Ветвь Долгорукого

– О, Аллах! – возвел вверх руки Абу-Муаз. – Так сказал бы раньше… Путь в Киев неблизкий, деньги нужны, и немалые!.. Приходи завтра с утра, будем играть до обеда, и все, что выиграем – твое!.. Только с самого утра, понял?

– Как не понять, Абу-Муаз! – обрадовался Олекса. – Чуть свет буду здесь…

– Ну, не чуть свет – приподняв бороду и почесав под ней кадык, сказал Абу-Муаз и после небольшой паузы твердо добавил: – А пораньше…

И они расстались.

В монастыре полным ходом шла подготовка в дорогу. Было куплено два коня с повозками. На одной предполагалось вести вещи, на другой могли бы время от времени ехать такие пожилые, особенно, женщины как Евпраксия. Для здоровых мужчин князь Давид Святославич выдал кому старый кинжал, кому нож с длинным лезвием: паломники – люди мирные, набожные, но и сдаваться на милость бродящих бандитов-сельджуков не намерены.

– В случае нападения будем защищаться, – напутствовал их князь. Олексе также был приготовлен кинжал. – Ночуем сегодня и завтра, а потом рано на зорьке, пока не столь жарко, отправляемся в путь…

– Завтра еще схожу в Иерусалим, – сказал Олекса.

– Не опаздывай, – предупредил князь.

– Сразу после обеда вернусь, – пообещал Олекса.

Следующим утром в условленном месте он встретился с Абу-Муазом, который привел его в роскошный зал. Множество ковров, подушек на них, дымились кальяны, в углу помещения, надувая щеки, музыканты играли, как показалось Олексе, очень уж унылые мелодии. Собравшиеся в зале отличались и видом, и одеждой – люди состоятельные или торговцы, или ростовщики, или просто заядлые игроки. Некоторые кивали ему и Абу-Муазу головой, другие немигающе, как удавы на жертву, смотрели на них из-под косматых бровей и высоких тюрбанов. Игра в шахматы в этот день шла совсем не так, как хотел Олекса. Сначала он проиграл две партии, но потом, сосредоточившись, успокоился и стал выигрывать. «Навар», как он размышлял, мог бы быть и посолиднее, но приходилось мириться с тем, что было. В полдень Олекса решительно заявил Абу-Муазу, что нужно идти в монастырь.

– Нужно, так нужно, – с подчеркнутым равнодушием сказал араб, перестав сосать трубку кальяна. – На дорогу хватит?

– Для начала достаточно…

– Ну и слава Аллаху! – Абу-Муаз встал, обнял Олексу за плечи и, выводя его из помещения и понизив голос, заговорщически стал напутствовать: – Многие видели, что в кармане у тебя деньги, будь осторожнее. – И уже совсем прощаясь, вдруг предложил: – Может, для безопасности Ибрахим проводит тебя до выходя из города?

– Зачем? – возразил Олекса. – Я, как мышка, юркну за угол – и меня только видели…

– Для мышки всегда кот найдется, – с серьезным видом погрозил пальцем Абу-Муаз. – Ну ладно, храни тебя Аллах и твой Иса Ибн-Марьям… Не вспоминай лихом!

– Спасибо за все, Абу-Муаз! – помахал на прощанье рукой Олекса и быстро скрылся за домом.

