Холостяцкие откровения

Не находя ответов на мучившие его вопросы, Саша остро почувствовал некую безысходность своего нынешнего положения. Он долго, до поздней ночи бродил по улицам, не обращая внимания на зарядивший дождь, лишь слегка поеживаясь от прохлады и морща лоб от неприятно стекающих за шиворот холодных капель. Затем зашел в ресторан и на все имеющиеся у него деньги, без сдачи, попросил у швейцара бутылку водки. На переданную сумму можно было бы приобрести и две бутылки, поэтому швейцар охотно и быстро исполнил поручение. Выйдя вновь на улицу, под дождь, открыв зубами пробку, Саша прямо из горла, преодолевая определенное отвращение, опустошил ее большими глотками. Через пять минут он уже не обращал внимания ни на дождь, ни на холод, ни на что. Им завладело некое состояние анестезии.

Домой заходить не стал, чтобы никого не шокировать своим потерянным, унылым, жалким видом, если, конечно, кто-то еще не спал крепким сном. Надумал переночевать в сарае-кладовке, где была раскладушка. Отыскивая в темноте выключатель, рука вдруг нащупала что-то холодное, гладкое. Это была отцовская охотничья двустволка. Решение в его разгоряченном, но еще рабочем сознании пришло мгновенно. Путаясь и спотыкаясь, нашел в ящике гильзы, дробь-нулевку, пыжи и все остальное, необходимое для зарядки патронов..

Прежде чем раздался выстрел, на клочке бумаги огрызком найденного здесь же карандаша вывел неровными буквами прощальные строки: "Жил, видимо, дураком и ухожу не по-людски. Простите, родные. А тебя, Ленок, я все равно люблю…" Когда сбежались на прогремевший залп, Сашенька уже был мертв.

А одумавшаяся, пришедшая в себя возлюбленная между тем послала ему из деревни письмо, в котором, как могла, рассказывала о том, что побудило ее на столь отчаянный, безрассудный поступок, просила, если можно, извинить, не забывать ее и даже приглашала в гости. Увы, адресату уже не суждено было прочитать это спасительное для него послание. Оно опоздало, как, впрочем, и поспешил расстаться с жизнью тот, для кого письмо предназначалось. Кого уж тут винить – одному Всевышнему известно. Убитые горем родственники Саши, не без основания подозревающие Лену в том, что именно она дала повод для самоубийства, сильно колебались: вызывать ее на похороны или нет? Наконец, отбили телеграмму, ни к чему ее не обязывающую: "Саша застрелился."

Трудно описать словами, что испытала Лена, получив эту телеграмму. Скажу одно, господа, она целую неделю не притрагивалась к пище, ни с кем не разговаривала и безвылазно пребывала дома, как бы тоже подготавливая себя к переходу в мир иной. На похороны не поехала, вернее, отговорила ехать бабушка, с которой Лена, незадолго до трагического известия, поделилась своими сердечными тайнами. Прекрасно зная горячий характер внучки и Евдокии Петровны, дочери, она вполне оправданно опасалась уже за их жизнь. Ведь в поисках виновника случившегося между ними непременно могла вновь разразиться крупная ссора, последствия которой было просто трудно предсказать.

Через неделю, когда боль утраты немного утихла, Лену таки уговорили начать есть. А потом и на работу пошла, только не дояркой или свинаркой, как думала на горячую голову, слишком уж тяжелый и непривычный это был для нее труд, а на освободившееся место почтальона: женщина уходила на пенсию, вот и подвернулось для нее приличное местечко. Отделение связи, к которому была приписана деревня Волчиха, находилось на весьма приличном удалении, вот и приходилось Леночке каждый день на попутках, а то и пешком преодолевать не одну версту.

