Часть третья. Мертвая петля
I. Доклад камердинера
Что ты за вздор болтаешь?
– Не вздор, ваше превосходительство, а только докладываю, что на дворе гуторят, и не было бы нам оттого какого лиха… Доложить ведь отчего не доложить, а там как прикажете.
– Что же мне приказывать?
– Розыски прикажете учинить или запрет об этом говорить положите, ваша барская воля.
– Да откуда это пошло? Кто такой слух лживый пустил?
– Разно говорят, ваше превосходительство… Одни бают, что Егорка кучер в кабаке от прохожего слышал, а другие, что странник в людскую заходил, поведал.
– Странник?
– Странник, ваше превосходительство, из тамошних мест.
– А ты спрашивал Егора?
– Спрашивал.
– Что же он?
– Исклялся, проходимец, что ничего не слыхал, никакого прохожего не видел и в кабаке не был.
– А пьян ежедневно?
– Точно так, ваше превосходительство.
– Где же он напивается?
– Я ему это тоже в линию ставил, а он, охальник, несуразное говорит.
– Что же несуразное?
– Николи, говорит, я пьян не бываю.
– Вот как. Вели-ка всыпать ему полсотни горячих.
– Слушаю-с.
– А странника-то видел?
– Никак нет, ваше превосходительство, бабы болтают.
– Пришел, значит, в людскую странник и сказал, что-де княжна-то, что к вам в побывку приехала, не княжна?
– Так точно-с. Оно, значит, как бают, издалека начал о том, как, то есть, князь Сергей Сергеевич беседку открывал.
– Слышал, слышал от княжны Людмилы.
– Да между слов и сказал… А княжна-то у вас из холопок… Тут к нему и пристали: как так из холопок? Ну, он и поведал.
– Гм…
– Все, как я вам докладывал, и выложил… Убита княжна и лежит в могиле, а над ней, над могилой то есть, крест и надпись, что погребена здесь Татьяна Берестова. А Татьяна-де эта живехонька, в княжну вырядилась и айда в Питер.
– Вот как…
– Точно так, ваше превосходительство.
– А где же этот странник?
– Не могу знать, ваше превосходительство… Известно, Божий человек… Ему пути не заказаны…
Разговор этот происходил в одно прекрасное утро в конце ноября 1756 года в кабинете действительного статского советника и кавалера Сергея Семеновича Зиновьева между ним и его старым камердинером Петром во время утреннего туалета его превосходительства. Сергей Семенович некоторое время молчал.
– Так как же прикажете?
– Разумеется, приказать держать язык за зубами и не повторять всякого вздору, сочиненного разными проходимцами… Мне ли не знать мою племянницу…
Последние слова Зиновьев произнес с некоторою расстановкою, как бы в раздумье.
– Слушаю-с! – ответил Петр и не спеша вышел из кабинета.
Сергей Семенович остался один, но, прежде чем собрать нужные ему на сегодня в месте его служения бумаги и выехать из дому, стал ходить взад и вперед по кабинету, поправляя свой парик, который сидел хорошо на голове и, казалось, не требовал поправки. Этот жест, впрочем, был обыкновенен у Сергея Семеновича, когда он находился в волнении.
Доклад, переданный ему Петром, несмотря на то что он отнесся к нему при камердинере с полным равнодушием, сильно смутил брата покойной княгини Вассы Семеновны Полторацкой.
Перед смертью сестры он несколько лет не виделся с нею, так как дела задерживали его в Петербурге.
В царствование Елизаветы Петровны необходимо было быть постоянно на глазах монархини, если чиновник занимал высокий пост и желал из честолюбия наград и повышений.
Сергей Семенович именно занимал подобный пост и был крайне честолюбив.
В числе милостей государыни было, между прочим, и сватовство ему Якобины Менгден, на которой он женился лет шесть тому назад.
Эта Якобина, если помнит читатель, была любимой фрейлиной императрицы Анны Иоанновны и невестой Густава Бирона, брак с которым был разрушен дворцовым переворотом, арестом жениха и его ссылкой.
Хотя Густав Бирон был в начале царствования Елизаветы Петровны возвращен, но прожил в Петербурге не долго и скончался внезапно. Говорили, что он сам отравился в припадке умственного расстройства, которое началось со дня его внезапного ночного ареста, но насколько верны были эти слухи – неизвестно.
Якобине Менгден от этого было не легче, и она даже с грустью стала примиряться с мыслью остаться в старых девах, когда заботливая о ней со дня восшествия на престол государыня возымела мысль выдать ее замуж за Зиновьева, тоже уже почти решившего остаться старым холостяком.
