Спасибо одиночеству (сборник)

Человеку хотелось любви

1

Белая ночь распласталась над бескрайней арктической тундрой, озаряя самые дальние углы. Солнце, ввечеру коснувшись горизонта, замерло там до утра, точно задремало с открытыми глазами, слабо согревая Ледовитый океан и вечную мерзлоту.

Конец июля. Устье Лены-реки забито плотами – не протолкнуться. Кондовые, сосново-кедровые туши, крепко-накрепко связанные в верховьях таёжных рек, протащившись длинной дорогой, пришвартовались к побережью бухты моря Лаптевых, к полумёртвому арктическому берегу с таинственным названием Тикси – «место встреч», в переводе с якутского.

Скрипалёву это место нравилось – горделивый, обнаженный мыс, круто обломившийся над океаном. Можно встать на самой кромке и смотреть за горизонт – как будто на ту сторону Земли. А ещё можно руки раскинуть, воображая себя вольной птицей; Пашку Скрипалёва не случайно сызмальства прозвали Пашка-Пташка или просто Птаха. И не случайно любимое словечко у него – полетаем.

По характеру Птаха – безнадёжный мечтатель. Ему уже тридцать, а сердце всё ещё не загрубело – сердце романтического юноши. Каждый раз, когда он с могучего плота сходил на берег и продирался по грязи в посёлок Тикси, сердце жарко всплёскивалось – была мечта, надежда, что это «место встреч» однажды одарит его долгожданной любовью, бывают же на свете чудеса.

Густой гудок разлился по-над бухтой, заставляя Скрипалёва вздрогнуть и остановиться. Оглянувшись, он увидел сухогруз, идущий под советским флагом – неуклюже втискивался в бухту. Наблюдая, как причаливает сухогруз, навьюченный контейнерами, Птаха подумал: «Наши плоты – ерунда. Вот на пароходе уйти в загранку – другое дело!» Приятель из бригады плотогонов мимо проходил.

– Скрипаль! Ты что от коллектива отбиваешься?

– Успею, прибьюсь. – Он поправил непокорный чубчик соломенного цвета. – Иди, покуда водка не прокисла.

Сухогруз разволновал романтика-мечтателя. По деревянным настилам, где дремали чайки, не боявшиеся человека, Скрипалёв к воде спустился. Постоял, наблюдая, как пыхтят буксиры-толкачи, помогая причаливать пароходу. На высоком капитанском мостике виднелась фигура капитана, отдающего команды по громкой связи: «Подработать корму. Стоп. Ещё немного. Всё, спасибо. Вахта, закрепить концы».

Потрёпанный штормами сухогруз, поскрипывая кранцами, плотно прижался к причальной стенке. Стало тихо. Чайки над бухтой застонали, а через минуту-другую Скрипалёв неожиданно услышал где-то в каюте негромкий перезвон гитары.

– Что-то слышится родное в звонких песнях ямщика! – вслух подумал Пашка-Пташка, загораясь отчаянно-весёлыми глазами.

2

Степное село Привольное, где он родился, широко раскинуло дома и огороды по берегу медлительной реки, вобравшей в себя голубую громаду небес – даже в стакане или в графине вода играет поднебесной, еле уловимой голубоватинкой.

Приволья там не занимать – равнина разбежалась на сотню километров. День и ночь ветра свистели, песни протяжные пели в берёзах, шумели в полях золотистой пшеницы; разнотравье заплетали на лугах и поднимали пыль веретеном – серые столбы ходили призраками. А иногда ветра внезапно сатанели и в дикой буйной удали валили с ног деревья, ломали ветряные мельницы, порождая в людях страх и уважительное отношение к ветру. Достаточно сказать, что перед ветром даже ворота настежь раскрывали в сёлах и деревнях – чтобы не сорвал с петель.

Необъятная русская даль породила в нём и душу необъятную – не умещалась за пазухой; в драной рубахе частенько домой приходил, то с мальчишками схлестнётся, чтобы не трогали цветы на «его» территории, то с колхозным сторожем, который одно время голубей на мельнице повадился крошить из допотопного дробовика.

Детские годы у Пташки были по-своему интересны, но всё-таки мало отличались от жизни сверстников. Судьба его круто повернула, когда в село приехал учитель музыки – Станислав Мокеич Бубенцов, человек смиренный, с виду неприметный, даже скучный. Но стоило Бубенчику – так в школе окрестили – взять в руки инструмент, как тут же он преображался: глаза горели, щёки розовели и начиналось таинство рождения то весёлой, то печальной музыки.

