когда муж объявил ей через несколько месяцев о переезде. Собственно, расстояние расстоянию рознь. Ежели бы новое Игорево назначение в качестве заместителя командира первой батареи пришлось бы на другую область, республику, а то и на другой военный округ, то тут еще с вышеобозначенной мыслью можно было поспорить. Ведь как-никак время лечит, а бо-о-ольшое расстояние в данном случае тому способствует. Но Драйзерова, видно, недостаточно вошедшее в его положение командование сочло нужным перевести лишь на другую "точку" в пределах той же области и даже приграничного района.

Лене таки удалось перед самым переездом организовать свидание с Васильевым в лесу, благородно хранящем все людские тайны. Николай с охотой пошел на это, уже вовсе не скрывая своей привязанности к ней – неуемной, разговорчивой, жаждущей не прозябания в клетке, пусть и золотой, а бурлящей жизни, и потому восхитительной натуре. О, то были незабываемые для него короткие мгновенья ни с чем не соизмеримого счастья, наслаждения! Он нежно мял, ощупывал своими богатырскими ручищами каждую клеточку ее превосходного, пребывающего в неге тела. Она не скрывала благодарных стонов, отпугивающих птиц на деревьях и в ближних кустах. Особенно выражали недовольство по этому поводу потревоженные старые вороны. Взмыв над заснеженной поляной, где свершалось сие греховное таинство, они подняли невообразимый гам, как бы призывая грешников к совести, а заодно им и завидуя – каркая и проклиная свою воронью, безрадостную судьбу. Но молодым на снегу, тающем от их разгоряченных сердец, не было никакого дела до происходящего вокруг. Они, собственно, тоже были неотделимой частью Природы, а потому не могли внести в нее дисгармонию, никому и ничему не причиняя насилия.

– Ты знаешь, – наконец признался Николай, когда они уже возвращались по домам, кое-где по колено проваливаясь в сугробе, – мне было с тобой великолепно, и вряд ли когда-нибудь и с кем-нибудь я испытаю подобное. Ты просто колдунья. Привораживаешь намертво, навечно. Господи, и почему я не встретил тебя лет семь-десять назад?! – Эти слова признанья Лена услышит еще не раз из уст потрясенных ею мужчин. Стало быть, в ней действительно что-то было колдовское, от колдовских чар. И не загадочный ли, суровый колдун дядька Михей из деревни Волчихи в те далекие военные годы, наказывая ее, еще ребенка, за дурные мысли о нем, в то же время наделил ее частью своих способностей: мол, владей, глупая, и помни, какой щедрый, а вовсе не жестокий был тот, которого вы все так опасались?

– А Света что же, – нахально поинтересовалась Драйзерова, упиваясь своим превосходством, – не способна тебя столь ублажить?