Перебежками, с оглядкой, придерживая ладонью карман, туго набитый динарами, он уже добежал до окраины Иерусалима. А там – шесть поприщ… Всего только шесть!.. Но едва он шагнул от стены последнего каменного жилища с покатой крышей, как получил сильный удар по голове и, потеряв сознание, повалился на землю. Очнулся он не сразу. Открыл глаза – темным-темно. Пахло сыростью и еще чем-то неприятным. Ощупал рукой стену, она была влажная, скользкая. И нечто такое же сколькое, противное, холодное проползло по руке. Откуда-то сверху к его ногам падала бледная струйка света, Там было маленькое окошечко. Олекса вскочил, но даже пальцами руки он не доставал окна. «Подвал, – подумал Олекса, – я в подвале… И здесь только лягушки…» Ему хотелось плакать, но слез не было. Ужас сковал его сердце. Сколько он просидит в этой мерзкой яме? Да и сможет ли он покинуть ее? Более всего пугало Олексу то, что русские паломники уедут без него. Ощупал карман – денег не было. Стало понятно: те, кто ударил его по голове, следили за ним, прежде всего, ради грабежа, ради денег. «Гады-аспиды, – в ярости шептал Олекса, – ну, выгребли динары, а меня оставили бы…»

Сколько он просидел в одиночестве в подвале – трудно сказать. Но погас свет в оконце, спустя много времени появился вновь, потом опять погас и вновь появился… И только тогда взвизгнула металлическая дверь подвала, и в него вошел слабо озаренный араб с луноподобным лицом, высокий и по виду очень сильный. Ехидно ухмыляясь, он поставил перед Олексой маленький табурет, на него глиняную кружку с водой, такую же мисочку с едой из овощей. Достал из-за пояса деревянную ложку, плюнул на нее и вытер о широкую грязную штанину – подал Олексе.

– Аша, – указал араб на миску и, рукой касаясь губ, показал, что надо есть. – Ам-ам, – сказал верзила и поднес к самому носу Олексы увесистый кулак, пахнущий потом и еще неизвестно чем, что отбивало всяческий аппетит, хотя в животе Олексы давно уже играли трубы голода. Пришлось жевать – медленно, нехотя, как жуют сено коровы. Уже после ухода араба Олекса вспомнил, что «аша» означает «ужин». Значит, был вечер, а впереди тяжелая, как пытка, бесконечная ночь. Задремал Олекса, когда наверху в оконце появился синеватый свет. Но спать ему не дали. Сильный стук в дверь заставил Олексу вздрогнуть, он выдернул из-под головы руку, на которой засыпал, и неведомая сила подняла его на ноги. Первой, шумно пыхтя, ехидно улыбаясь, в подвал вошла лунообразная образина, про себя Олекса окрестил его верзилой, а за ней еще двое арабов. Верзила оставил на табуретке еду.

– Фетар, – кивнул он на миску и, грозя кулаком, грозно приказал: – Сакль!..

Олекса уже знал, что «фетар» – завтрак, а «сакль» – есть. И он не стал противиться – умирать, так не с голоду же! Один из трех вошедших, видимо, главный, хотя по виду не скажешь: низкорослый, длинноносый, с усами, повисшими над уголками губ, пузатенький, и вообще какой-то карикатурный, писклявым голоском начал говорить, размахивая правой рукой. И Олекса понял, что если он, алия шантранджи, хочет жить и быть нормальным просто человеком, то пусть соглашается играть в шахматы на них троих, если же будет против, то они его кастрируют, и он уже евнухом, как мужчина никому не нужный, все равно будет играть в шахматы, опять же для них, но как раб. А попытается только глянуть в сторону – убьют, как бешеного пса, он не мусульманин и им недорог. «Вот почему вы держите меня в подвале, – догадался Олекса, и луч надежды блеснул в его сознании.

– Надо все взвесить, – сказал он похитителям, – мне нужно пару дней, чтобы хорошо поразмыслить… Но для этого, – неожиданно для бандитов вдруг начал диктовать свои условия Олекса, – убрать лягушек из подвала, принести мне топчан и кормить не травой, как скотину!.. Глубокоуважаемый кади Абу-Муаз знает меня в лицо! Понятно вам? – несколько повысил он голос, добавив в него металла.