Само собою разумеется, что брак этот, заключенный по воле государыни, не имел ни малейшей романической подкладки, что, впрочем, не помешало бывшей Якобине Менгден, ныне Елизавете Ивановне Зиновьевой (она приняла православие вскоре после восшествия на престол государыни и сохранила свое второе имя Елизавета), забрать совершенно в руки своего мужа.
Расположение императрицы Елизаветы Петровны к Лизе, как она называла запросто Зиновьеву, делало то, что супружеское ярмо, которое надел на себя закоренелый холостяк Сергей Семенович, было не так-то легко сбросить.
Да он этого и не пытался делать.
Уступки жене вознаграждались повышением по службе, да и кроме того, в домашнем быту он не мог ни на что жаловаться.
В доме царила немецкая аккуратность; на хозяйство, хотя после брака Зиновьевы, соответственно их положению в Петербурге, жили широко, Елизавета Ивановна сравнительно мало тратила денег.
Кроме того, несмотря на то что супруге Сергея Семеновича было сорок лет по самому дамскому счету, она еще очень сохранилась и обладала теми женскими прелестями и качествами, найти которые в жене такому пожилому человеку, как Зиновьев, не всегда удается.
За невестой он получил, кроме связей, и довольно значительное приданое, от милостей императрицы, так что и с этой стороны его брак не являлся невыгодным.
Достигнув тех лет, где при усиленной еще государственной деятельности требуется уже относительный домашний покой и комфорт, Сергей Семенович был доволен. Он дошел даже до того, что малейшая неприятность служебная и домашняя волновала его в сильной степени, как человека, привыкшего, чтобы его жизнь текла спокойным ручейком в гладком песочном русле.
Сильно поэтому, почти до болезни, встревожило Сергея Сергеевича письмо его племянницы княжны Людмилы Васильевны Полторацкой, которая в ярких красках описывала ему обрушившееся на нее несчастье – трагическую смерть ее матери, а его сестры, и служанки-подруги – Тани. Говорилось в письме о предшествовавшем катастрофе сватовстве князя Сергея Сергеевича, на которое выразила полное свое согласие покойная княгиня Васса Семеновна, сватовстве, объявление о котором, конечно, теперь отложено на время годичного траура и о котором племянница просила дядю сохранить тайну. В конце письма княжна Людмила Васильевна уведомляла Сергея Сергеевича, что прибывает в Петербург, и просила приюта в его доме до своего устройства в этом городе, покупки дома или же найма квартиры.
Сергей Семенович, посоветовавшись со своей супругой, отписал племяннице как выражение своего искреннего соболезнования, так и согласие и даже особое «родственное удовольствие» видеть ее в Петербурге и временно в своем доме. На слове «временно» особенно настаивала Елизавета Ивановна, вследствие своей немецкой бережливости опасавшаяся, чтобы племянница, хотя и богатая, пожалуй, долго проживет на хлебах дядюшки и, конечно, приедет не одна, а в сопровождении дворовых людей в подобающем ее княжескому достоинству количестве.
В последнем Елизавета Ивановна не ошиблась.
В конце октября месяца княжна Людмила Васильевна прибыла в Петербург в сопровождении двенадцати дворовых людей – восьми мужчин и четырех женщин и поселилась в доме дяди на Морской улице.
Сергей Семенович и Елизавета Ивановна Зиновьевы встретили свою племянницу с родственной сердечностью.
Елизавета Ивановна, никогда не видавшая княжну, конечно, не могла заметить в ней странной перемены, на которую обратил внимание Сергей Семенович, но приписал ее пережитому молодой девушкой потрясению и, кроме того, многолетней с нею разлуке.
Ему бросились в глаза некоторая резкость манер и странность суждений молодой девушки, которые, по его мнению, не могли проявляться в ней, воспитанной под исключительным влиянием его покойной сестры, этого идеала тактичной и выдержанной женщины, несомненно, и своей дочери прививавшей те же достоинства.
«Сколько лет я с ней перед смертью не виделся… Может, и изменилась с годами…» – думал Сергей Семенович при каждой особо шокировавшей его выходке племянницы, выходке, далеко, впрочем, не выходившей из рамок светского приличия, но, как ему казалось, не долженствовавшей иметь места у дочери княгини Вассы Семеновны.
Таинственный доклад камердинера Петра через месяц после приезда княжны Людмилы Васильевны, в связи с этими появлявшимися подчас в его голове мыслями, несказанно поразил его.