– Опять ты, Леночка, на больное место наступаешь, – без малейшей злобы отреагировал Васильев. – Ну ладно, так и быть. Поведаю я тебе эту грустную историю. После школы я поступил в институт. Архитектором хотел быть, города строить, парки красивые разбивать, скверы, стадионы. В общем, парень был с богатой фантазией, ну, естественно, кой-какие способности и от родителей унаследовал: мама у меня хорошо рисует, а отец – инженер-конструктор в авиационной промышленности. И надо же было такому случиться, что в общаге, где жил, под Новый год ребята из нашей группы, конечно, в дупель пьяные учинили драку. Я тоже, разумеется, вмешался, стал разнимать. Один звезданул меня ногой не куда-нибудь, а прямо в пах. Боль испытал ужасную. Тут уж меня злость обуяла по-настоящему. А я, как видишь, юноша не из хилого десятка – на здоровье не жалуюсь, Бог, как говорится, им не обидел. Схватил я, значит, этого изверга, любителя проводить запрещенные приемы, в охапку, поднял над собой, как бревнышко, и метнул прямехонько в закрытое окошко, чтобы охладился на морозе. Хорошо еще, что это был второй этаж. Но тем не менее, не считая мелких резаных ран от разбитого оконного стекла, получил он пару открытых переломов конечностей. Естественно, всех зачинщиков драки из института турнули, я тогда был на втором курсе. И даже по факту шить стали уголовное дело, по которому я представлялся как самый агрессивный, опасный для общества субъект. Вызвал меня на первый допрос следователь. Так все внимательно выспрашивает, записывает. Не нагло себя ведет – достаточно вежливо, корректно, и как-то сразу проникся к нему уважением, почувствовал, что он меня "топить" не будет, поможет выйти из этой неприятной ситуации с наименьшими для меня потерями. И вдруг залетает к нему в кабинет молодая особа и говорит: "Папочка, мы тебя с мамой ждем на обед, смотри не опаздывай, а то ты вечно своему желудку устраиваешь испытания на выносливость." Он, вижу, слегка растерялся, неудобно ему стало за дочь, что она так беспардонно врывается к нему на работу и в присутствии постороннего, тем более подследственного, ведет семейные разговоры. "Хорошо, хорошо," – ответил поспешно он, давая ей понять, что сейчас он занят, и было бы очень даже неплохо, если бы она удалилась и закрыла дверь с другой стороны. Но она зыркнула так на меня, как рублем одарила, и заявляет смело, введя и отца, и меня в смущение: "Какой милый мальчик, вот бы мне в мужья такого." "Света! – повысил голос отец-следователь, – ты ведешь себя некрасиво, оставь, пожалуйста, свои эмоции при себе и покинь этот кабинет, не мешай мне вести допрос." "Допрос?! – удивилась Света. – Он что-то натворил?.." В общем, пришлось отцу встать и вежливо выпроводить собственную дочь и только после этого, извинившись, продолжил меня допрашивать. Однако через пару дней он вновь меня вызвал и, стараясь как можно короче, объяснил мне положение вещей, отчего я чуть не обалдел. Оказывается, Света теперь не дает ему покоя, прося и требуя спасти этого молодого парня, то есть меня. И просила мне передать, что я ей очень понравился и что, мол, если не возражаю, с большим удовольствием готова со мной дружить и даже идти со мной по этапу на край света, как когда-то шли за декабристами их жены. Он также сказал, что пообещал своей единственной и любимой дочери сделать все возможное, чтобы "дело" в отношении меня прекратили. Тем более, признался он, факты говорят о том, что я в общем-то ступил на скользкую тропу преступности поневоле и есть шанс – осторожно с нее сойти… В общем, он сумел убедить выброшенного мной из окна парня написать заявление, что-де никаких претензий ко мне не имеет, что оговорил меня по ошибке, не разглядел и не понял в суматохе, как и кто его толкнул. Да он, собственно, и не держал на меня зла, прекрасно понимая уже на трезвую голову, что сам виноват, спровоцировал меня. Ну а мои прежние чистосердечные показания, естественно, уничтожили, как будто их и не было. Таким образом, из обвиняемого по этому делу я резко перекочевал в свидетели. И, как, понимаешь, оказался в неоплатном долгу перед этим семейством. Ты знаешь, Лена, если бы он, ее отец, да и она тоже, повели себя эдак по-барски, нагло, высокомерно, недвусмысленно давая понять, что они – мои благодетели, наверное, я бы не согласился на эту негласную сделку. Но, поверь, они повели себя достаточно порядочно. Света не скрывала своих симпатий ко мне, а Аркадий Иванович, ее отец, в общем-то ни на чем не настаивал. Следователь лишь поставил меня перед фактами: я нравлюсь дочери, он не находит серьезных оснований упрятывать меня за решетку, разумеется, не без настойчивого вмешательства опять же со стороны единственной и любимой дочери. И дело уже моей совести, свободного человека, как поступать далее. Получается, выкарабкавшись из одних сетей, я невольно попал в другие, хотя, в общем-то, и по собственному желанию. Перенеси меня, нынешнего, в то время, может, и хватило бы тогда мужества отказаться от нежеланного брака: мол, прости, Светочка: за все очень и очень благодарен вам с отцом, но не люба ты мне, не могу я против голоса сердца поступать и, воля ваша, упрятывайте меня теперь за решетку, режьте на части, но только не держите зла. Тогда же язык просто не поворачивался подобное сказать. Напротив, в душевном порыве большой и искренней благодарности разыгрывал перед ней роль эдакого влюбленного рыцаря, не жалеющего ничего для ее счастья. И ты знаешь, Леночка, она поверила! Вряд ли с ее независимым характером, бойкой натурой она согласилась бы принять меня в качестве своеобразной дани за их с отцом доброту.