Арабы стали шептаться между собой, даже, как понял Олекса, спорить. Они это заметили и, толкаясь на пороге, спешно вышли из подвала. Спустя минуту пузатенький возвратился и сообщил:

– Пару дней тебе даем, а потом, если не согласишься, кастрируем…

И демонстративно вышел. Потянулись дни длинные, тяжелые. Грабители приходили, уговаривали, требовали, грозили, размахивали кулаками, особенно лунообразный, однако не били, и Олекса, пользуясь этим, тянул, обещания не давал, но и не отказывался от их предложения. Как-то уже к вечеру, когда свет в оконце терял свою яркость, Олекса услышал громкие голоса, среди которых был для Олексы очень знакомый – несомненно, это был голос Ибрахима. Повторялись слова «шантранджи, шантранджи, динары, динары», произносились громко, словно для того, чтобы похищенный услышал их обязательно. За дверью пошумели, пошумели и стихли, видимо, разбежались или отошли дальше. Следующий день прошел в томительном ожидании. «Ну, не напрасно же был здесь Ибрахим?» – задавал себе вопрос Олекса. И лишь к вечеру в подвал зашли знакомые арабы, молча, не церемонясь, накинули на голову Олексы мешок, предварительно запихнув ему в рот грязную, вонючую тряпку, связали за спиной руки, вывели во двор и уложили в некую повозку, судя по всему, запряженную осликом. Сверху накидали все, что попало под руки, и на все это взгромоздился верзила, Олекса хотя и не видел, но чувствовал, что сидит на нем именно этот негодяй. Молча тронулись с места. Долго тряслись по кривым улочкам, вымощенным булыжником, пока наконец остановились. Было тихо, только фыркал недовольный ослик: ночь, пора спать, а его заставили работать! Послышались шаги приближавшегося человека. Верзила сполз с двуколки. Олексе стало свободнее дышать.

– Здесь он, – услышал он совсем рядом.

– Развязывай, чего стоишь. – Олекса сразу узнал голос Ибрахима.

Олексу грубо схватили, поставили на ноги, развязали руки, сняли мешок, вынули изо рта кляп. Яркий, хотя и вечерний, свет ударил по глазам Олексы, и он невольно зажмурился. А когда открыл, увидел, как Ибрахим отсчитывает грабителю динары. Тот, послюнявил пальцы, пересчитал деньги, кивнул и сунул динары в кошелек, привязанный к поясу, потом сел в повозку, стегнул по спине ослика концом веревки, которой были связаны руки Олексы, и ослик, прядая длинными ушами, вновь побежал по булыжной мостовой. Вскоре повозка скрылась за углом соседнего жилища.

– Они тебя украли, – объяснил Ибрахим, – уважаемый Абу-Муаз тебя ештери^[118] у них, теперь ты ему будешь должен, – многозначительно усмехнулся араб. – Завтра приходи к Абу-Муазу, а пока беги в монастырь, к своему Исе ибн-Марьям. – С неподдельным злорадством громко рассмеялся Ибрахим.

Но Олекса уже не слышал смеха араба, он, дай бог ноги, бежал по каменистой пустыне. С нескрываемым удивлением встретил его в монастыре Иларион, крестя себя и будто явившегося ниоткуда пропавшего Олексу и повторяя:

– Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй!

Потом они долго молчали – не могли сообразить, что же все-таки произошло.

– Ты где пропал, отрок? – наконец, придя в себя, спросил Иларион и вытер рукавом набежавшую слезу с побитой мелкими морщинками щеки. Олекса сбивчиво рассказал о своих приключениях.

– И это все от греховной игры… Бог наказал!.. Брось, больше не играй в энти… шахматы, пропади они пропадом!.. А как тебя князь Давид Святославич ждал!.. Если бы ты знал: полдня ждал, ночь ждал, а на зорьке… Где уж тут ждать, ехать надо, пока не наступило пекло… Ну и двинулись без тебя-то… Теперь уж где был бы!..

