Зачем звезда герою. Приговорённый к подвигу

Куда идти? Что делать? Он не знал. У него было такое ощущение, будто прошло несколько лет, пока он валялся в больнице, в «тюряге» сидел. В голове такой сумбур – с ума сойдёшь.

Он закурил, задумался и даже не заметил, как налетевший ветер за несколько затяжек выкурил папиросу – только искры полетели в синеватый сумрак.

Сначала он хотел пойти, отыскать приятеля, живущего в райцентре, поговорить по поводу того, что происходит, но вспомнил приказ полковника: не бродить по районному центру, а сразу же ехать домой. Да и зачем тут бродить, что искать, когда нервы на взводе? Найдёшь приключений на афедрон.

Сгоряча забывая о своей хромоте, Степан Солдатеич вознамерился пешком дойти до Миролюбихи. Вышел за околицу, и тут нога заныла. Он завернул в перелесок, крепкий посох выломал. Но и посох был плохим помощником – ступня огнём горела. Однако Солдатеич упрямо шёл и шёл, стиснув зубы, и думал: «Дорогу осилит идущий!»

И вскоре ему повезло. На попутке он с ветерком добрался до Миролюбихи, отказавшись ехать в кабине. Во-первых, потому что клаустрофобия начинала тревожить, а во-вторых, просто не хотелось разговаривать с шофёром – тошнёхонько было.

В Миролюбихе показалось ещё холодней, чем в райцентре. Промозгло. Ветрено. Будто предзимье уже наступало на горло.

Низколобое небо, космато заволосатевшее, склонилось над крышами. Облака и тучи рваными закрайками цеплялись за деревья и скворечники на длинных шестах. «Чёртов столб» винтом крутился возле автостанции – убегал куда-то на задворки и возвращался, вздымая обрывки газет, окурки, фантики и всякую другую дребедень, в большом количестве скопившуюся по углам и в самом центре площади. Никогда ещё так грязно в этом месте не было. Так замусорено, так захламлено и так заплёвано бывает только в доме, откуда хозяева съехали.

Угрюмо глядя под ноги, где рваными знамёнами лежали осенние листья, Стародубцев обходил густой кисель грязюки, мутно-сизые лужи, кое-где застеклённые полночной стужей. Заблудился в каком-то кривоколенном проулке. Попал в тупик – полынь, сухая жалица. Постоял, растерянно зыркая по сторонам. Невдалеке приметил магазин – дверь гостеприимно растарабарили.

Он зашёл, поллитровку хотел прикупить. И тут его жена перехватила. Возле прилавка было пусто, и вдруг – на тебе…

– Стёпочка! – Глаза у неё широко расплескались на бледном лице. – Я там, в районе, в коридоре, караулила тебя, а ты ушёл, уехал, даже не заметила.

– Меня Белоцерковский чёрным ходом выпустил, – отворачиваясь от прилавка, тихо сказал Солдатеич. – Он хоть и поляк, но русский офицер. Настоящий полковник. С умом.

– Он-то, может, и с умом, а вот ты…

– Ну, хватит! – перебил Стародубцев, исподлобья поводя глазами. – Люди смотрят!

– Да как же хватит, Стёпочка? Тебя ж ни на минуту одного нельзя оставить! Какую клизьму ты хотел кому-то сделать?

– Что ты орёшь-то на всю деревню? – Он отодвинул бутылку, будто гранату, с которой уже сорвали чеку. – Забери! – раздражённо сказал продавщице: – Сто лет не пил, а ты мне суёшь зачем-то…

Остаток пути до избы Стародубцев топал как будто под конвоем – жена шагала сзади, на пятки наступала. Улица, где шли они, знакомый переулок – всё это странно как-то изменилось за то время, пока лежал в больнице. А точнее сказать: за то время, когда старый уклад по стране с грохотом обрушился, а новый на ноги ещё не встал.

От старого миропорядка ещё остались звонкие призывы на стенах казённых зданий – «наша цель…», «наша дорога…» «наша гордость…» А новый строй в ДК, в кинотеатре уже торопился правду-матку рассказать насчёт золота партии и насчёт немецкого шпиона, который на деньги масонов приехал в запломбированном вагоне, чтобы Россию зажечь огнём революции.