Так пролетел год, потом другой. Жизнь проходила серо, буднично, как говорится, без перемен. И вдруг, разбирая почту, Лена заметила на конверте знакомый обратный адрес. Письмо было от матери. За время после того внезапного Лениного отъезда в деревню это было второе письмо, написанное Евдокией Петровной. Первое она послала спустя пару месяцев после самоубийства Саши. Раскаивалась в происшедшем. "Возвращайся, доченька, – звала мать, – не гневись на меня, пьяный бес попутал. Живи со своим Сашкой, – тогда она еще не знала, что его уже не было в живых, – как хочешь и как знаешь, я в твои дела вмешиваться не буду. Можете даже у меня жить, а нет, так найдете себе другую квартиру , с деньгами помогу, если что…" Лена послала тогда короткий, резкий ответ, что-де Саши уже нет, а потому необходимость в ее заботах отпадает за ненадобностью, и что она не желает продолжать объедать мать и как-нибудь без посторонней помощи сама устроит свою судьбу. Больше Евдокия Петровна не предпринимала попыток вернуть к себе дочь, и вот вдруг новое письмо.

Без особого желания распечатала она конверт, но чем больше вчитывалась в исповедальные строки матушки, тем больше в ее сердце вкрадывались жалость и понимание родительницы. Она божилась, клялась, что с выпивкой – основой и первопричиной всех их бед – завязала, разогнала донельзя опостылевших ей пройдох-алкашей и теперь старается вести более или менее приличный образ жизни. Даже один раз, набравшись смелости и отыскав в шкафу давно не одеванный наряд, совершила визит в местный драмтеатр. Шла какая-то историческая пьеса, и она ей очень понравилась. Евдокия Петровна сокрушалась о том, что ей сейчас очень скучно и одиноко, не с кем даже словом обмолвиться, и что-де порой снова в голову лезут дурные мысли – не напиться ли, чтобы избавиться от хандры и плохого настроения, но тут же гонит их прочь, памятуя о недавнем своем прошлом, в котором так мало было хорошего. И, разумеется, мать упрашивала, умоляла Леночку приехать к ней, захватив также с собой Женечку, сестренку, недавно окончившую школу. Втроем им, считала мать, будет гораздо лучше, веселей. В заключение Евдокия Петровна, затрагивая больную тему, вновь слезно просила прощения за то, что случилось два года назад. "Никогда, никогда, ни под каким предлогом, милая доченька, – заверяла она, – я не стану тебя упрекать в чем-либо и влазить в твою личную жизнь."

Забегая чуть вперед, господа, надо с прискорбием отметить, что заверений Евдокии Петровны хватило ненадолго. Да, поначалу, по приезде дочерей, она действительно чувствовала себя счастливой матерью, не связывалась ни с какими компаниями и, как говорится, капли в рот не брала. Но потом… Все стало повторяться, жизнь, наполненная пьяным угаром, пошла в привычном для нее русле. Возобновились семейные ссоры, скандалы, разборки с друзьями-алкоголиками. Излишне, конечно, убеждать в том, что подобная семейная атмосфера не лучшим образом сказывалась на судьбах двух дочерей, находящихся на выданье. Что могли подумать их женихи, оказавшись в их доме во время очередной шумной попойки? Разумеется, мало что хорошего приходило им в голову после увиденного.

А спустя лишь три года после замужества Елены Евдокии Петровны не стало: неблагодарные собутыльники проломили ей бутылкой голову. То ли это была небесная кара за прошлое, то ли закономерный финал несложившейся, несчастной жизни – не суть важно; человек, став жертвой собственного безалаберного, наплевательского отношения к жизни, потерял ее до обидного рано – в сорок пять лет. Ее скромная могилка так где-то и затерялась на нижне-тагильских кладбищах, забытая детьми и знакомыми. Мир ее праху.

13.

Всех последующих своих женихов Лена невольно сравнивала с Сашей и, увы, не находила достойной ему замены. А годы летели, как птицы, время поджимало, заставляя побыстрей сделать окончательный выбор. Перспектива остаться если и не в старых девах, то в одиноких блудницах ее вовсе не прельщала, но и выходить за кого попало тоже не хотелось. Надо было определяться.