– Не судьба, – горестно вздохнул Олекса, – если б не грабители…

– А ну-ка, расскажи мне еще, как они тебя схватили, грабители энти? – погладил Иларион голову Олексы сухонькой, дрожащей ладошкой. Тот снова рассказал о своем горе, но более подробно.

– Дитя ты несмышленое! – перекрестил Иларион Олексу. – Да подстроено это все было… Не хотел жадный абушка Муаз отпускать тебя… Ишь, сколько денег можешь ему заработать! Подговорил он грабителей… Подержали они тебя в подвале, пока паломники не съехали со двора монастыря, а после отпустили, но деньги из кармана выгребли…

– Неужели Абу-Муаз?! – стал роптать Олекса. – Он же так со мной простился… Ну, как отец с родным сыном…

– Сын – хорошо, а деньги – лучше, – сказал Иларион, – так вот… Что делать теперь будешь?

– Еще не знаю, отец Иларион…

– Иди к нам послушником, а после схиму примешь, – предложил Иларион и спохватился: – Но только по велению сердца, к Богу без сердца идти нельзя, не примет…

– Батя, когда был живой, царство ему небесное, – перекрестился Олекса, – мне всегда говорил: утро вечера мудренее… А нынче я хоть всласть посплю… У-у, как противно было спать в подвале, хуже, чем в сырой яме…

– Ну, спи, спи… Слава богу, что хоть живой остался.

Иларион поправил подушку на топчане Олексы и в расстроенном состоянии, шмыгая носом, вышел из кельи, тихо прикрыв за собой дверь.

Глава 7

Проснулся Олекса рано, невысокое окошко в келье только-только начинало светлеть. То ли он выспался хорошо, то ли по привычке, как в недавнем подвале. Он ощупал топчан, на котором лежал, постель, провел ладонью по стене и, к своей великой радости, убедился, что он не в мерзкой яме. Маленькая келья теперь казалась ему не менее прекрасной, чем роскошный дворец короля Амори. В голову безостановочно приходили новые и новые мысли, как волны накатываются на морской берег. Но главное, не было ответа на самый насущный вопрос: что дальше делать? Остаться послушником в монастыре? Не мог Олекса обмануть ни себя, ни тем более Бога: не готов он служить Господу как монах, хотя и носил имя великомученика Алексея, досконально знал его жизненный путь, однако идти по такому пути еще не мог, видать, не вышло время. И в шахматы играть зарекся еще там, в подвале. Поискать Десимуса, может, он что подскажет? И Олекса, зная, что Иларион сегодня не станет его рано будить – пусть, мол, отдохнет малец, встал с постели, тихонько оделся и покинул монастырь. «Простите, Иларион и ты, святая Ефросинья», – выходя из калитки, прошептал и трижды перекрестился он на купол церкви Пресвятой Богородицы.

Заря все сильнее и ярче рдела, заливая прозрачно-розовым потоком улицы и площади Иерусалима, Уставшие моргать ночь напролет звезды смыкали веки, прикрываясь светлым покровом наступающего дня. Прохладцей пробегал ветерок, ласково касаясь щек Олексы, когда он подошел к городу. Вспоминая недавний разговор с Иларионом, а также время, проведенное в сыром, вонючем подвале, так называемый выкуп, Олекса больше всего боялся попасть на глаза Абу-Муазу или даже знакомым шахматистам. Олекса помнил, что Десимус жил в казарме личной охраны короля. Туда он и направился. На пустом дворике перед казармой его остановил крестоносец в доспехах и с мечом за поясом.

– Куда прешься? – лениво, не глядя на Олексу, спросил охранник.

– Мне бы сюда… в казарму…

– Ха! Зачем?

– У меня здесь знакомый живет…

– У тебя?! Ха! Кто? Может, сам начальник охраны Огюст де Пуссе?

– Нет, начальника я не знаю…

– Не знаешь, так иди-ка ты отсюда, пока я тебя не взгрел, – зевнул военный, ему и зевать-то было неохота, не то что разговаривать с каким-то приблудным молокососом.