И снова багряные листья, шелковисто шуршавшие под сапогами, показались рваными знамёнами. И возникло вдруг такое ощущение, точно он сейчас идёт по территории, захваченной врагом. Ощущение это – забытое, давнее, унизительно-щемящее, – залегло на дно души с тех давних пор, как он прошёл по Украине, по Белоруссии, откуда пришлось выковыривать фрицев, стреляющих из каждой подворотни, из каждой белой мазанки, облизанной чёрным языком пожарища.

– Стёпушка! – окликнула жена. – Ты куда? Остановившись, он незрячими глазами уставился на калитку, мимо которой едва не протопал. И опять показалось ему, будто бы прошло несколько лет с той поры, когда покинул дом.

Запрокинув голову, он отрешенно постоял во дворе. Журавлиный клин тянулся к югу – серые крестики на синем фоне. И вдруг ему стало тоскливо – до боли, до стона. И вспомнились обрывки песни: «Летит, летит по небу клин усталый, летит в тумане на исходе дня. И в том строю есть промежуток малый – быть может, это место для меня…»

Дома показалось ему неуютно и холодновастенько, несмотря на то, что Доля прибралась и часом раньше печку подживила. Неуютно было, прежде всего, в душе. А в голове всё никак не могла угнездиться, не могла поместиться невероятная новость по поводу развала Советского Союза. Как это так? Вчера ещё был – необъятный такой, а сегодня – следа не найти.

Эта новость голову разламывала – настолько была велика. Он и так и сяк пытался эту новость приладить к себе, как-то свыкнуться, сжиться с тем, что произошло. Только ни черта не получилось. Это было нечто запредельное…

Доля Донатовна, тревожно посматривая на мужа, всё пыталась его уложить, всё какие-то капельки предлагала принять. Но Стародубцев наотрез отказывался.

– Належался! Напринимался! – сквозь зубы рычал. – Почему мне сразу не сказала?

– Да как же я могла, когда…

– Надо было сказать. Я бы поехал в Москву. Я бы им, сволочам…

«Вот потому и не говорила!» – вздыхая, думала жена, позвякивая посудой – на стол готовила.

– Садись, поешь.

Он посмотрел на потолок и помрачнел. – А где ключи от вышки?

– От чердака? Зачем тебе?

– Трещина. Не видишь? Надо проверить, как там…

Зигзагообразная тонкая молния прочертилась по белому потолку – трещина едва заметная, паутинками уползающая в глубину штукатурки. Чердак, оснащённый двойными опорами, никогда ещё так не проседал. Да это и не мудрено – никогда ещё не было землетрясения.

– Теперь я и не вспомню, где, – забормотала Доля Донатовна, перебирая коробки, ящички. – Где он, твой ключ. Ты же сам куда-то заховал.

Собираясь накричать на жену, Солдатеич поперхнулся. Приступ кашля навалился на него – лицо побагровело, как в петле. Откашлявшись, он нехотя прилёг, разглядывая молнию на потолке.

– Дай воды, – закряхтел, – пересохло.

Жена обрадовалась. Она сама только что хотела предложить попить – снотворное в стакан было подмешано.

3

Багрово-красный комок заката уже завалился за дальние избы и огороды, когда Стародубцев кое-как распросонился. Голова была такая очумелая, будто с чужого плеча.

Зевая, он включил телевизор и сплюнул в сердцах. Сначала там полуголые девки вертели задницами в перьях и длинными ножищами дрыгали так, что Солдатеич невольно отшатывался – как бы по сусалам не прилетело. А затем такое началось – ни в сказке сказать…

Собираясь ещё раз зевнуть, он челюсть едва не вывихнул – застыл с открытым ртом.

– Ты гляди, что творят, – пробормотал и тут же крикнул: – Доля! Где ты? Глянь!

Жены в доме не было.

Он табуретку взял, очки напялил и подсел поближе к телевизору.

Униженный и оскорблённый, он со стыдом и ужасом смотрел и слушал, как матерят – почти открытым текстом – времена «застоя», времена, когда был СССР. Первым делом он хотел выключить телевизор. Однако не выключил. Может, потому что подспудно ждал, когда же наконец-то кто-нибудь встанет на защиту, возмутится, призывая к совести. Нет, никто не призывал, не возмущался. А, скорее, даже наоборот. Сатанинское самодовольство сквозило в голосах, в глазах и в сытых физиономиях, большинство из которых с трудом помещалось в телевизоре – подбородки и жирные щёки в горницу чуть не вываливались, чуть слюна из телевизора не брызгала, когда эти твари продажные в порыве вдохновенной безнаказанности поносили державу, вскормившую их и вспоившую.