Как-то к сестренке пришел молоденький лейтенант, с которым Женя недавно познакомилась. Надо признать, что по части знакомств с новыми кавалерами Женечка как девушка более дерзкая, бойкая, смелая на несколько порядков превосходила свою старшую сестру и меняла их, что называется, как перчатки. Так вот, пришел этот юноша при полном параде: в белоснежной рубашке под кителем с золочеными погонами, с кортиком (в то время кортик был непременным атрибутом парадной формы не только моряков, но и сухопутных военных) на боку, в блестяще надраенных хромовых сапожках с эффектно наведенной на голенищах гармошкой. В общем, не парень, а загляденье! Надо к тому же сказать, что в те годы послевоенные, вплоть до конца пятидесятых-начала шестидесятых (до печально известного миллионного сокращения в армии и привнесения в нее уголовного элемента: на службу стали брать даже тех, кто был не в ладу с Законом (сидел раньше срок и т.д.); они, видимо, и насадили в армии укоренившуюся впоследствии дедовщину и другие зоновские порядки) к военным как победителям коварного и жестокого врага в образе немецкого фашизма относились в народе с искренней любовью и почитанием. И государство о них заботилось, регулярно, без всяких задержек выдавая им приличное денежное довольствие и обеспечивая их всевозможными льготами. Поэтому ношение формы ее обладателю придавало немало гордости и уверенности в значимости собственной персоны.

Тогда еще, с любопытством разглядывая этого лейтенанта и мысленно даже завидуя сестренке, Лена окончательно решила для себя: "Выйду обязательно за военного, за офицера."

Вначале ей удалось познакомиться с одним танкистом. Он был добрым малым, но имел один существенный внешний дефект – лысину, которая почему-то сильно раздражала Евдокию Петровну, и она, несмотря на свои письменные заверения, активно критиковала выбор Лены. А когда узнала, что тот вскоре может поехать служить за границу, в одну из стран Варшавского Договора, вовсе запротестовала: дескать, еще чего не хватало, ехать куда-то за тридевять земель, на чужбину, а потом, не дай Бог, что случится, вновь возвращаться не солоно хлебавши; нет уж, где родился, там и пригодился, негоже от Родины бежать. Однако, не это стало определяющей причиной отказа Лены выйти за офицера- танкиста. Ее пугало, настораживало его неоднократные откровенные признания, что за границу охотно направляют семейных, женатых военных, а вот с холостяками возникают при оформлении документов сложности. И потому он торопил ее заключить с ним брак. Ей почему-то показалось, что она нужна ему вовсе не как любимая жена, а лишь как своеобразный пропуск за границу. Что бы там ни было, но альянс их не состоялся.

Следующим стал Игорь, артиллерист-ракетчик. Он тоже, как первый лейтенант Жени, совсем недавно окончил училище и по собственному желанию был направлен для прохождения дальнейшей службы в Уральский военный округ в качестве командира взвода. В свой законный выходной отправился в кинотеатр. Там, в очереди за билетом, и состоялось их знакомство.

– Вы последний? – поинтересовалась у Игоря Лена, специально желая обратить на себя внимание.

– Да.

– А вы бы не могли посторожить мое место в очереди, пока я сбегаю домой за деньгами? Я постараюсь быстро, живу тут рядышком.

Тут и Игорь внимательно посмотрел на Лену и оценил по достоинству:

– Да, конечно, девушка, вы можете не волноваться.

Когда она прибежала, ее очередь, естественно, уже давно прошла, а Игорь стоял в сторонке, поджидая ее:

– Я уже взял вам билет.

Таким образом, их взаимное желание – быть вместе на сеансе – сбылось. Потом Игорь проводил ее до дома. Они встречались всего два с хвостиком месяца. Был период, когда Лене казалось, что у них ничего не получится, но Игорь в ухаживании проявлял завидное упорство, был предельно внимателен к ней, добр и ласков. Даже сумел понравиться Евдокии Петровне, хотя и в нем та нашла недостаток, не смертельный, конечно, терпимый, но все же – маленький рост. А вот на Евгению, сестру Лены, он произвел просто неизгладимое впечатление.