«Ужели и это самозванка?» – мысленно задавал он себе вопрос, ходя по кабинету, забыв и про деловые бумаги, и о том, что ему время отправляться на службу.
II. Самозванец
Мысли Сергея Семеновича Зиновьева невольно перенеслись за год тому назад, когда случилось происшествие, тоже сильно его взволновавшее и послужившее причиной далеко не шуточного столкновения между ним и его супругой Елизаветой Ивановной. Последняя одержала верх, но и теперь, при одном воспоминании о допущенной им, Сергеем Семеновичем, отчасти по слабости характера, отчасти из любви к покою, мистификации, он чувствовал, как под париком у него шевелились волосы. Он до сих пор принужден порой играть роль в этой неприглядной истории, утешая себя, впрочем, тем, что, нарушая законы дружбы, он действует по законам родства.
Дело в том, что с небольшим год тому назад Сергей Семенович, вернувшись в один далеко для него не прекрасный день со службы, застал в гостиной жены еще сравнительно не старую, кокетливо одетую красивую даму и молодого, лет двадцати четырех или пяти, человека поразительной красоты. С первого беглого взгляда можно было догадаться, что это мать и сын. Так разительно было их сходство, особенно выражение глаз, черных как уголь, смелых, блестящих.
Сергей Семенович, увидав гостей, остановился пораженный, сделав несколько шагов по гостиной. Картины минувшего, казалось, вместе с этой дамой и молодым человеком широкой лентой потянулись перед его духовным взором. Он как-то сразу, внезапно узнал их. Перед ним сидела Станислава Феликсовна Лысенко и ее сын Осип.
Зиновьев стоял как завороженный, между тем как молодой человек встал с кресла и почтительным, но гордым поклоном приветствовал хозяина дома.
– Позволь тебя познакомить, Серж, – раздался, и, как показалось Сергею Семеновичу, откуда-то издали, голос его жены, – моя сводная сестра, графиня Станислава Свянторжецкая, и ее сын Иосиф Янович. Прошу их любить и жаловать.
Сергей Семенович перевел свой почти бессмысленный взгляд с гостей на жену и обратно, пробормотал какое-то приветствие, поцеловал, по обычаю того времени, руку сестры своей жены и грузно опустился на кресло. Его голову, казалось, давила какая-то тяжесть. Он потерял способность соображать.
«Жена Ивана Лысенко – Станислава… Его сын – Осип… Графиня и граф Свянторжецкие…» – все это какими-то обрывками мыслей неслось в его голове, но не могло уложиться в ней в какую-либо определенную формулу.
Он ничего не понимал.
– Стася приехала ко мне уже устроившись в Петербурге… Я попеняла ей за это, – продолжала между тем Елизавета Ивановна. – Теперь она просит меня устроить ей представление ее величеству, которой одной она решается поручить сына. Ей необходимо будет уехать за границу… Ты, конечно, ничего не будешь иметь против того, чтобы я устроила ей это…
– Пан будет ласков, – вставила полурусским, полупольским языком Станислава Феликсовна.
– Почему же… Конечно… Это твое дело, – пробормотал Сергей Семенович, зная очень хорошо цену обращения со стороны жены за его согласием.
Эту комедию своей супружеской подчиненности Елизавета Ивановна неукоснительно проделывала при посторонних.
– Я завтра же утром буду у ее величества, а ты приезжай с Осей обедать, – решила Елизавета Ивановна, обращаясь к гостье.
Приезжие родственники поднялись со своих мест, простились и вышли из гостиной. Елизавета Ивановна пошла их провожать. Сергей Семенович остался сидеть в глубокой задумчивости, из которой его вывела возвратившаяся супруга вопросом:
– Что с тобой, Серж?
Зиновьев вскинул на нее глаза и пристально посмотрел.
– Послушай, матушка, что это за мистификация?..
– Какая мистификация? – с недоумением уставилась на него Елизавета Ивановна.
– Помилуй, какие же это графы Свянторжецкие?
– То есть как какие?
– Да так… ведь это Станислава Феликсовна Лысенко и ее сын Осип Иванович Лысенко.
– А ты почем знаешь?
– Как же мне не знать? Муж этой госпожи и отец этого франта мой старый и лучший друг.
– Мне остается поздравить тебя с такими друзьями, – ядовито заметила Елизавета Ивановна. – Действительно, моя бедная Стася имела несчастье быть замужем за этим армейским извергом, но долго не могла вынести совместной с ним жизни и бежала от него со своим ребенком.