Понимая, что ничего хорошего он не дождётся от этих сытых трепачей, фронтовик поднялся – вырубить всю эту камарилью.

И вдруг он услышал о каком-то странном соглашении, подписанном в Беловежской пуще.

«Соглашение? – жарко и отчаянно мелькнуло в голове. – Лично я дак не согласен!»

Исходя из того соглашения, говорил картавенький диктор, СССР как субъект международного права и геополитическая реальность прекратил своё существование. Первая статья того соглашения возвещала о том, что «высокие договаривающиеся стороны» образуют Содружество Независимых Государств. Сокращённо – СНГ. А дальше, как в той сказке, – чем дальше, тем страшней. И совсем уж дурно стало Солдатеичу, бывшему советскому танкисту, совсем уже сделалось невмоготу, когда танки таманской дивизии взялись боевыми снарядами шарахать по Дому Советов. Потом беспорядки покатились по улицам. Кровь на брусчатке. Цветы.

Это была показана «хроника побед и поражений», – так сказал всё тот же картавый диктор. Но Степан Солдатеич всё это воспринял, как происходящее в реальном времени.

Кусая губы от обиды, рыча от злости, он не выдержал – сграбастал телевизор и потащил куда-то. Громоздкий ящик, давно уже здесь прописавшийся и не пожелавший покидать избу, заартачился в дверях, громко бухнул боком об косяк – по стеклянной морде телевизора поползла морщина витиеватой и глубокой трещины.

– Стёпочка! – закричала жена. – Что ты делаешь? Он побледнел, оскаливая зубы ей навстречу. – Уйди! Христом богом прошу!

И жена благоразумно отступилась: глаза у него полыхали так, что если бы увидел банку с керосином – взорвалась бы к чёртовой матери.

И откуда только силы взялись в нём. Ослабленный, раскрученный по гайкам и развинченный после болезни, Степан Солдатеич выволок проклятый ящик на крыльцо, там поднял на плечи и потащил, пошатываясь, в сторону помойки – на сумеречный берег, от которого землетряска отломила жирный чернозёмный кусище.

Запнувшись, он поскользнулся на чём-то – едва не грохнулся. Но всё-таки дошёл, дошкандыбал туда, куда хотел. Бросил с размаху и яростно плюнул в стеклянную рожу – в сытую рожу, продажную, ничего святого за душой не имеющую. И сразу вдруг стало легко. Только в коленках слабина холодцом задрожала. Он вытер пот, вздохнул и, сутуля спину, побрёл куда-то, едва переставляя сапоги, налитые свинцом, и ощущая не только усталость – жуткую опустошённость, распотрошённость сердца и души.

Следом жена прибежала, хотела забрать телевизор, но эта ноша для неё оказалась почти непосильной. Доля Донатовна пошла за тележкой, чтобы погрузить и увезти.

И тогда Солдатеич схватил полупудовый колун, мрачно мерцающий под навесом сарая, – рванулся на помойку, и вскоре там что-то зазвякало и забабахало, как будто гранаты взрывались.

Чёрная бездомная собака, кормившаяся отбросами, приглушенно зарычала на Стародубцева, показывая клыки и злостью накаляя красноватые глаза.

– Ах ты, сучка драная! – Солдатеич не только не испугался, даже обрадовался. – А ну, иди сюда! Иди, поганка!

Какая-то странная, полузвериная сила исходила от этого человека – небывалая сила. Отскочив, собака драпанула в сумрак, трусовато поджимая хвост, отяжелённый гроздьями репейника.

С колуном наперевес он постоял среди помойки, задыхаясь от гнева. Жутковато посмотрел по сторонам – красные круги перед глазами плавали.

– Ну? – сквозь зубы прошептал. – Кто ещё против советской власти?

Он не мог просто так успокоиться. Его трясло. Хотелось куда-то идти с колуном, крушить сволочей и доказывать правду, огнём испепеляющую сердце.

И тут перед глазами предстал его спаситель – тот самый, который «с поля боя» на своей машине в районную больницу привёз. Тот, который по жизни всегда шагал широко и уверенно.