– Так и знай, дорогая, – заявила она Лене, сомневающейся насчет их взаимоотношений с Игорем, – если ты от него отвернешься, я с удовольствием приму от тебя эстафету. Игорь мне очень даже нравится. Он такой хороший, хозяйственный и порядочный. Не пьет, не курит. Какого принца тебе еще подавай, не знаю. – Такое лестное мнение у Жени об Игоре сложилось не только в результате как сторонней наблюдательницы. Раза три Лена, притворившись нездоровой, просила сестру вместо нее сходить на свидание с Игорем.

Он действительно производил впечатление весьма порядочного человека, не позволяющего себе ничего лишнего по отношению к своей подруге. И это его заметно отличало от других молодых людей. Лене, к примеру, казалось даже несколько странным, что Драйзеров, ее лейтенант, не добивается интимной близости с ней, ограничиваясь редкими поцелуями. Вел он себя всегда достаточно корректно, степенно. Несмотря на свой юный возраст (он был почти на год моложе Лены), он беседовал с ней как умудренный глубоким жизненным опытом профессор-моралист. Учил, подсказывал, как и что нужно делать в той или иной ситуации и почему, сильно рискуя прослыть в ее глазах занудой. И почти все разговоры, как правило, заканчивались одним: как будет им хорошо вдвоем, когда поженятся. О женитьбе он заговорил чуть ли не в первый день их знакомства, и затем в его лексиконе эта тема присутствовала постоянно.

Она порой была незаслуженно холодна с ним, неприветлива, а то и груба. Но Игорь все терпеливо сносил, прощал и продолжал настаивать на воссоединении их сердец. Капля, говорят, камень точит, если постоянно бить в одну точку. Так и в данной ситуации: настойчивость Игоря дала-таки свои положительные плоды. Лена сдалась на милость победителю, согласилась стать его супругой. Но по дороге в загс, когда до заветных дверей оставалось каких-то пятнадцать-двадцать метров, она вдруг сорвалась с места и побежала назад. Он, разумеется, догнал ее и стал гладить, успокаивать, целовать.

– Леночка, милая, не бойся, я прошу тебя. Меня не волнует твое прошлое, главное – наше настоящее и будущее. Все у нас должно сложиться хорошо. Мы уйдем из этой клоаки, – под клоакой он подразумевал жилище Леночки, где устраивались пьяные оргии, – и начнем самостоятельную, радостную жизнь. Пусть у нас пока ничего нет – не беда, начнем с нуля, со временем все в доме появится. Только надо, чтобы мы любили друг друга, уважали. Скажи, ведь ты любишь меня, да? – Он так ласково и терпеливо вымаливал у нее эту любовь, что надо было, наверное, иметь камень в груди вместо сердца, чтобы разочаровать его в тот момент. И она покорно склонила ему голову на плечо:

– Прости, милый, я повела себя дурно, как, вроде, затмение какое-то нашло…

Свадьбы у них не было – была вечеринка у него на квартире, которую снимал. Приглашенных тоже было мало и в основном его товарищи-сослуживцы. Немножко выпили, потанцевали. Разумеется, не обошлось без символического: "Горько!" Ни свадебной фаты, ни, естественно, черного смокинга с бабочкой на том торжестве не наблюдалось, так что со стороны несведущим вряд ли сразу могло бы прийти в голову, что собрались здесь люди по случаю заключения первого законного брака двух молодых людей. И фотограф, увы, отсутствовал. И нет теперь памятных снимков того далекого, морозного уральского февраля 1958 года. Как будто и не было ничего… Да-с, господа, люди встречаются, люди влюбляются, женятся, как поется в песне, а потом, увы, происходят печальные вещи.

14.

