Так как Гёте часто не стеснялся открыто выражать этот свой взгляд на мнение публики и держал себя большей частью довольно недоступно и несколько высокомерно, то нет ничего мудреного в том, что весьма многим лицам он казался в годы своей старости несимпатичным, и только люди, близко знавшие его, могли видеть, какое сердце скрывается под его напускной холодностью.

Кроме указанных обстоятельств, кажущаяся холодность Гёте обусловливалась также многочисленностью и разнообразием его интересов. При массе мыслей, идей и образов, которые постоянно роились в его голове, при неудержимом инстинктивном стремлении творить, создавать, воплощать возникающие в уме представления, при той неутолимой любознательности, которая не покидала его до глубокой старости, до последнего дня жизни, – удивительно ли, что Гёте жил преимущественно своей богатой индивидуальной жизнью и склонен был уединяться от общества? Весьма многие из тех, которые слывут добрыми людьми, готовыми всегда помочь или посочувствовать ближнему, пользуются такой репутацией лишь благодаря малому развитию своей индивидуальности, бедности своей личной внутренней жизни; человек же, у которого жизнь так полна, как у Гёте, делает неисчислимое добро уже тем, что печется о всестороннем развитии и приложении своих дарований, ведь для этого нужно столько времени, спокойствия духа и свободы действий, что не остается ни малейшей возможности вести такой образ жизни, какой ведут обыкновенные «добрые люди».

Если прибавить ко всему этому, что Гёте в зрелом возрасте не терпел показной чувствительности и старался по возможности не выражать своих чувств перед посторонними, как бы сознавая, что истинное чувство всегда стыдливо и скрытно, то станет еще более понятным, почему за ним укрепилась во мнении многих и многих репутация человека холодного.

К счастью, сохранилось вполне достаточное количество неопровержимых доказательств того, что нашему поэту совершенно чужда была всякая черствость души, что сердце его, по справедливому выражению Юнга Штиллинга, было так же велико, как и его ум. Зная необычайную правдивость Гёте как лирического поэта, черпавшего материал для своих стихотворений почти исключительно из своей собственной жизни, нельзя не обратить внимания на превосходную оду его «Божество в человеке» («Das Göttliche»), которая начинается следующей строфой:

Будь благороден, человек,
Будь к помощи готов и добр!
Знай: только в этом
Твое отличье
От всех созданий,
Каких ты знаешь.

Жизнь Гёте богата фактами, доказывающими, что эти благородные слова не были только словами. Много раз помогал он бедным людям, обращавшимся к нему с жалобами на свою судьбу; многих знакомых и друзей поддерживал он своим влиянием и деньгами, даже когда его собственные средства были еще весьма скудны. Еще в первый год своего пребывания в Веймаре он устроил подписку в пользу нуждающегося поэта Бюргера, а страсбургскому своему приятелю Юнгу Штиллингу, обремененному долгами, послал тридцать луидоров, – сумму немалую для того времени, когда за свою «Стеллу» Гёте получил гонорар всего в двадцать талеров. Гердеру, сильно допекавшему его своими резкими выходками, поэт доставил выгодное место в Веймаре и устроил воспитание детей его на казенный счет. Чрезвычайно трогательна история сношений Гёте с одним несчастным ипохондриком, которого поэт много лет поддерживал деньгами и советами, выплачивал ему пенсию из своего жалованья, снабжал платьем и разными другими вещами и наконец похоронил за свой счет. Имя этого бедняка осталось неизвестным, так как Гёте тщательно скрывал, кому он оказывает благодеяния. Как видно из последнего примера, «великий язычник» Гёте был на деле гораздо более христианином, чем многие из ортодоксальных верующих. Теплое участие принимал он также в судьбах простонародья. Когда в 1779 году разразился ужасный пожар в местечке Апольд, населенном ремесленниками (ткачами), Гёте целый день «жарился», помогая на пожаре, и впоследствии всячески хлопотал о погорельцах.