– Десимус… Артист из Рима… Он жил здесь…

– А-а! – махнул рукой охранник. – Пошел вон! – Олекса повернулся, хотел уйти, как вдруг крестоносец остановил его. – Постой… Десимус, говоришь? Шутник?.. Есть такой!.. Эй, Авл! – крикнул охранник, повернувшись лицом к открытому окну казармы, откуда спустя несколько секунд выглянула заспанная рожа. – Авл, позови Десимуса, тут еще один шутник объявился, – рассмеялся военный и толкнул Олексу в плечо. – Артисты! Ха!

Олекса ждал минуты три, пока из казармы не вышел, тоже еще не совсем отошедший от сна, Десимус, хотя сразу узнать его нельзя было. Это был военный человек, а не артист в парике и гражданском партикулярном платье. А Десимус сразу узнал своего друга.

– Олекса! – крикнул он и бросился обниматься. – Вот гора с горой не сходятся, а люди… Дружище! Что тебя ко мне привело? Беда какая или что?

Олекса изложил самую суть.

– И теперь не знаю, куда идти, что делать, но в монахи… Я не готов, – закончил он свю печальную исповедь.

– Зачем тебе фра^[119]! – воскликнул Десимус. – Видишь, я – крестоносец! – крутнулся он на месте. – Воин Его Величества короля Иерусалимского королевства Амори I! А ты такой здоровяк – и в монастырь?!

– Ты другое дело, Десимус, – пожал плечами Олекса, – а я паломник.

– Велика беда – паломник! Кто был я? Тоже… почти паломник! А теперь вот крестоносец…

– Как ты?

– Очень просто… Архидиакон Гильом Тирский сейчас в Константинополе, склоняет Византию в поход на Египет… И мы здесь готовимся… С соизволения самой королевы Марии я зачислен в личную охрану короля…

– А театр?

– Театром займемся после похода… Так и королева сказала…

– Ты с ней встречался?

– А как же! – стал в позу рыцаря Десимус. – Когда ей книгу возвращал… Вот тогда мне и предложили стать военным… Понимаешь, королю нужные верные люди, преданные ему… Охрана вся такая!.. Слушай, пойдем к начальству, я поручусь за тебя… Ну, чем ты не рыцарь? А? Одеть на тебя латы, вот как на этого, – глянул он на охранника и шепнул: – Болвана. – И громко: – И ты – рыцарь!

– Не знаю, – растерялся Олекса.

Предложение друга казалась ему несбыточным и страшноватым, но иного пути у него не было, возвращаться к Абу-Муазу он не хотел ни за какие коврижки.

– Зато я знаю. – Десимус решительно взял под руку Олексу и, слабо упирающегося, повел в казарму, приговаривая: – Вместе в Египет отправимся и найдем тебе там Клеопатру, век благодарить меня будешь… Потом подумаем, как нам вернуться в свои пенаты… Честно говоря, роль рыцаря мне больше нравится на сцене театра, а не в жизни, но… придется сыграть и эту роль…

Начальник охраны Огюст де Пуссе, человек в летах, грузный, с пышными усами, с аккуратно подстриженной бородой, с длинными до самых плеч поседевшими волосами, опытным глазом из-под косматой брови долго с ног до головы рассматривал Олексу: молодой, ладный, широк в плечах, научить владеть мечом – и готовый воин.

– Головой ручаюсь, – поддерживал друга стоящий рядом Десимус.

– А у нас по-другому и не бывает, – не оборачиваясь к нему, ответил начальник охраны. – Веди его к коптенариусу, вели одеть, обуть, выдать доспехи и меч… И учить, учить владеть оружием, не то выгоню вон! Мне бездельники не нужны! – резким тоном приказал Огюст де Пуссе.