Глава пятнадцатая. Гуляй, ребята

1

Волевые, целеустремлённые, уверенно идущие по жизни – эти люди рождаются во все времена. Только времена бывают совершенно разные. А потому и люди по-разному зовутся, наряжаются по-разному и под разными знамёнами идут. В былые века целеустремлённый и волевой человек становился, например, купцом, богател год за годом. А другой такой же волевой становился дерзким атаманом, под разбойным парусом гулял, на большой дороге промышлял. Во время революции такие дерзновенные и волевые на баррикадах глотку драли, Зимний брали. Во время Великой Отечественной – это были командиры и политруки. А в мирное советское время – это человек «партейный», насквозь идейный. Приблизительно в таком порядке, в таком ранжире Стародубцев выстраивал многих своих знакомых.

Молодой, подающий надежды «идейный пахарь» Пустовойко жил почти по соседству – через переулок, примыкающий к реке. Вот как раз по переулку он и пришёл тогда – поднялся от реки.

– Слышу, гром гремит, – заговорил он, объясняя своё появление. – Потом смотрю – сосед воюет с телевизором. И не жалко тебе, Солдатеич? Дорогое всё же удовольствие – громить такую технику.

– Глаза бы не глядели! Веришь, нет?! – в сердцах воскликнул Стародубцев, отплёвываясь. – Лучше б я взорвался на той немецкой мине. Какого хрена ты меня спасал?.. Оно, конечно, я тебе сказать «спасибо» должен. По совести-то ежли рассудить. Да только ведь такой бардак кругом…

– Понимаю. – Пустовойко губу закусил. – А может, мы пойдём ко мне? Посидим, потолкуем про нашу весёлую жизнь.

Стародубцев помолчал, в уме что-то прикидывая. – Может, лучше ко мне? – предложил.

– А Доля твоя?

– А чего? Она поймёт.

Пустовойко машинально волосочек выдернул из треугольной, розовато раздувавшейся ноздри.

– А моя так ни черта не понимает. Ну, пошли, Солдатеич. У тебя хоть ребятишек нет. Как там, кстати, поживает ваш Николик?

– Учится. В десантном.

– Молодец. Хорошего ты парня воспитал. – Шагая следом, Пустовойко заметил: – Хорошо тебя там залатали. Даже не хромаешь.

– Жизнелюб, дай бог ему здоровья.

– Погоди. – Сосед остановился. – А водка-то у тебя найдётся? Я же помню, что ты ни-ни…

– Водки нет. Тока закуска.

– Ну, вот видишь. А без водки разговора не получится. Давай ко мне.

Вечер уже зацветал над землёй. На западе пламенела полоска зари, чётко повторяя чёрный контур далёкого бора. Выстывающий синий воздух столбами стоял между избами, между деревьями в переулке. Тонкий месяц хищновато скалился, прорезаясь в облаках за рекой, откуда свежий ветер то и дело потягивал.

– Гроза, однако будет, – глядя в небеса, проговорил Стародубцев.

– Страшная будет гроза, – многозначительно сказал Семён. – Такой грозы, наверно, ещё не было. Ты-то как думаешь, Солдатеич?

– Переживём, даст бог. И не такое переживали.

– Ну, такого ещё не было на нашем веку. Всю страну перевернули вверх дном.

Пройдя вдоль огорода, откуда пахло стылой сырой землёй, они приблизились к высоким широким воротам тёмно-вишнёвого цвета. Пустовойко – хороший хозяин – это сразу видно. Всё у него обихожено: листва и жухлый волос свалявшейся травы, гнилые ветки, сломленные ветром, – всё граблями прибрано, причёсано. Деревья в палисаднике подбелены, точно в белых пимах приготовились зиму встречать.

Они постояли возле ворот, покурили. И тут вдалеке в переулке возникла «Скорая помощь» – замаячила серым пятном. Собака затявкала, едва успевая отскочить от колёс. Два или три гусака возмущённо загоготали, вытягивая шеи. Вздымая клубы пыли и подпрыгивая на кочках, «скорая помощь», стремительно разрастаясь в размерах, полетела, кажется, прямо на людей…

У Стародубцева аж сердце охолонуло – стоял возле ворот, как на расстреле; не шевелился, угрюмо глядя на автомобиль, стрекотавший выхлопной трубой как автоматом.