Этих фактов, кажется, достаточно, чтобы доказать, что Гёте не был равнодушен к бедствиям ближних. Но есть и другие доказательства того, что он обладал женственно нежным сердцем. Так, он чрезвычайно любил детей, и сам был их любимцем. Когда Гёте должен был уехать из Вецлара, чтобы положить конец фальшивому положению, в которое он попал, влюбившись в Шарлотту, невесту Кестнера, – младшие братья и сестры Лотты были крайне огорчены его отъездом. В Веймаре, сблизившись с г-жой фон Штейн, Гёте сильно привязался к ее сыну Фрицу и превосходно воспитал этого мальчика.

Чтобы закончить общий очерк характера Гёте, укажем еще на одну черту, не имеющую особенного значения, но довольно интересную. Гёте был довольно суеверен. Он любил иногда вопрошать судьбу посредством гадания, верил предчувствиям, верил в счастливые и несчастливые дни и так далее. Однажды, проходя по берегу реки, он бросил сквозь кусты в воду ножик, загадав, что если он увидит падение ножа в воду, то ему следует заняться живописью, а если сквозь кусты этого падения не будет видно, то ему не быть живописцем. 22 марта Гёте считал для себя несчастным днем. Как известно, он умер 22 марта 1832 года и, как говорят, неоднократно спрашивал утром в этот день, которое число. Эта наклонность к суеверию отчасти объясняется живой фантазией поэта и неослабным влиянием на него впечатлений детства, когда ум его был в особенности расположен ко всему таинственному, чудесному.

Почти столь же часто, как обвинение в эгоизме, возводили на Гёте и другое обвинение – в безнравственности. Еще в ранней юности он имел в глазах многих лиц репутацию испорченного юноши вследствие того, что был замешан в скандальную историю с Гретхен и ее веселой компанией. В Лейпциге на него тоже косились, особенно когда он написал сатиру на профессора Клодиуса; граф Линденау, узнав, что Бериш, служивший гувернером при его сыне, водит знакомство с Гёте, сразу отказал Беришу от места. Клопшток, как мы видели, резко упрекал Гёте за будто бы дурное влияние, которое он оказывал на герцога Карла-Августа. Особенно ополчились разные лица на нашего поэта после выхода в свет его «Римских элегий» – за их якобы бесстыдную чувственность. «Вильгельм Мейстер» также считался безнравственным произведением.

Как и в случае с обвинениями в эгоизме, Гёте отчасти сам способствовал распространению представления о нем как о человеке безнравственном. Пренебрегая мнением толпы вообще, он считал себя одного высшим судьей своих поступков. Если ему что-либо казалось справедливым и хорошим, то он не колебался поступить согласно со своим взглядом и смело бросал перчатку общественному мнению. В стихотворении «Завещание», отрывок из которого мы приводили выше, Гёте говорит:

Направь свой взор пытливой,
Во глубь души своей правдивой,
Чтоб в ней решимость почерпнуть;
Там высших правил свод и повесть:
Самостоятельная совесть
Во всех делах твой светоч будь!

Связь с Христианой и последующая женитьба на ней вопреки всем толкам и пересудам достаточно доказывают, как самостоятелен и последователен был Гёте в проведении принципа, высказанного в только что приведенной строфе. Такое презрение к общепринятой условной морали никогда не проходит безнаказанно. «Существует двоякая нравственность, – говорит Фихофф, – общая и специальная. Первая проста, вечно и везде имеет силу; вторая изменчива для разных стран и времен и отличается сложностью. По законам общей нравственности тот человек хорош, который, будучи свободен от эгоизма, любит ближних как самого себя; а по правилам специальной морали хорош только тот, который соблюдает обычаи и нравы, рассчитанные на общее благо. Гёте считал себя чистым с точки зрения общей нравственности и успокаивался на этом». Если же вспомнить, что никто так не упрекал Гёте в безнравственности, как веймарские дамы, сами отличавшиеся изрядной распущенностью и, по свидетельству Шиллера, все до одной хорошо знакомые с разными любовными приключениями, – то нетрудно составить себе понятие о том, чего стоила веймарская «специальная нравственность».