Конечно, он мог и придирчивее быть к новобранцу, в его воле – принять или не принять на службу в охрану короля, не всякому дается такая привилегия. Но этого попрыгунчика из Рима прислала к нему сама королева, а теперь и он привел своего дружка и готов положить за него голову. Вот и приходится старому служаке терпеть всякие унижения. Пришел Огюст де Пуссе в Палестину в молодости уже после Крестового похода, Иерусалим уже был взят, Гроб Господен освобожден от нехристей. Потянула Огюста сюда, как и многих рыцарей Франции, да и всей Европы, взбаламученной проповедями Римского папы Урбана II, романтика и жажда несметных богатств, которым так изобильны загадочные восточные страны, с их сосущими мундштуки кальянов султанами и сказочными шехерезадами с голыми пупками. Уехал Огюст из дома и остался гол как сокол. Романтика растаяла, как запоздавший весенний снежок на крышах Парижа, а богатства были, но попадали всегда мимо его кладовых, в виде тощего кошелька на потертом кожаном поясе, на котором еще болтался меч, требовавший чьей-то невинной крови. А Франция без него совсем не скучала. Молодая жена, не дождавшись его, вышла замуж за рыцаря-домоседа, именье без хозяина стало разоряться, и остатки его были проданы с молотка. Осталось у Огюста де Пуссе от графского достоинства только «де», и рад он был, что король Амори не отвернулся от него, а поручил возглавить службу личной охраны.

К вечеру того же дня Олексу невозможно было узнать: в военном снаряжении он неуклюже двигался, спотыкался, не знал, куда девать тяжелый металлический щит, а тут еще меч, висевший на поясе, при ходьбе бил и бил по колену. Изнуряла еще и тренировка на закрытой площадке за казармой.

– Меч, меч крепче держать! – требовал от него начальник Огюст де Пуссе. – Ты не мадам на балу у короля, и меч не цветы в ее руках… Учись убивать врага, иначе он тебя укокошит…

Хотя охрана была пешей, однако часто были тренировки езды на конях. Сам начальник имел коня, и с помощью какого-нибудь охранника садился в седло. И когда охрана строем, звеня доспехами и обливаясь потом, шагала по брусчатке улицы Иерусалима, Огюст де Пуссе с важным видом восседал на гнедом жеребце, который фыркал и гнул спину под тяжестью своего несменяемого седока.

Тяжело приходилось, но Олекса терпеливо переносил эти невзгоды, ибо попасть, как глупая плотва, на крючок Абу-Муаза ему не хотелось. В той или иной группе крестоносцев ему не раз приходилось маршировать по улицам и площадям Иерусалима. Люди расступались перед ними, говоря: «Шурпа, шурпа», то есть «охрана» по-арабски. И Олексе показалось, что однажды он даже видел Абу-Муаза, уступавшего дорогу крестоносцам, однако заметил ли араб его среди других воинов? Если заметил, то пусть знает, с кем имеет теперь дело!

Так, в труде и тренировках прошел год. Олекса все время думал о монастыре, но пойти туда не решался: стеснялся показаться на глаза Илариону – ведь он ушел, не объяснившись с ним. «Как-нибудь потом», – часто, вспоминая о монастыре, шептал сам себе Олекса. Снова был май, снова улицы Иерусалима заполнялись паломниками, которые теснились в храме Воскресения, по Виа Долороса поднимались на Голгофу, неся на совести большой и тяжелый груз накопившихся вольных и невольных грехов, от которых со слезами на глазах пытались освободиться на месте распятия Христа. Отпускали на Пасху в храм Гроба Господня и охранников. Ходил с ними и Олекса, видел схождения Благодатного огня и уже при зажженных свечах наблюдал, как его друзья по охране, эти стоялые жеребцы, увидев молодых монашек, искусственно создавали еще большую тесноту и распускали руки, бесцеремонно ощупывая бедных, перепуганных Христовых невест. Олексе это не нравилось, и он старался отходить подальше и не смотреть на это богохульство.