В многодетной украинской рабоче-крестьянской семье на Винничине Игорь родился "поскребышем", то есть последним, пятым ребенком . Да к тому же "в рубашке". О таких обычно говорят: счастливым будет. Для его сорокапятилетней матушки Ксении Савовны появление младенца на свет действительно стало приятным сюрпризом: никак уж она не думала, не гадала, что в своем возрасте еще очень даже может благополучно разродиться. (Аборты раньше, к счастью, не делали столь часто, как теперь, и люди в физическом и нравственном отношении были, несомненно, поздоровей сегодняшних поколений, заметно и всерьез подпорченных большой и малой химией, а также бездуховностью и бездушием.) По этому случаю довольный, еще отнюдь не старый, с пшеничными усами отец Семен Филиппович извлек из подвала десятилитровую бутыль прекрасного виноградного вина собственного, домашнего изготовления (это любимое занятие – приготовление вина – сохранится на долгие годы, до конца его жизни) и щедро разливал всем многочисленным родственникам, приглашенным и случайно зашедшим на огонек гостям, повторяя свою неизменную фразу: "Пийтэ, хлопци, тут – на том свити нэ дадуть!"

А через несколько лет началась война, и к ним в дом пришли немцы. Пришлось потесниться. Тот, кого определили к ним на постой, был офицером Вермахта и, к счастью, относительно спокойным, незлобливым, напротив, даже добродушным. Он уважал набожность Ксении Савовны, которая регулярно, утром и вечером, читала перед образами "Отче наш", прося у Бога защиты и милосердия. К тому же она была весьма опрятная и чистоплотная хозяйка, что никак не укладывалось во фрицевское понятие "русиш швайн". И нередко, проходя мимо нее, приветствовал легким кивком головы и выражал свое расположение: "Гут, зер гут, муттер." А когда был слегка под шафе, любил побеседовать с маленьким Игорьком. "Кляйне киндер," – широко улыбаясь и потягивая шнапс, теребил его немец рукой по голове и на ломаном русском вперемешку с немецким говорил о том, что у него на родине, в Германии, тоже остался такой же мальчик, сын, которого он очень любит. И в подтверждение сказанному доставал из кармана и показывал свою семейную фотокарточку. Когда офицер возвращался со службы, Игорек весело прикладывал руку к голове, отдавая ему честь, как учил этот дядя, и произносил, не выговаривая "р":

– Все в полядке, гел-майол.

И тот дарил ему шоколадку, одобрительно похлопывая по плечу. Шоколадки, галеты и прочие вкусные угощения перепадали Игорьку и во время развлекательных шоу, нередко устраиваемых подвыпившими фрицами. Они собирали вокруг себя на улице ребятню и под свисты и улюлюканья бросали на землю, как собакам, свои подарки, с гомерическим хохотом наблюдая за противоборством, возней голодных детей. Случалось, разумеется, что после подобной потасовки Игорю не доставалось ничего, окромя шишек и синяков.

Происходили, конечно, на глазах у мальчика и зрелища куда посерьезней и пострашней. Рядом с их домом пролегала одна из центральных дорог, по которой однажды двигалась нескончаемая вереница удрученных, грустных людей. По краю от них шли с засученными по локоть рукавами автоматчики. Некоторые из них были с овчарками, свирепо лающими и настроенными отнюдь недружелюбно к конвоируемой колонне: собак едва удавалось сдерживать за поводки, чтобы они не набросились и не разорвали на части и без того запуганных евреев.

– Куда их ведут, мама? – спросил пятилетний Игорь, прячась за ее широкую юбку.

– Молчи, сынка, молчи, – мать крепко прижимала ребенка к себе, – тебе не надо этого знать.

Вдруг из колонны послышался пронзительный крик: у кого-то, видно, сдали нервы. Конвоиры спешились, выясняя причину возникшего шума, и в эту самую минуту, воспользовавшись замешательством, мальчик лет девяти-десяти оторвался от колонны и стрелой помчался в сторону протекающей поблизости реки. Но выпущенная вслед автоматная очередь подкосила его, и он рухнул навзничь. До реки оставалось несколько метров, и мальчик, все еще живой, стал ползти к спасительной влаге. Тогда в ход были пущены собаки, безжалостно довершившие приговор юному беглецу.