Не доезжая метров десяти до ворот, «скорая» жутковато заскрипела тормозами – вспахала землю задними колёсами и остановилась, заглохнув. Пыль в тишине закудрявилась, розовея на фоне остатков заката. Из-под застрехи гаража воробей испуганно брызнул – чёрной пулей прострелил через подворье.

Из кабины вышел Жизнелюб Иванович. Белую шапочку снял – бросил в кабину. Дверца коротко и смачно хлопнула.

– Артист! – намекая на отца-актёра, удивлённо и немного осуждающе сказал Пустовойко. – Эффектно подъехал. Как из-за кулис на сцену. А я стою и думаю, кому это здесь плохо, в нашем переулке?

Здороваясь за руку, Рассохин спросил: – А кому теперь здесь хорошо?

– Это точно. – Семён поглядел на тучи, широким фронтом идущие из-за реки.

«Скорая помощь» тем временем развернулась и дальше поехала – только пыль по переулку заклубилась как дымный порох, да какая-то серая курица заполошно закудахтала вдалеке, едва не попав под колёса.

– Как ваша нога? – несколько смущённо спросил Рассохин, не ожидая увидеть здесь Степана Солдатеича.

– Нормально. Спасибо. Скоро можно плясать. Доктор повернулся к Пустовойко.

– Не помешаю?

– Заходи. – Хозяин усмехнулся, открывая калитку. – Третьим будешь?

– А как же! – Рассохин принахмурился, доставая из кармана поллитровку с чистым медицинским спиртом. – Это для наркоза сердца и души.

– Годится. А ты когда приехал, Жизнелюб? – На днях.

– Управился с делами?

– Да так – с серединки на половинку.

– Ну, пойдём, расскажешь. – Хозяин проводил гостей в избу и, повышая голос, позвал жену: – Сообрази-ка нам что-нибудь на стол.

В комнату вошла породистая женщина с крупными чертами неприглядного лица, приукрашенного косметикой. Серьги, горячо сверкающие золотом, отвлекали от прохладного блеска в глазах. Добротно одетая, не по годам располневшая, она капризно оттопырила губу и, не скрывая недовольства, начала демонстративно выставлять на стол посуду и закуски. Заунывно зазвякало, скандально забрякало. И Стародубцев подумал, что надо подняться, уйти. А то противно как-то. Никогда он ни к кому в гости не напрашивался. Думая так, он сидел, тем не менее. Понуро смотрел на блестящую шляпку гвоздя, похожего на капсюль, давно уже отстрелянный. Переживая мучительный стыд, Солдатеич даже не заметил, что за столом уже сделалось непринуждённо и весело – мужики дерябнули по стопке.

«Да стопки-то какие!» – удивился он, разглядывая хрустальную рюмку, сияющую звёздами на кремлёвских башнях.

– А что ты смотришь? Пей! – пригласил хозяин, раскрасневшийся, раскрепостившийся. – Скоро этих звёзд не будет над Кремлём.

– Как это – не будет? А куда же они…

– Ты почему такой наивный, Солдатеич? – Хозяин невесело засмеялся, играя треугольными ноздрями. – До Берлина дошёл и так хорошо сохранился.

Стародубцев мрачновато глянул на него. Потом глазами ковырнул Рассохина.

– Вон доктор знает, как я сохранился…

– Живого места нет, – негромко подтвердил Рассохин, думая, как видно, о чём-то своём.

Помолчали. Ветер за окошком затеребил деревья, словно потянул куда-то за собой. А деревья идти не хотели, ветками цеплялись за крышу, за ставни.

– Ну, давайте за здоровье победителя! – неожиданно провозгласил хозяин. – Без вас бы мы под Гитлером ходили.

«Как бы теперь не пошли, – ожесточённо подумал старый солдат. – Тех оккупантов прогнали, так эти…»

– Был я в Москве, – невесело заговорил Рассохин и добавил нечто непонятное: – Выпустили джина из Бутырки, попробуй-ка обратно затолкай. Мужики! Вы даже представить не можете, что происходит. В Кремле бардак. Страною управляет алкоголик. Его надо лечить, держать в смирительной рубахе, а он руководит страной. За бутылку готов подписать что угодно. Американцы ходят по Кремлю, как по Белому Дому. Кошмар. Наша страна разоружается в одностороннем порядке, в то время как НАТО уже возле наших границ ставит военные базы. Мне показали статистику смертности – волосы дыбом. Вымирает Россия. Вымирает как мамонт.