Амори посмотрел на себя в зеркало и остался недоволен: куда делась стать, красота, которой он покорял женщин королевства? Последнее время он мало ел и пил, однако толстел, грудь опустилась ниже пупа – стыдно раздеться перед молодой женой. Да и на коня, садясь, теперь лихо, как прежде, не закинет правую ногу и молодецки не вскочит в седло. Потому-то и военные походы становились ему в тягость. Король ожидал прихода Гильома Тирского, который, как стало ему известно, возвратился из Константинополя, опережая на несколько дней основное посольство в Византию. Архидиакон спешил порадовать короля хорошей вестью. Гильом, как всегда, тихо вошел в покои короля.

– Сир, – сказал он и поклонился.

– Г-гильом, Г-гильом, – подал руку архидиакону Амори. – Ну, рас-рассказывай…

– Византия пришлет войска и флот, – кратко ответил Гильом.

– Я ж-ждал этих в-вестей… Ждал! – воскликнул король и хлопнул в ладоши. В дверях показался слуга. – В-вина! – приказал Амори.

Однако вместо вина слуга впустил бесцеремонно оттолкнувшего его в дверях незнакомца.

– Сир, – раскланялся незнакомец, видно было, что он только с дороги, одежда в пыли и запах вспотевшего коня – свидетельствовали об этом. – Я из Дамаска… Эмир Дамаска Аль-Малик Аль-Адиль Нур ад-Дин Абу аль-Касим Махмуд ибн Имад ад-Дин скончался. – Произнеся последнее слово, незнакомец особенно низко раскланялся.

– Исидор! – радостно воскликнул Амори, узнав в незнакомце свое доверенное лицо во вражеском стане, крепко обнял его, смеясь, кулаком толкнул в правое плечо и снова хлопнул в ладоши: – Да где же вино?.. Вина!..

Гонец из Дамаска привез действительно важную весть для Иерусалимского королевства, которое было стиснуто с севера сирийской армией Нур ад-Дина, а с юга, со строны Египта, войсками набиравшего силу Салах ад-Дина. После смерти своего дяди, визиря Египта Ширкуха, этот честолюбивый племянник быстро провозгласил себя султаном страны. В мирное время оба этих влиятельных деятеля враждовали между собой, Нур-ад-Дину не нравилось усиление своего вассала Салах ад-Дина, которого все чаще стали называть просто – Саладином, но если шла угроза против кого-нибудь из них, они объединялись. И горе было тому, кто на них нападал! Смерть Нур ад-Дина, которого в то время живущий историк Ибн аль-Асира называл самым добродетельным и справедливым, хотя бы на короткое время, пока мусульмане придут в себя после потери любимого эмира, развязывала руки королю Амори. Два предыдущих похода на Египет не увенчались для него успехом, а теперь открывалась новая возможность зачерпнуть наконец в шелом водицы из великой реки Нил, как это удалось когда-то воинам Александра Македонского!

– Н-нам с-сам Г-господь благ-говолит, – сказал Амори, – н-не с-станем до-дожидаться виз-зантийцев, с-своими с-силами по-покорим Египет…

– Саладина в государстве не будет, сир. Его отец Айюб упал с коня и разбился, – сообщил еще одну новость Гильом. – Сын уедет хоронить отца…

– С-сборы! – еще больше возбудился Амори. – Н-нельзя терять в-время…

Иерусалим гудел. Всюду были солдаты, как в день захвата города. В королевском дворце толпились вооруженные до зубов бароны. Амори, как всегда перед походом, был сосредоточен. Тревожило его более всего то, что сын его Болдуин, прямой наследник, болевший проказой, не будет долго править страной, если вдруг с ним, Амори, что случится в походе. Бароны показывают вид, что преданы ему, но между ними уже идет борьба за будущую власть или влияние на нее. Норовит уже стать регентом Болдуина сенешаль королевства Миль де Планси, заявляет о своих правах Раймунд III, граф Триполи, дядя Болдуина. Не откажется от власти и Сибилла, старшая дочь от первой жены, которую уже теперь граф Триполи сватает за Гильома де Монферрата, родственника сразу двух монархов – Людовика VII и Фридриха Барбароссы. «Ох и грызня же будет», – с горечью подумал король и тут же отбросил эту мысль прочь, ибо получалось, что он уже похоронил себя.