Люди, для которых условная мораль олицетворяет незыблемые устои общественной жизни, конечно, не могут не осуждать человека, склонного руководиться в своих действиях исключительно внушениями собственной совести, хотя бы он и старался соблюдать при этом основное и высшее правило нравственности: не делай и не желай другому того, чего не желаешь себе. По отношению к этому правилу Гёте, действительно, имел основание не бояться упреков; что же касается условной морали, то в жизни, как в искусстве, он был склонен всегда стоять как можно ближе к природе, почти не обращал внимания на суждение общества и мог, конечно, казаться безнравственным с узкой точки зрения немецких филистеров и филистерш.

Смешно было бы оправдывать Гёте в тех кутежах и излишествах, которые он позволял себе в молодости, как смешно было и называть его за это безнравственным. В истории с Гретхен он был замешан лишь как влюбленный в эту девушку, а о проделках компании узнал последним; если он вел неправильную жизнь в период своего лейпцигского студенчества, то какой же студент никогда не кутил и что в этих кутежах особенно безнравственного? Серьезнее те обвинения, которые выставляют на вид его непостоянство в любви и нерасположение к женитьбе. Действительно, когда читаешь историю Фридерики Брион, то сердце невольно сжимается от жалости к этой милой благородной девушке, которую Гёте увлек и затем покинул. Но, во-первых, отношения его к Фридерике, как и к другим девушкам, которыми он увлекался, не заходили слишком далеко, доказательством чему служит то, что все эти девушки или повыходили замуж (Кетхен, Лотта, Лили), или же получали предложения, от которых отказывались по собственной воле (Фридерика). Во-вторых, Гёте сам увлекся Фридерикой невольно и со всею искренностью и легкомыслием двадцатилетнего юноши, от которого невозможно требовать, чтоб он с первого же дня знакомства с симпатичною ему девушкой рассуждал, может ли он на ней жениться или нет. Та же причина, которая не позволила ему жениться на Фридерике, без сомнения, не позволила жениться и на Лили: он был уверен, что брак этот не будет счастливым, и потому решился остановиться вовремя. Нерасположение Гёте к женитьбе является едва ли не главным его недостатком в глазах его немецких биографов. Забавно видеть, как они сожалеют об этой прискорбной, по их мнению, черте в жизни великого поэта, как ставят ему в пример Шиллера, как находят чуть ли не единственный недостаток г-жи фон Штейн в том, что она будто бы удержала Гёте от своевременной женитьбы. Так и представляешь их усердными союзниками г-жи Дельф, которая из сил выбивалась, лишь бы женить Гёте на Лили или на какой-нибудь другой девице. Между тем действительная причина, удерживавшая поэта от брака, заключалась, по-видимому, в осознании лежащих на нем трудных и многочисленных задач и в желании быть свободным для подготовки к их осуществлению. Всякая женитьба, хотя бы и самая счастливая, до известной степени связывает человека, налагая на него многочисленные обязанности. Карлос в «Клавиго» Гёте восклицает: «Жениться! Жениться как раз в то время, когда жизнь только готовится развернуться во всю ширь! Создать семью, ограничить себя, когда еще не совершил и половины своего пути, не сделал еще и половины своих завоеваний!» Такие же мысли волновали, по-видимому, и самого Гёте, когда он думал о браке. Свое духовное развитие Гёте счел относительно законченным только после поездки в Италию, – и как раз после этой поездки он и сделался семьянином, хотя в подруги жизни и выбрал себе вовсе не такую женщину, как ожидали в Веймаре. Раз связав свою судьбу с женщиной, он был уже примерным супругом и отцом семейства.