– Это она так рассказывает?!
– Я это знаю.
– Знаешь, да не совсем. Иван Осипович Лысенко развелся с ней много лет тому назад. Она была обвинена, и сын был оставлен при отце, но лет десять тому назад она его украла.
– И отлично сделала, – закончила Елизавета Ивановна торжественное сообщение мужа, которым он предполагал окончательно ошеломить ее.
Этот чисто женский вывод, в свою очередь, поставил в тупик Сергея Семеновича.
– Кроме того, он никогда не был графом.
– Это уж ты ошибаешься. Свянторжецкие польские графы, хотя некоторые из них, ввиду обеднения, не именуются своим титулом. Дела Станиславы, видимо, блестящи, и она по праву носит свою девичью фамилию и титул.
– А ее сын?
– Что же ее сын?
– Ведь он-то уже не имеет никакого права именоваться Свянторжецким, да еще и графом.
– Польша не Россия, мой друг. Там все возможно. Его бумаги в полном порядке. Иначе бы она не решилась беспокоить государыню.
– Гм… – протянул Сергей Семенович. – Однако я буду относительно этого молодого человека в неловком положении.
– Это еще почему? – спросила Елизавета Ивановна.
В ее голосе зазвучала строгая нотка, предвестница бури. Сергей Семенович насторожился.
– Я, собственно, говорю о том, что его отец – мой друг. Он, положим, в Москве. Но есть слухи, что он будет переведен сюда, – начал путаться он.
– Что же из этого?
– То есть, я говорю, неловко…
– Ничего нет неловкого. Если ты знаешь мать, то она на днях уезжает из Петербурга. Сына же его ты мог и не узнать после стольких лет.
– Оно конечно.
– Его, вероятно, не узнает и сам отец.
– Ну, как не узнать. Старик, конечно, не покажет, что узнал, но узнать узнает.
– И пусть себе.
– Они могут столкнуться, – продолжал волноваться Зиновьев.
– Это уже предоставь мне… Я могу тебе ответить, что этого не случится.
– Гм… – снова издал Сергей Семенович неопределенный звук.
– Да и вообще я думаю, что дело моей сестры и ее сына – мое дело, а не твое… – отрезала наконец решительно Елизавета Ивановна.
– Оно так-то так, но…
– Никаких «но».
– Делай как знаешь, матушка.
Сергей Семенович, сказав эту привычную для него фразу, которой обыкновенно кончались все его препирательства с супругой, удалился в кабинет.
«Действительно, я сделаю вид, что его не узнал и что никогда не знал», – решил он, переодевшись с помощью своего камердинера Петра и несколько раз пройдя по кабинету.
– Глупое положение! – вырвалось все-таки у него восклицание, доказывавшее, что это решение, на которое его натолкнула его жена, претило его честной и прямой натуре.
Но иного выхода не было. Сергей Семенович смирился и сделался безучастным зрителем происходящего вокруг него.
Елизавета Ивановна Зиновьева исполнила просьбу своей сестры в точности. Императрица Елизавета Петровна не отказала в ходатайстве своей любимой статс-даме и назначила графине Станиславе Свянторжецкой день и час приема.
– Приезжай с ней, если она посвятила тебя совершенно в свое дело, – сказала государыня.
Елизавета Ивановна, по просьбе своей сестры, действительно сопровождала ее и ее сына во дворец и была принята вместе с ними государыней. Прием продолжался около двух часов, но содержание этой долгой беседы императрицы с Зиновьевой и графиней Свянторжецкой с сыном осталось тайной даже для самых любопытных придворных. Елизавета Ивановна передала о впечатлении приема своему мужу в общих выражениях.
– Ее величество добра как ангел, – сказала она, – она обещала заменить Осе мать. На днях состоится зачисление его в один из гвардейских полков. Стася уезжает обвороженная приемом государыни.
Вот все, что узнал сам Сергей Семенович. Он, впрочем, этим особенно и не интересовался. Он замкнулся в себе и старался даже при жене показать свое безучастное отношение к графине и графу Свянторжецким. Этим, казалось, он платил дань дружбе своей с Иваном Осиповичем Лысенко, прекрасно шедшим по службе и уже имевшим генеральский чин. Мысленно он даже называл Осипа Лысенко, графа Иосифа Свянторжецкого, тоже самозванцем.
