Аутодафе

«Будь равнодушен и спокоен…»

 
Будь равнодушен и спокоен,
Не надо мне твоей любви,
Твоих измен, твоих помоек,
Твоей бессмысленной души.
 

«Весь день ты спишь затравленно и мило…»

 
Весь день ты спишь затравленно и мило.
Подушки светятся, как в небе купола.
В моей душе качается кадило,
Дымя любовью с болью пополам.
Отравленная болью и любовью,
Изменами, хотеньем и вином,
Душа болит, заплаканная кровью,
Оставленная где-то на потом.
Потом, опять которого не будет,
Все эфемерно, грязно, тяжело.
И каменея, серые, как будни, —
Моя любовь и грязное окно.
Ты спишь и спишь спокойно и лукаво,
Так равнодушно – мягка и мила.
Зачем ты приготовила отраву,
И так жестоко, как всегда, права?
 

«Ты – запотевшая заря…»

 
Ты – запотевшая заря,
Ты – спид и струйки в теплой бане,
Ты – полусонное касанье
И шлюшка сбойная не зря,
Такой прекрасный мотылек
Летит, как свист, ничейный сзади,
И разукрашенные бляди
На сбойке, собранные впрок.
Такой премилый одуванчик
В прозрачном воздухе висит
И целый день лишь только спит,
Зависнув в полдень Санчей-Панчей.
 

«Объективно я не подарок…»

 
Объективно я не подарок,
А любовь – только бремя другим.
Я истерзанный, как огарок,
Как бинокль – в подарок слепым.
Ты же лучше, прекрасней, выше,
Ты больна, иступленна, суха.
Для тебя меня видеть и слышать —
Как отраву дает сноха.
Я, как мачеха, с этой нежностью
Так не нужен, не ко двору,
Как разорванные промежности,
Кровью стынущие на ветру.
 

«Я как милости всегда молю о встрече…»

 
Я как милости всегда молю о встрече,
Ты всегда небрежна и резка.
И твоя распущенность, конечно,
Очень кстати, думаю, всегда.
Ты меня так странно ненавидишь,
Все во мне заранее претит.
Знаю, грубо ты меня покинешь,
Возбуждая к ночи аппетит.
Даже запахи мои тебе противны,
И объятья – куклу мять – маразм.
Мне так больно, так ненужно дивно,
Надо б бросить все еще вчера.
Я люблю тебя, прекрасная богиня,
Без тебя, как в клетке взаперти.
Что же делать? – ты меня отринешь,
Лучше это сделать до пяти.
Ненавижу, не звоню, не езжу,
Больно мне за слабость и позор.
Эту отвратительную нежность
Забираю, как ненужный вздор.
 

«Я объективно не прав…»

 
Я объективно не прав —
Не насыщался в сытости,
Еще поборов и прав
Хотел от любви и слитности.
Я не платил сполна
За счастье владеть и трогать.
Любовь никогда не полна —
Нужны граница и строгость.
Поэтому все отдать —
Лишь только это осталось.
Отмучиться, отстрадать,
Чтоб право иметь хоть на малость.
Надо все ограничить
Во искупленье радости,
Нужен голод, чтоб сытость
Не тяготила тягостью,
Нужно бросить курить и пить,
Надо бросить стремиться к радости,
Надо все позабыть,
И в одиночестве стариться.
 

«Ты где-то на курортном перешейке…»

 
Ты где-то на курортном перешейке,
Меж океанов, гор и островов.
Кто там с тобой – цыган, монах, отшельник
В переплетенье мексиканских снов?
Ты путешествуешь, ты счастлива, свободна,
Ты радостна в своем чужом краю.
Из этой клетки, из Москвы холодной,
Тащусь, тянусь и все сильней люблю.
А Сьерра-Мадре с запада, востока,
И с юга заключает эту пядь.
Как в дни греха – всемирного потопа —
Отрезан, не увидеть, не понять.
Ну, если бы увидеть эти руки,
Вдруг вспомнить волоски и бархатность спины —
Великолепные среди тщеты и скуки —
Алмаз в грязи.
Поклоны передай Татьяне, если можно,
Целую всю тебя – фривольность, может быть,
Я, как всегда, покорно-осторожно
Влюблен – и не стесняюсь плыть.
Я понимаю, может быть, слова
Одни остались, и тебя не будет.
Картинки смазанные синие с утра
К забвенью и спокойствию прелюдией.
 

«Тела, тела, которые не нужны…»

 
Тела, тела, которые не нужны,
Тела раздетых женщин и мужчин
Сидят, лежат и отблеском по лужам,
И бархат ног, и проблески седин.
Он загорал, писали шумно пульку,
Но нет ее в той мелкой суете,
Она на пляже где-то в Акапульке,
А, может быть, нигде.
Он уходил – не нужны, не любимы,
Они все вились, липли мошкарой.
Не нужно ласковый и приторно противный
Журчащий рой.
И этот шар качался перед ним
С ненужным вечным запахом чужим.
И тучные стада пузатых бегемотов
Бежали, топали по пляжам и болотам.
 