Бубенчик обнаружил у подростка отменный слух и необычные, «музыкальные пальцы» – и так и эдак гнулись, как резиновые.

Квартировал Мокеич за рекой в избушке у одной старушки.

– Приходи ко мне в гости, – пригласил он однажды. – Посидим, чайку попьём, за жизнь поговорим.

Пташка не сразу, но всё-таки насмелился, пришёл. В избушке у старушки хранилась балалайка – осталась от покойного хозяина. И Станислав Мокеич неожиданно выдал такие частушки – мальчуган со смеху чуть под лавку не закатился. Учитель вдохновенно «рвал подмётки на ходу», поскольку был отличным импровизатором.

 
Говорят, что я Бубенчик –
Волосы барашками!
Говорят, что Паша – птенчик.
Где же крылья Пташкины?
 

Ну и всякое другое в таком же духе. Пташка слушал и поражался, как простые, «смертные» слова становятся словами песенными. А через неделю, когда он снова пришёл к Бубенчику, урок был посерьёзнее: гармошка, народные русские песни. Так потихоньку, полегоньку парнишка пристрастился к музыке.

Родители купили Пташке инструмент, не особо веря в его таланты, но руководствуясь мудростью: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.

Плакать, правда, всё-таки пришлось. Первая гитара запомнилась как первая любовь – ненаглядная, тайком целованная, с горькой судьбой.

Пашкин отец однажды привёл его с гитарой на деревенскую свадьбу – решил похвалиться талантами сына. Не привыкший выступать на публике, парнишка поначалу заартачился, но батя сумел уговорить. В шумном застолье – среди тарелок, стаканов и двухлитровых «снарядов», заряженных самогоном – Пташка старательно стал выщипывать весёлые мелодии, потом хмельные песни поддерживал своим сопровождением. Хорошо получалось, его нахваливали.

– Ты гляди, чо делает! Как будто пальцев на ручонке у него не пять, а все двадцать пять!

За столом посмеивались, обнимали смущённого музыканта.

Парамон Дубасов, первоклассный гармонист в недавнем прошлом, потерявший руку на лесоповале, едва не плакал от умиления.

– Смена подрастает! Эх, жиган! А ну-ка, рвани «Цыганочку»! я спляшу! – Дубасов шёл на круг, половицы кирзачами колотил, потел от усердия, хрипел и задыхался под конец, когда парнишка частил переборами так, что пальцы веером по грифу рассыпались.

– Ну, чертёнок! – Парамон подолом распущенной рубахи вытирал лицо, лоснящееся от пота. – Запарил рысака! А ну, давай «Подборную»! Сумеешь? Оторви!

И простодушный мальчуган «отрывал «Подборную», не обращая внимания на жутковато-жаркие глаза Дубасова – в них горела та любовь, про которую сказано: «от любви до ненависти – шаг». Потерявши левую руку, Дубасов правой своею в последнее время делал, кажется, только одно – водку дубасил стаканами, заливая обиду и злость на весь мир. Когда-то без его залихватской тальянки никакое торжество в Привольном не обходилось. Сытно и весело жилось Парамону: дармовая выпивка через день да каждый день случалась, а на «закуску» иногда перепадала сдобная вдовушка или брошенка. А что теперь? Одни объедки с барского стола. Кто из жалости звал однорукого, кто по привычке. Но звали всё реже и реже – Дубасов начинал донимать своими закидонами, когда пропускал лишний стаканчик.

– Жиган! – не попросил он, а потребовал, – дай-ка мне гитару! Я покажу вам, как надо играть.

Парнишка изумился.

– Играть? Одной рукою?

– А чо такого? – Парамона понесло по кочкам. – Паганини на одной струне играл! Погонял только так! А я одной рукою…

Дай сюда!

Рядом сидящий отец, тоже хлебнувший хмельного, снисходительно одёрнул:

– Сиди, игрок, не рыпайся. Ты своё отыграл. Дубасов глянул исподлобья. Засопел.

– А ты не прокурор – сажать меня.

– Ну и ты полегче на поворотах! Чего ты гитару лапаешь? Зачем людей смешить-то? Одной рукой сыграет он. Игрок.