Собирался в поход и Олекса. В один из дней он отпросился у Огюста де Пуссе и отправился в монастырь Святого Феодосия. Узнав в крестоносце Олексу, Иларион чуть не закричал во весь голос, но во время рукой прикрыл свой рот и только изумленно промычал.

– Да ты ли это, Олексушка? – опомнясь, спросил Иларион, обойдя вокруг парня и разглядывая его амуницию. – Ты – и вдруг крестоносец! Рассказывай, как это случилось, где ты пропадал… Целый год ни слуху ни духу!

Олекса чистосердечно исповедовался перед отцом Иларионом, попросил прощения.

– И в шахматы больше не играю, – улыбнулся Олекса. – Этого греха на мне больше нет…

– И слава Богу, слава Богу, – перекрестил его Иларион. – Но вот в поход идешь…

– Иду, я же в охране короля состою…

– Поход – это война, Олекса, – покачал головой Иларион. – Крестоносцам не привыкать, они вон сколько крови пролили, Иерусалим, город Господа, в этой крови утопал, а ты… Неужто будешь людей убивать? Человек – он хоть мусульманин, хоть латинянин, хоть православный или еще какой – все равно Божье создание… Грех-то какой – убить человека!

– Мы будем только короля охранять, – стал оправдываться Олекса и рассказал о своей задумке: – Случится какая суматоха, на войне все может быть, я постараюсь улизнуть, сбегу и уйду домой… Я так соскучился по Руси! Все отдал бы за то, чтобы только Десну увидеть… Ей-богу!

– Не божись, – погрозил пальцем Иларион. – А вот, что домой… Хорошо бы! Я молиться буду за тебя, Олекса… Только не проливай зря человеческой крови… Эта же война – чужая нам война! Если бы Русь защищать… Я понимаю…

Вместе они сходили к месту захоронения Ефросиньи. Могила была ухожена, на ней лежали свежие цветы, в изголовье в черепичных подсвечниках горели свечи.

– Преподобная для нас живая, – сказал Иларион, склоняясь и крестясь, – мы каждый день приходим к ней и беседуем… А как же! – Олекса опустился перед могилой на колени, стал молиться. – Помолись ей, и она будет тебе помощницей во всех твоих добрых делах…

Иларион проводил Олексу далеко от монастыря. Остановились, долго молча стояли. Олекса вынул из своего кошелька, который, как и все крестоносцы, носил на поясе, динары, подал Илариону.

– Деньги заработаны мной на службе в охране, – сказал он. – Я их просто собирал, зря не тратил. – Улыбнулся и покраснел от неловкости. – К гетерам не бегал… Возьми, отец Иларион, если в походе погибну, динары мне не понадобятся, а жив останусь – соберу еще…

– Да, хранит тебя, русскую кровинушку, Господь. – Взяв динары и спрятав их в карман, затерявшийся в монашеской одежде, Иларион перекрестил Олексу. – Насельники монастыря рассказывают, что на святую обитель не раз нападали неверные… И часто, чтобы спастись, откупались… Спасибо тебе…

На прощанье Иларион, как родного сына, крепко обнял Олексу, поцеловал и трижды перекрестил, читая молитву, и вытер рукавом помутневшие от влаги глаза. Олекса в свою очередь, не стесняясь, по-детски заплакал, разводя ладонью слезы по своим щекам.