Час, а может, два длилось это печальное шествие смертников. А потом до слуха Игоря доносились глухие хлопки: где-то не так далеко шла методичная стрельба. Видя тревожное лицо мамы, он вновь поинтересовался:

– В кого стлеляют?

– Тебе не надо этого знать, – вновь с грустью в голосе повторила мать, – когда подрастешь, все сам поймешь.

Но детская любознательность брала свое, и на следующие сутки Игорек вместе с другими мальцами бегал посмотреть туда, где стреляли. И прибежав, запыхавшись, с широко раскрытыми, сохраняющими испуг глазенками рассказывал матушке:

– Там земля шевелится и говолит…

То раздавались душераздирающие стоны из уст недобитых раненых жертв, сброшенных в ров с многочисленными трупами и наспех присыпанных землей. По счастливой случайности некоторым удавалось выкарабкаться на поверхность, но таковых были единицы, сотни же и тысячи безвинно убиенных погребенными оставались навечно.

Чем ближе приближался фронт, тем активней свирепствовали фрицы в тылу, как бы мстя за свои военные неудачи, за отступление. Частенько устраивали облавы на молодежь, трудоспособное население, заталкивали обреченных в скотские вагоны и отправляли в Германию как рабсилу. В одну из таких облав зацепили и четырнадцатилетнюю Юлю, сестру Игоря. Но по дороге, умудрившись проломить в вагоне пару досок, ей и еще нескольким девчатам удалось бежать. Правда, возвратилась Юля домой с обмороженной ногой, что впоследствии часто давало о себе знать ноющими, тупыми болями, но зато оставшейся в живых и свободной. А главу семейства Семена Филипповича, трудившегося извозчиком на почтовой подводе и заподозренного в связях с подпольщиками, от расправы спасло то, что Ксения Савовна, вовремя предупрежденная старшим сыном Вячеславом, укрыла его в поленнице дров. Потом пару месяцев, до прихода Красной Армии, прятался и жил на чердаке…

Наступление было столь стремительным, что немцы даже толком подготовиться к отходу не успели. Майор, постоялец дома Драйзеровых, изрядно подвыпивший, прямо в грязных сапогах, что за ним ранее никогда не наблюдалось, завалился на постель и, бесцельно уставившись в потолок, уныло твердил, как пришибленный: "О, майн готт, Гитлер капут, Гитлер капут, Гитлер капут…" Потом резко соскочил, выбежал из дома и помчался по направлению к реке, где в панике переправлялись вплавь, кто самостоятельно, кто на лодке, несостоявшиеся учредители "нового порядка" на чужой земле.

– Мама, а гел майол к нам больше не плидет? – спросил Игорек, наблюдавший за переправой.

– Нет, сынок, – облегченно вздохнула мать, – больше он здесь не появится.

– Жалко, – по-своему резюмировало дитя, – кто же тепель мне шоколадки будет носить?

– Глупенький, – сердито заметила мама и даже слегка шлепнула его по затылку, – в твоей жизни еще будет много-много шоколадок и других вкусных вещей. Только надо слушаться маму с папой и учиться хорошо, когда в школу пойдешь. Только бы фрицев побыстрей разбить.

15.

Оптимизм матушки, конечно, несколько разнился с реалиями будущей жизни Игоря: сладкого, увы, ему доставалось мало, как в прямом, так и в переносном смысле. Простые леденцы, не говоря уже о более дорогих, изысканных конфетах, доводилось ему вкушать крайне редко: скромных средств родителей едва хватало на покупку продуктов первой необходимости. И лишь уже, будучи курсантом военного училища, Игорь наверстывал упущенное, отводил душу: во время увольнительных съедал по одной банке сгущенного молока. Однако, как говорится, нет худа без добра: ограниченное потребление сладкого, особенно карамели, помогло ему в целости и сохранности сберечь зубы. Первую и последнюю пломбу поставили, когда ему было уже за сорок. Причем лечащий врач, долго возившийся с ним, был несказанно удивлен и не скрывал своего искреннего восхищения:

– Да у вас не зубы, мил человек, а настоящий гранит, сверлению даже не поддаются. Тут нужен алмаз высшей пробы!