– Сыграю! – уперся Парамон. – Давай поспорим!

Добродушный жених вилкой постучал по бутылке.

– Граждане! Товарищи! Ну, вы чего? Забыли, зачем пришли? И тут Парамон неожиданно резко поднялся и рукою взмахнул, опрокинув тарелку с салатом.

– Курвы! – заскрипел зубами, чёрными от курева. – Что вы понимаете в той музыке? Свинья в апельсинах, и та разбирается больше. Собрались тут! Свадьба у них. Да я невесту эту и мать её – ещё двумя руками на сеновале щупал!

Громила в косоворотке – старший брат жениха – поднялся, головой до лампочки достал.

– А ну, пойдём на сеновал. Я тебя пощупаю!

– Перестань! – попросили бабы за столом. – Ты чо, Парамона не знаешь?

– Первый раз вижу, – ответил громила, оседая на лавку. – И, надеюсь, последний. Уходи по добру, по здорову.

– И я тебя видел в гробу! – заявил Парамон. – И всю вашу свадьбу!

Народ загудел, оскорблённый. Дубасову кренделей во дворе надавали, но перед этим он умудрился – гитару у подростка выхватил и с размаху разбил на башке жениха.

Парнишка проплакал всю ночь, с горя готовый на струнах повеситься.

Бубенцов на другое утро философски утешал:

– Гитару купим, не это главное. Ты вот что запомни: люди не любят тех, кто ярче их самих. Каждому белому лебедю они хотели бы выдрать перья, чтобы он тоже сделался сереньким гадким утенком. И если ты случайно или с чьей-то помощью свернешь себе шею, они тебя станут жалеть, как сегодня жалеют того же Дубасова. Такова психология, друг мой. Но поддаваться не нужно. У тебя Божий дар и поднимешься ты высоко, Пашка-Пташка, лишь бы крылышки не опалил. У нас ведь как бывает? Вырастает большое дерево, а тут и молния – как по заказу. Молния любит большие деревья. Запомни. А ещё запомни то, что сказал нам премудрый старик по фамилии Ницше: «Всё, что отняла у нас жизнь, возвращает нам музыка!» Странный был учитель, интересный. Жалко, что быстро покинул село. Скрипалёв нередко позднее вспоминал, как зимними глухими вечерами, когда метель заунывно играла на своих серебряных бесконечных струнах, они вдвоем подолгу оставались в тихом классе. Бубенчик «звенел и звенел» по-над ухом. Будто взрослому, рассказывал ему о жизни гениальных музыкантов, о тайнах Вселенной, о каких-то древних самобытных эллинах, исчезнувших с лица Земли. Рассказывал о древних русичах и показывал книгу с картинками, восславляющими старину, богатыри запомнились, красавица Валькирия, стоящая на поле битвы. А ещё запомнился великолепный «Северный орёл» – синеглазый, гордый человек, чем-то похожий на него, на Пашку. Интересно то, что «северный орёл» на картинке изображён в добротном полушубке, с топором, серебрящимся на плече – здорово похож на человека из Плотогонии, из той далёкой, сказочной страны, которую позднее придумает себе мечтательный парень.

3

Бригада плотогонов побросала пожитки в бараке и, возбуждённо гомоня, заторопилась к избушке на курьих ножках – ресторанчик местного пошиба: труба набекрень, угловое окно заколочено куском фанеры; на дощатой стене рядом с дверью мелом начертано: «К нему не зарастет народная тропа!» И это действительно так – твёрдая тропа натоптана хоть летом, хоть зимой.

Ресторанчик, будто пчелиный потревоженный улей, наполнился гулом.

– Занимай, ребята, лучшие места, пока с других плотов не подвалили!

– Мы первые! Другие тащатся в хвосте!

– Зато нам и досталось, первым-то…

– Да-да, хлебнули, так хлебнули! И ртом и ж…

– Кобели! – перебил женский голос. – А ну, не лайтесь!

– О! – Воскликнул бригадир Зиновий Зимоох. – Сто лет не слышал бабу! Наконец-то обласкала!

Плотогоны захохотали, рассаживаясь за деревянным, щербатым столом. Рассматривали скромное убранство. Ресторанчик так себе – сирота убогая. Цветные фотографии северных сияний – самая заметная достопримечательность.

Подошла официантка, только что «обласкавшая».