Граф Иосиф Янович Свянторжецкий действительно был вскоре зачислен капитаном в один из гвардейских полков, причем была принята во внимание полученная им в детстве военная подготовка. Отвращение к военной службе молодого человека, которое он чувствовал, если читатель помнит, будучи кадетом Осипом Лысенко, и которое главным образом побудило его на побег с матерью, не могло иметь места при порядках гвардейской военной службы Елизаветинского времени.
Служба в гвардии была самая легкая. За все отдувались многотерпеливые русские солдаты. Офицеры, стоявшие на карауле, одевались в халаты, дисциплина и субординация были на втором плане. Генералы бывали такие, которые не имели никакого понятия о военной службе. Гвардия, таким образом, представляла из себя придворных, одетых в военные мундиры.
При таких условиях, конечно, военная служба не могла тяготить свободолюбивую натуру, каковой в высшей степени обладал Осип Иванович Лысенко – он же граф Иосиф Янович Свянторжецкий.
Графиня Станислава Феликсовна вскоре рассталась с сыном и уехала из Петербурга, а молодой человек отдался всецело удовольствиям столичной жизни. Обласканный государыней, красивый, статный, остроумный, он вскоре сделался кумиром дам петербургского света, душой высшего общества и коноводом петербургской золотой молодежи того времени. Сойдясь на дружескую ногу с любимцем государыни императрицы Иваном Ивановичем Шуваловым, он в то же время ухитрился быть своим человеком и при «молодом дворе», где оказывали ему благоволение не только великая княгиня, но даже и великий князь Петр Федорович.
Все это, конечно, знал Сергей Семенович, и все это заставляло его еще упорнее скрывать известную ему тайну происхождения графа Свянторжецкого и даже мысленно с осторожностью называть его «самозванцем».
Граф Иосиф Янович сам помогал Сергею Семеновичу в его сдержанности. Он являлся в дом Зиновьевых только с официальными визитами или по приглашению на даваемые изредка празднества. Но на особую близость не навязывался, совершенно погруженный в водоворот шумной светской жизни. За это ему был благодарен Сергей Семенович.
С появлением в доме Зиновьевых княжны Людмилы Васильевны Полторацкой визиты графа Свянторжецкого сделались чаще и продолжительнее. Видимо, княжна произвела на графа сильное впечатление, и он стал за ней усиленно ухаживать. Княгине Людмиле были далеко не противны возбужденные ею в графе чувства. Так, по крайней мере, казалось по ее отношениям к молодому графу, отношениям, которые, по мнению Сергея Семеновича, могли бы быть даже более сдержанными, в особенности в дни глубокого траура. Все это промелькнуло в уме Зиновьева и вылилось в восклицании:
– Ужели и это самозванка?
Он, однако, на минуту оторвался от этих дум, собрал бумаги и уехал на службу, но в деловой атмосфере присутствия роковой вопрос, что ему делать, не выходил из его головы. Он припоминал разительное сходство побочной дочери мужа его сестры князя Полторацкого – Тани Берестовой с княжной Людмилой, сопоставлял этот факт со странным поведением в Петербурге его племянницы, и вследствие этого толки дворни, о которых ему докладывал Петр, порожденные рассказами какого-то захожего человека, приобретали роковую вероятность.
– Что же делать?
Вопрос становился серьезным и вместе с тем трудноразрешимым. Как доказать самозванство княжны Полторацкой, если только это самозванство действительно, как утверждает пущенная в дворне молва, которую, пожалуй, не удержать распоряжением не болтать вздор, отданным им, Сергеем Семеновичем, сегодня утром его камердинеру Петру.
Слово что воробей: вылетит – не поймаешь. Из застольной полетит молва на улицу, проникнет в другие застольные, а из них и в палаты господ и пойдет кататься по Петербургу, осложняемая прикрасами. Может, наконец, дойти и до государыни. Сочтут его, Зиновьева, сплетником и укрывателем, и тогда, пожалуй, быть беде неминучей.
Такими мрачными красками мысленно рисовал себе будущее Сергей Семенович Зиновьев, и снова перед ним вставал роковой вопрос: «Что же делать?»
Предпринять между тем ничего было нельзя. Власти тамбовского наместничества признали тождество княжны Полторацкой с оставшеюся в живых девушкой. Она была утверждена в правах наследства после матери, введена во владение всем имением покойной. Дворовые считали ее княжной. Нельзя же было на основании сплетни, пущенной каким-то проходимцем, поднять историю, возбуждение которое еще может быть злыми языками истолковано желанием получить наследство от бездетной сестры.
Сергей Семенович решил, как и в деле графа Свянторжецкого, дать событиям идти своим чередом.