«Стучат по окнам и домам…»

 
Стучат по окнам и домам,
Целуют холодно и гнусно,
Скользят уста гнилой капустой,
И слизь, и пятна по углам.
Какое грязное окно,
Какие мухи – великаны,
Какие хлипкие диваны,
Какое каменное дно!
Старуха топчется в подвале,
И крысы шлепают, шутя,
И, издеваясь нехотя,
Как голос, треснувший в хорале.
Такою музыкой обвальной
Проходит осень без тебя.
 

«Коленопреклоненный…»

 
Коленопреклоненный
Перед тобой – не пред людьми —
Выходит сывороткой пенной
Огромный шар моей любви.
И ты, задумчиво и мягко,
И не стараясь уколоть,
Проткнешь то вилкой, то булавкой
Его податливую плоть.
И вспоминая снова давку
И остановки на ветру,
Той окровавленной булавкой
Заколешь волосы к утру.
 

«Какое чистое окно…»

 
Какое чистое окно,
Какие сосны-великаны,
Какие красные диваны,
Какое желтое вино,
Какие утренние дюны
И крепкий кофе у тебя,
Какие милые причуды
На дне исполненного дня!
 

«Мексика – милое счастье…»

 
Мексика – милое счастье,
Но и – предвестница боли,
Над океаном качаться
В зове больных колоколен.
Всюду Марина, Марина,
Всюду жара и усталость.
Ми преферида, керида,
Все, что прошло и осталось.
Мексика – горькое счастье,
И берегов разделенье.
Мексика – это ненастье,
Это мое приключенье.
Мексика – это Марина,
Это любовь и касанье.
Мексика – это коррида,
Которой не было с нами.
 

«Милая моя, недоступная…»

 
Милая моя, недоступная,
Немыслимая, как квартира Бога,
Дорогая моя, перепутанная,
Скатертью же тебе дорога.
 

Благодатью Божию есмь то, что есмь
1917–1984 год

 
Все разрушить, все до основанья —
Мысль, культуру, имена и честь,
Даже материальные созданья,
Зданья, хлеб и церковь – тоже в печь.
Упоенье властью – бить и рушить,
Разодрать иконы и холсты,
Чуждый мир, народ, покой и души,
Расстрелять, замучить, задушить.
Но самих ревнителей застолья
Настигает их же экстремизм —
Одиноко гибнут в Подмосковье,
В тюрьмах, ссылках, славя большевизм.
Каются, друг друга обвиняя,
Предавая для и просто так
На вратах придуманного рая
Трудповинность, лагерь и барак.
Но и отказавшись от видений —
Суесловья, полумеры, бред,
И встает весталкой красной Ленин
На знаменах «будущих побед».
И, не отказавшись от сказаний,
То же суесловье, тот же бред,
И всплывет то Троцкий, то Бухарин
Красным варевом надежд их и побед.
 

«Ломая, пугаясь, падая…»

 
Ломая, пугаясь, падая,
Глядясь с умильностью жуткой,
Я сам себя не угадываю,
Я – в банках открытых Анчуткой.
Как ткань наэлектризованная,
Леплюсь по словам и лицам,
Скатертью же тебе дорога,
Скатертью же мне забыть все.
 

«Лежу весь день, и солнце тлеет…»

 
Лежу весь день, и солнце тлеет
На склоне сосен полусонных,
Дожди звенящие согреют
Меня в песках полуоконных.
Китайка сядет в изголовье,
Надев на розовое платье
Прозрачные, как суесловья,
Из мошкары и ног объятья.
Заснем в гробу полуфарфоровом
На дне песчаного карьера.
Придет народ полуоборванный
Мурлыкать песней застарелой.
И будут пить, плясать и белыми
Руками шарить зло и больно,
А мы, такие загорелые,
Лишь взглянем строго и покойно.
 

Северянину, Ахматовой

 
Меня положат в гроб фарфоровый
На скользкий задник катафалка,
И в платье розовом, оборванном
Присядет на гробу китайка.
И в желтых трусиках прозрачных
Китайка красная, как дыня,
Переоденет дни и платья
На склоне дней изжелта-синих
И скажет мне: «я верный друг»,
И моего коснется тленья,
Но так похоже на старенье
Прикосновенье пухлых губ.
Так гладят мертвых или птиц,
Так на покойниц смотрят стройных,
Лишь смех в глазах ее спокойных
Прольется золотом ресниц.
Я лягу в землю полувлажную,
Ко мне присядет, как сказание,
Хрустящая, полубумажная
Китайка в желтом одеянии.
Закроем дни, и ночи сбудутся
Последним свистом птицы стареющейся,
Истлеют челюсти и зубы,
И сердце мягкое отвалится.