– Что будем заказывать? Зимоох оскалился.

– А сама не можешь догадаться?

– Водки, что ли? Скоко?

– Много.

– Не тяни кота за хвост.

– Кошечку, – поправил Зимоох и попытался погладить «хвост», прикрытый короткой юбкой.

Официантка неожиданно окрысилась.

– Ещё раз лапнешь – мужа позову.

– Ого! – удивился бригадир. – Мы уже замужем?

– Нет, мы вас, красивеньких таких, сидим, дожидаемся.

– Могла бы, ёлки, и подождать.

Презрительно фыркнув, официантка ушла, чтобы через минуту вернуться с казённым, холодным лицом – выпивку поставила, закуску.

– Тёплая встреча на Эльбе, – сказал Зимоох, по-хозяйски разливая по стаканам. – Хорошая баба. Я думал жениться.

Бригада зашумела над стаканами.

– Бугор! Мы сейчас ейного мужа найдём, башку отвернём – и женись, сколько хочешь!

Хохот грохнул за столом – и тут же затих. Бригада уставилась на бугра, который поднялся для торжественной речи.

Физиономия у бригадира крупная, круглая – точно по циркулю. Красная, цвета морёного дуба. Стакан в левой руке – почти не виден – как стограммовая рюмочка. А вот правая рука – увы, во время незапамятного шторма на реке брёвнами раздавленная правая кисть бригадира превратилась в клешню без ногтей – жутковато смотреть с непривычки.

– Ну, что, мужики? Со свиданьицем! Слава богу, все живые, – зарокотал он, снимая помятую фуражку. – А то ведь как бывает? Всяко. Лес рубят – кепки летят… – Это была его излюбленная присказка; перед тем, как взять топор в тайге, он, снимая кепку, постоянно так приговаривал.

Плотогоны, выслушав «пламенную речь», с такою силой чокнулись – гранёные стаканы чуть не раскрошили. Через минуту-другую Зимоох опять налил, как на весах отмерил, изумляя точностью.

– Глаз-алмаз! – похвалили.

– Ерунда. – Зимоох отмахнулся «клешнёй». – Вот у дядьки моего был глаз, так глаз. Он одно время работал на огранке алмазов, а потом в тюрягу загремел. За что? А за то, что у него был глаз-алмаз.

– Пил, что ли, много?

– Нет, он не пил вообще. За ним другой грешок водился. Дядька левый глаз потерял на войне, вставил искусственный. Протез, короче. И вот когда он пришёл работать на огранку алмазов, так что придумал, чёрт кривой? Искусственный глаз вынимал, клал туда алмаз, потом вставлял протез и проходил спокойненько через проходную. Хотел себе счастливую старость обеспечить, а получил строгача восемь лет. Серьёзно говорю. Клешней клянусь.

Плотогоны заржали, кто откачнулся от стола, а кто, наоборот, грудью на стол навалился, кулаком колотя по столешнице.

Но бригада скоро упала духом – денег-то нет. Бригада приуныла, тоскливо глядя на пустые поллитровки, в которые уже забрались мухи – жужжали, обалдев от водочного духа. – Разве это выпивка? – Бригадир своей клешнёю без ногтей поцарапал кадык. – Издевательство над организмом.

Мужики согласно покачали разношёрстными головами. Сеня Часовщик, молодой плотогон с обожженным лицом, похожим на сосновую кору, умоляюще уставился на бригадира.

– Ну, и что будем делать, бугор? Когда вот они рассчитаются с нами?

– Над ними не каплет! – Зимоох, пуще прежнего раскрасневшийся мордастым «морёным дубом», по-волчьи сверкнул глазищами. – Хоть бери топор, багор и подламывай кассу!

Ругая конторских крыс, бригада горевала по поводу того, что деньги за перегон плотов можно будет получить только в Якутске.

– А где наша птичка? – вспомнил бригадир. – У Птахи должны быть бабки.

– Нет, бугор, – заверил Часовщик. – Он пустой. Гитару купил. Мореман какой-то загнал ему гитару. Там только что причалил сухогруз, идёт из загранки, а сюда завернул из-за неполадки дизеля.

– Ну? – Зимоох набычился, выдыхая белую дымную струю. – А гитара причём?