Но зато с малых лет Игорь, видимо, в поисках вкусного кусочка, приобщился к кухне. Любил часами стоять около матушки и наблюдать за ее "секретами" приготовления пищи. Простое созерцание постепенно сменялось активной помощью, а затем и вовсе самостоятельным поварским искусством. Это, кстати, ему потом очень пригодилось в семейной жизни, так как Леночка, увы, готовила скверно, и пришлось ее обучать.

С одеждой у маленького Игоря тоже были проблемы, в основном доставались обноски старшего брата, сестер, чья одежда перешивалась под мальчишескую. А когда ему, шестнадцатилетнему, подарили галифе (муж, Иван, самой старшей сестры Надежды) и аккордеон (другой Иван, супруг сестры Юли), радовался, как малый, которому доставались шоколадки от гер-майора.

Воспитание мальчика также проходило несладко. И если Ксения Савовна старалась еще делать ему поблажки, оберегала его, щадила, старалась окружить его любовью, то Семен Филиппович держал его в ежовых рукавицах, шалостей не прощал и, случалось, наказывал весьма нещадно. С твердой отцовской рукой Игорь имел неосторожность иметь дело уже в первом классе, когда провинился перед учительницей, сбежав с уроков на речку; был жаркий день, и ему, видите ли, было нелегко досидеть до конца занятий. На следующий день учительница встретила его строгим наставлением:

– Ты поступил очень скверно, придется заняться твоей дисциплиной. Передай маме, что завтра я хочу ее видеть.

– Вона нэмае часу, – потупив очи, пробубнил хитрый непоседа, – вона хлиб пече.

– Хорошо, – спокойно отреагировала преподавательница, – тогда передай ей эту записку. – И она быстро что-то накропала на бумаге. – Впрочем.., нет, – в последний момент передумала учительница, – записку передаст твой друг Коля Стадничий, ваши же дома находятся почти по соседству…

Домой два одноклассника возвращались молча и без всякой охоты: один мучился от того, что придется ему, помимо собственной воли, заложить, сдать закадычного друга; другой – от предстоящих объяснений с родителями. Надо, конечно, отдать должное их терпению и выдержке: прекрасно сознавая свою обреченность, они не лезли друг другу в душу, не паниковали, не выклянчивали пощады, прощения, стараясь как-то выкрутиться. Ребята родились почти в один и тот же день (Игорь девятого, а Коля седьмого сентября), и тот, и другой рос в многодетной семье, сполна хлебая лиха, и шкодничали нередко вместе, поэтому хорошо понимали друг друга. Кстати, впоследствии их дружба сохранилась на долгие годы, несмотря на разделявшее их расстояние в тысячу и более верст. Регулярно обменивались короткими весточками о себе, а при встрече, когда Игорь приезжал в отпуск на родину, заключали друг друга в крепкие объятия, делились впечатлениями о прожитом. И непременно, уже с иронией, вспоминали далекий сорок пятый, памятный для них, бывших пацанов, не столько счастливым для всех Днем Победы, сколько вышеизложенным драматическим эпизодом.

Всыпал тогда, конечно, отец Игорю ремнем по первое число. И в угол коленками на горох поставил до отбоя, то есть до той поры, когда надо было идти спать. Ох, и неприятное ж это занятие, доложу я вам, господа, голыми коленками на сушеном горохе стоять. От щемящей боли хотелось стонать и плакать, но Игорек терпел, до крови прикусив губу.

В другой раз, когда Игорь был уже постарше, Семен Филиппович учинил ему такую взбучку, причем не ремнем, а конскими вожжами, что бедный малый потом целую неделю ни сесть спокойно, ни лечь на спину не мог – так саднило. Причиной этой расправы послужила жалоба родительницы одного парнишки, которому Игорек в драке случайно попал камнем в голову, после чего пришлось делать перевязку.