За рекою сначала взблеснуло, затем загремело жестяными раскатами. Какая-то лошадь, пасущаяся в пойме, жалобно заржала в темноте, всё плотнее окружающей деревья, избы. Темнота, лишённая даже маломальской звёздной искры, вселяла в сердца людей чувство горького сиротства на огромной земле, чувство одиночества и тоски. А может быть, это остро чувствовал только он один, этот старый солдат, пронзительно трезвый, перед мысленным взором держащий всю страну, которую теперь где-то там, «вверху», вот так же вот за рюмкой водки делили на куски, деловито дербанили, рвали вместе с мясом красной глины, с пуговками древних сёл и городов.

2

Всю ночь они тогда проговорили. Правда, Рассохин за столом посидел недолго – за ним приехали на «скорой». А Пустовойко с горя крепко дербалызнул – как будто за двоих. Идейный пахарь, он прекрасно понимал, что песня его спета. Вчерашний солидный товарищ – ответственный, строгий, взыскательный, позволявший себе только зубы водкой сполоснуть и только в самые большие праздники, – Пустовойко будто с цепи сорвался.

Отодвинув хрустальную рюмку, сияющую звёздами Кремля, он водку стал глушить гранёными стаканами. Засаживал в себя – как в неприятеля. Пил, не закусывая, и при этом почти не пьянел – настолько велико было волнение, смятение и мандраж. И злоба закипала матюгами. Да и как не злиться – всё под откос летело кувырком.

Семён Азартович в ту пору хорошо устроился в партийном кресле. Светлое будущее, о котором многие только мечтали, для него уже наступило: квартира, машина и дача, полный холодильник еды-питья и полные шкафы моднячего тряпья. Коммунизм в отдельно взятом человеке, можно сказать, наступил. И вдруг – на тебе.

– Дачка, тачка и собачка? Не в том дело! – рычал он, кулаком шарахая по скатерти, где виднелись крахмальные серпы и молоты, искусно выделанные вологодскими кружевницами. – Ни дачку и ни тачку мне не жалко! Страну развалили! Скоты!

Стародубцев угрюмо оглядывал убранство квартиры. В этом доме он оказался впервые и потому не мог не удивиться той «великой роскоши», которая, в общем-то, роскошью не была, а только представлялась таковою – в силу воспитания и в силу убеждения Солдатеича.

– Ну, как не жалко? Жалко! – не согласился он. – Всё теперь полетит кувырком. И дачка, и тачка.

– Не это главное! Неужели ты не понимаешь элементарных вещей? Гомоюн или как тебя там…

Слегка задетый за живое, старый солдат прикинулся сибирским валенком.

– У меня всего лишь два класса и один коридор. Где ж тут понять?

– Ну, так послушай. Думаешь, они там подписали Беловежское соглашение? – Пустовойко горячую стрелу метнул глазами за окно. – Предательство там было, а не соглашение. Это был антисоюзный государственный переворот. Более того, скажу тебе. Развал Советского Союза – трагедия мирового масштаба. Нам это ещё предстоит осознать. Европа интегрировалась, создавая единое правовое, экономическое и политическое пространство, а наши козлы развалили такую державу.

Царапая ухо, посечённое шрапнелью, Стародубцев насторожённо посмотрел за окно: там ему что-то почудилось.

– Сёма! – спросил он, напряжённо глядя в темноту. – Как же такое могло случиться?

– Как? – Хозяин отодвинул стакан и матюгнулся. – Раком!.. Всё очень просто. Суть вопроса у них заключалась в том, что Советский Союз был учрежден в 1922 году четырьмя республиками: РСФСР, Украина, Белоруссия и Закавказье. – Он помолчал и проворчал: – Аллё! Ты меня слушаешь?

Стародубцев снова глядел в окно. Ему показалось, что там Доля Донатовна объявилась.

– Да, да, конечно, слушаю, – спохватился он. – Советский Союз учреждён четырьмя республиками. Так, Семён. И что дальше?