Что касается сочинений Гёте, то в настоящее время едва ли кому-либо придет в голову считать безнравственными, например, «Римские элегии» или «Вильгельма Мейстера». Элегии могут шокировать только тех, кого оскорбляют наивные описания Гомера, Овидия и других древних классиков или кого наводят на дурные мысли обнаженные мраморные статуи великих скульпторов. «Вильгельм Мейстер» безнравствен разве лишь тем, что в нем поэт совершенно объективен, не дает никаких нравственных оценок поступкам действующих лиц; словом, по меткому выражению Льюиса, мы в этом произведении «не видим даже и полы проповеднического стихаря».

К общим обвинениям Гёте в безнравственности примыкает и упрек в том, что он будто бы был честолюбивым и льстивым царедворцем. Много раз обсуждался вопрос, зачем Гёте избрал себе придворную карьеру, которая якобы затрудняла свободное развитие его поэтического таланта. На этот вопрос лучше всего отвечает Льюис: «Гёте должен был избрать себе какую-нибудь карьеру. Довольствоваться карьерой поэта в то время было столь же невозможно, как и теперь; карьера эта весьма соблазнительна, она дает славу, но – не дает денег… Обвиняющие его в том, что он тратил время на придворные пиршества и на такие правительственные дела, которые столь же хорошо, как и он, могли бы исполнить другие, должны бы хорошенько подумать, сберег ли бы он время, если бы, например, посвятил себя юриспруденции и вынужден был бы толкаться по залам франкфуртских судов?» Если прибавить к этому, что придворная карьера, обеспечивая Гёте в материальном отношении, давала ему громадный жизненный опыт и почти безграничные возможности для наблюдений над общественной жизнью, то выбор этой карьеры станет понятным и без предположения, что поэта влекло к ней честолюбие. Талант его вовсе не ослабел при дворе; это достаточно доказывается тем фактом, что длинный ряд своих лучших произведений Гёте написал после того, как поселился в Веймаре. Лишен всякого основания и упрек в низкопоклонстве перед коронованными особами. Гёте, правда, всегда соблюдал правила вежливости, а когда нужно – и этикета, но он не церемонился отказывать герцогу в его просьбах, отказался явиться ко двору при приеме короля Виртембергского и вообще держал себя вполне независимо. Известен анекдот о встрече Гёте и Бетховена в Карлсбаде с австрийской императрицей. Гёте очень вежливо раскланялся первый, а Бетховен ждал первого поклона со стороны лиц императорской фамилии и только кое-как ответил на этот поклон. Если этот анекдот о чем-либо и свидетельствует, то разве лишь о невоспитанности Бетховена, а не о низкопоклонстве Гёте.

Религиозные воззрения Гёте, как и его взгляд на нравственность, не раз были предметом сокрушения его друзей и злобной критики врагов. Обладая в высшей степени самостоятельным умом, Гёте, как мы видели, с самого раннего детства интересовался религиозными вопросами и старался создать собственную религию. В соответствии с теми влияниями, которым он подвергался в течение жизни, он много раз видоизменял свои религиозные воззрения, но никогда, даже в эпоху наибольшего сближения с девицей фон Клетенберг, не мог всецело примкнуть ни к одной религиозной секте. Библию он глубоко чтил и чрезвычайно интересовался ею, но гораздо более как историческим и литературным памятником, чем как религиозной книгой. Чем ближе знакомился Гёте с естествознанием и с классическим искусством, тем сильнее удалялся он от общепринятых форм религии, а по возвращении из Италии стал выражаться об этих формах так резко, что глубоко огорчил своих религиозных друзей и заслужил прозвище «великого язычника». С этого времени религией Гёте окончательно сделался так называемый пантеизм, то есть признание безличного божества как животворной силы, разлитой в природе и нераздельной с нею. Гёте верил в бессмертие души, как это видно из разговора его с Фальком после смерти Виланда. Вообще же его религия была скорее философски-эстетическая, чем этическая, хотя он чрезвычайно высоко ценил христианское нравственное учение.