Жалостливая, сердешная Ксения Савовна пыталась было спасти сына от жестокого наказания, отговорить мужа, но тот, пронзив ее молнией свирепых глаз, положил конец этим либеральным поползновениям:

– Цыц, женщина! Не вмешивайся, куда тебе не пристало, а то тоже получишь. Он должен твердо уяснить, что всякое зло порождает зло. Провинился – будь любезен отвечать. Я его породил, я его и побью, на путь истинный наставлю. Потом еще спасибо мне скажет, когда вырастет.

И ведь как в воду смотрел Семен Филиппович. По прошествии многих лет Игорь с благодарностью вспоминал отцовские методы воспитания: лупил, мол, и правильно делал, всю дурь из головы выбивал, чтобы не хулиганом и оболтусом каким-нибудь вырос, а настоящим человеком. Правда, таким уверенным и твердым Игорь был лишь на словах – к собственному же сыну, Славику, он старался не применять подобных методов, ограничиваясь серьезным, мужским разговором, который нередко проходил на весьма повышенных тонах, и чувствовалось, требовалось ему больших усилий над собой, чтобы не прибегнуть к старым, испытанным методам. Видимо, впечатлительность, доброта и мягкость, унаследованные им от матушки, превалировали все же над батиной жесткостью.

16.

Застенчивость, которая тоже была свойственна характеру Игоря, длительное время не позволяла ему не то, чтобы познать большую и настоящую любовь, а хотя бы даже познакомиться с девушкой. И тут вновь на себя взял инициативу властный и не терпящий возражений отец, за которого в свое время не по любви, а по сговору родственников выдали Ксению, и который, видимо, решил повторить собственную судьбу уже на примере младшего послушного сына.

Тогда, правда, в семнадцатом, когда свадьбу играли Семен с Ксенией, само время было заговорщическое, революция шагала по стране и требовала незамедлительных, решительных действий. Как раз в день их гуляний прокатилась по местечку волна экспроприации мелких и крупных лавочников. Лихие, хмельные представители неимущего люда растаскивали по своим углам захваченное добро, и один чудак, проносясь на груженой телеге мимо свадебной процессии, вдруг остановился и презентовал молодоженам целый ящик отменной горилки.

– Живите счастливо, – пожелал чудак, – и выпейте за здоровье раба Божьего Филимона! – И погнал дальше свою телегу, упиваясь внезапно свалившейся на его голову свободой. А растроганные щедростью экспроприатора Филимона молодожены еще долго смотрели вслед уносящейся вдаль повозке, а потом весело, дружненько принялись употреблять в дело столь к месту и вовремя подвезенный подарок.

– Пора тебе, сынка, о будущем подумать, – завел Семен Филиппович серьезный разговор, когда Игорю исполнилось шестнадцать лет, и он пошел в десятый класс.

– Что вы имеете в виду, тату?

– Во-первых, в профессии тебе надо твердо определиться, чтобы начать свою копеечку зарабатывать. Тут вот зять Иван, муж Нади, зовет тебя в Житомир, в военное училище поступать. Там он большая шишка: кафедрой какой-то заведует, так что, говорит, поспособствует, если что, конкурс успешно пройти. Ты, конечно, обмозгуй это дело, но думаю, оно стоящее, надо соглашаться, потому как счастье само, можно сказать, в руки идет… Ну так как, согласен? – выждав паузу, строго спросил отец.

– В общем, неплохо было бы, конечно, – искренне признался Игорь, – только вот, не знаю, сдам ли все экзамены, как надо.

– Ну вот и добре, порешили, – заметил довольный Семен Филиппович. – А насчет экзаменов ты, будь ласка, постарайся. Иван, разумеется, своего шурина в беде не оставит, поможет, но и ты головой поработай. Ты же у нас вроде головастый, да и не в кого тупым быть… Теперь вот еще что, – отец крякнул и повертел пальцами свой пшеничный ус. – Ты, сынка, не сегодня-завтра семьей своей должен обзаводиться.