– А вот что! – Хозяин показал четыре пальца, затем согнул один. – Поскольку Закавказье перестало существовать, то, стало быть, три оставшихся республики якобы имеют полное юридическое право упразднить Союз. Вот этот факт и приняли они за основу при подготовке беловежского предательства. Это было тем более важно, что предложение исходило от России, на которую в случае необходимости всегда можно стрелки перевести. Ты понимаешь, чем это грозит? Бисмарк, первый канцлер Германской империи, говорил: «Могущество России может быть подорвано только отделением от неё Украины…» Вот оно и началось – отделение. Понимаешь, сосед?

– Да я в политике… – Сосед погладил крахмальные серпы и молоты на скатерти. – Я – стародуб, чего уж тут…

– Не скромничай. – Хозяин потянулся к поллитровке. – Я тебе вот что скажу. Только мы сначала врежем, дядя Стёпа. Хлопнем по степанчику. Тьфу, то есть, по стаканчику. Держи.

– Нет. Я не буду.

– А я приму. За помин души Советского Союза. Стародубцев нахмурился. Посмотрел на хрустальные звёзды Кремля, сияющие на рюмке.

– А я поминать не хочу. Советский Союз для меня как был, так и останется. А если кто-то против, бляха-муха, да я их порешу из пулемёта на… – Он хотел сказал «на чердаке», но прикусил язык и сделал вид, что чуть не матюгнулся.

– Пулемёт? – Идейный пахарь оживился, глаза блеснули. – Вот это было б здорово! Поставить бы их к стенке, всех этих скотов, всех могильщиков СССР… Лично я только так поступил бы. К стенке – и привет! Да только мало нас, таких, как я да ты. Много таких, которые из своих пулемётов самогонные аппараты состряпали.

– А ты откуда знаешь? – удивился Стародубцев.

– А что, у меня глаза на затылке? – Хозяин выпил, и мысль его опять стала блуждать по дебрям Беловежской пущи. – Мне вот за что обидно, Гомоюн. Эти сволочи, беловежские зубры, завтра будут уверять и нас, и всю мировую общественность, будто Советский Союз сам по себе распался. Рассыпался, так сказать, как нежизнеспособная система. Брехня! Звездёжь! – Хозяин опять по столу кулаком припечатал. – Я на днях с Москвою созвонился, так они давай мне сказки сочинять. Мы, дескать, спасли распадавшийся Советский Союз от кошмара гражданской войны. Брехня, сосед. Звездёжь. Гражданская война – это как раз то, что скоро будет. Помяни моё слово.

– Что? Неужели снова воевать? – А как иначе?

– Я не знаю, как иначе.

– А я знаю! – Семён Азартович раздухарился, даже вспотел. – Помнишь, как доктор недавно сказал? Выпустили джина из Бутырки, попробуй-ка, обратно затолкай. Вот и надо затолкать. Хоть пулемётом, хоть гранатомётом. Надо современного Минина с Пожарским! Народное ополчение надо скликать! Надо их, глядей…

Жена из спальни вышла. Запахнула на груди бархатно-барский халат цвета апельсиновой зари. Некрасивое лицо её, на ночь отмытое от косметики, оказалось грубым, мужиковатым. Неподкрашенные глаза смотрели пронзительно, недружелюбно.

– Семён, там ребятишки спят. – Сухие бледные губы шелестели, будто бумажные. – У них с утра уроки. Потише, пожалуйста. Ну, что ты, в самом деле? Угомонись.

– Уроки? – Пустовойко кривогубо ухмыльнулся. – Уроки истории ничему нас не учат. Надо нам обязательно, как в той песне, всё разрушить до основанья, а затем всё на х… разнести.

Сонное, слегка помятое лицо жены стало строгим и даже злым – морщины возле рта обозначились, как на театральной маске трагика.

– Ты что, совсем уже? – зашипела она, подходя к столу. – Один вторую литру оглоушил? Тебе же завтра на работу.

– На какую работу? Хреном груши околачивать? Так всё уже, мать, закончилась битва за урожай. – Идейный пахарь громко хохотнул. – Всё в закромах великой нашей Родины.

– Шёл бы ты спать, урожай. Да и вы, Степан Солдат…

– Молчать! – Муж поймал и со страшною силой сдавил руку жены. – С каких это пор ты здесь командуешь? А?

– С тех самых пор, как ты здесь начал пьянствовать, – превозмогая боль, сказала женщина. – Отпусти.

– А я, между прочим, ещё не начинал.

– Да что ты говоришь? – Болезненно улыбаясь, женщина вырвала руку. – А это? Молочко от бешеной коровы? Это с него ты бешеный такой?

Покачнувшись на стуле, он болезненно-блестящими глазами в упор посмотрел на жену – ничем не прикрытая ненависть полыхнула во взгляде. И это было не удивительно. Семён на ней женился из-за папы, крепко сидящего в аппарате обкома и обладающего большими столичными связями.

– Пошла отсюда. Халда. – Он сделал широкий и пренебрежительный жест. – Ты хоть понимаешь, что случилось? Ты же теперь по миру пойдёшь. Голым задом будешь при луне сверкать.

– А ты чем собираешься сверкать? Соплями? Мужик называется.

Скулы Пустовойко стали белеть. Желваки задрожали. – Заткнись. Я по-хорошему…

– Ты лучше сам заткнись. – Жена упёрла руки в пухлые бока. – Сидишь тут, ноешь, как баба.

Треугольного покроя ноздри мужа затрепетали. – Если ты сейчас не сгинешь – я за себя не ручаюсь. Степан Солдатеич поднялся, едва не опрокинув рюмку.

Покашлял в кулак.

– Мне пора. Уже поздно. И Доля моя под окном коченеет. – Сидеть! – неожиданно прикрикнул Семён Азартович, остекленело выкатив глаза. – Сидеть, я сказал!

– Ты чего это, сынок? – Стародубцев хмыкнул и посмотрел вприщурку. – Со своей собакой перепутал?

Несколько мгновений Пустовойко прожигал его такой же лютой ненавистью, которой только что прожечь пытался жёнушку свою. Но потом он встряхнулся. Натянуто, резиново заулыбался, выходя из-за стола. Распахнул широкие объятья, показывая потные подмышки.

– Солдатеич! Кремень-человек! Да я ж тебя люблю! Ах, Стёпа! Стенька Разин! А то посидел бы ещё. Выпил бы маленько, всё легче будет. А?

– Нет. Теперь уже не будет.

Молча вышли на крыльцо. Хозяин, раза два икнув, до калитки проводил. И вдруг насторожился.

– Эй! – окликнул, присматриваясь. – Кто тут?

– Так я же давеча сказал – это Доля моя, – негромко, смущённо проговорил Стародубцев и сердито прикрикнул: – Иди!

Я сейчас! Ну, кому говорю? Шаги в тишине прошуршали.

Пустовойко изумлённо поцокал языком.

– Вот это баба, – прошептал, – не то, что моя…

Они постояли ещё, невесело поговорили.

3

Ночь была. Жуткая ночь. Ни луны, ни звёздочки не видно. Никогда ещё, кажется, не было такой кошмарной ночи над землёй. И только изредка небо вдалеке распарывали молнии и до слуха едва доносились громовые орудия.

За углом сарая, покосившегося после землетрясения, Пустовойко справил малую нужду и вдруг почувствовал звериное желание любви. Так с ним всегда бывало после выпивки. Он вернулся в дом и поплотнее закрыл двери детской спальни.

Законная супруга лежала на кровати. Аппетитная, сдобная. Горячие груди, роскошные бёдра, большая корма. Он хотел подвалить к ней под жаркий бок. Всю дурную хмельную силу выхлестать хотел, чтоб замертво свалиться до утра. И вдруг жена сказала, не открывая глаза:

– Иди, проспись. Воняет, как из бочки.

«Вот баба-дура, сука, – мелькнуло в голове, – теперь не уломаешь!».

Он уже неоднократно убеждался в неприступной крепости. Ни спереди, ни сзади не атакуешь. Можно было бы силой взять, нахрапом. Такое уже случалось. И жена была довольна, между прочим. Сопротивлялась, зараза, но довольна была. Извращенка. А может, ей как раз того и хочется? Так значит, надо действовать.

Надо-то надо, но не хватало решимости. Ещё бы грамм двести решимости – и тогда бы он показал, где раки зимуют. Так в чём же дело? Надо съездить за «решимостью». Теперь и днём и ночью продают. Конечно, можно было бы за поллитровкой пешком сгонять, но зачем же себе отказывать в удовольствии, если в конюшне твоей – то бишь, в гараже – сто двадцать кобыл. При таком хорошем табуне просто грех пешкодралом топтаться по ночным закоулкам, не просохшим от слякоти.