– Говорят, что после шторма под бортом сухогруза обнаружили корейский контейнер, цветной, герметичный. Ночная вахта зацепила краном, подняли на палубу, сбили пломбы да замки и поделили меж собой заморское добро, а пустой контейнер утопили.

– Молодцы. За морем телушка полушка, да рупь перевоз, – проворчал бригадир, натягивая кепку до бровей. – А я надеялся. Птаха всегда при деньгах.

За столом зашумели, обсуждая Пашкин поступок.

– Нашёл чо купить. Ладно, хоть не рояль.

4

Страна Плотогония или страна Плотогонь – так называл он дикие таёжные места на Ленских берегах, где приходилось трудиться. Неисправимый мечтатель, Птаха в последние годы жил как тот герой из русской сказки: иди туда, не знаю, куда, принеси то, не знаю что.

И в результате дорога привела его в сказочный лес, наполненный бородатыми берендеями, весёлыми и хмурыми лешаками, одетыми в телогрейки, в полушубки, в сапоги и унты. Эти берендеи – лесорубы – обитали в старых и новых избушках с небольшими оконцами, чтобы медведь не залез. Берендеи любили вино и водку, табак смолили так, что топоры и даже пилы висели в воздухе. Задорно матюгаясь, они в морозы неутомимо шастали по снеговью, не тронутому ни зверем, ни птицей. С утра и до вечера тайга перекликалась голосами лешаков и стонала под грубыми лапами. Бензопилами и топорами валили звенящие сосны, кудлатые кедры и железно гремящий листвяк – из этого добра затем плоты вязали. Рубили избушку на самом охвостье плота. Кусок звенящей жести приколачивали – пьедестал для огня. С нетерпением ждали весёлой поры, когда старый приятель-кулик прилетит из заморья и выведет весну из затворья. Река вспухала как беременная баба, синела от натуги, не в силах разродиться ледоходом, тогда приходилось делать «кесарево сечение»; взрывники появлялись в районе заторов – глыбы ледяного изумруда серебра тоннами взлетали в небеса, выпуская на вольную волю бешено вскипающую реку. И после этого на чистоводах начинали поскрипывать могучие туши плотов. Как деревянные мастодонты, как динозавры, вышедшие из дремучей тайги, – плоты потихоньку отваливали от берегов, устремляясь мордами на Север, пугая здешних русалок, водяных и возмущая Нептуна: кто там нарушил покой подводного царства, кто над головою солнце погасил?

Вот такая страна Плотогония существовала в воображении взрослого человека, имеющего сердце романтического юноши.

Страна Плотогония была, конечно, далеко не райским садом, однако Скрипалёв любил и почитал её. Дремучая, глухая Плотогония давала прибежище, деньги, а самое главное – ощущение воли. Не просто так давала, нет, приходилось батрачить, дай боже. Но Скрипалёв – трудяга, он умеет пахать, зарабатывать честным трудом, чтобы потом размашисто потратить несчастные эти бумажки.

Он бы не только гитару – целый оркестр купил бы, ничуть не сожалея о деньгах.

Уединившись после покупки инструмента, Птаха ощутил забытое волнение. Пригладив непокорный чубчик, бережно обнял гитару с женскими формами. Улыбнулся, облизнулся в предчувствии музыкального «вкусного блюда». Но после нескольких сложных пассажей огоньки в глазах погасли.

«Лажа! – Он посмотрел на руки. – Ну, что это? Клещи, а не пальцы. Какие к черту струны? Гвозди нужно дёргать такими пальцами!»

Продолжая подбирать аккорды замысловатой мелодии, Скрипалёв подумал: «Нет, пора покидать Плотогонию! Деньги получу, махну куда-нибудь, на черноморский берег, например. Хотя, ну их на фиг, эти берега! Лучше сынишку навестить, к деду наведаться в Соловьиную Балку».

Потихоньку, полегоньку он разыгрался, начал импровизировать на тему своей сердечной тоски и печали. А это значит – родина зазвенела в серебряных струнах.

Душа истосковалась по родимым раздольям, по запаху цветного разнотравья, среди которого ходят косари, ослепительно сверкая зеркалами литовок. Там свежие копны сейчас теремами поднялись в лугах, источая сладковато-угарный аромат. Берёзы на полянах свечками белеют. Избушка в Соловьиной Балке дремлет, пасека пчёлами жужжит. Боже, как там было хорошо! Вечером выйдешь – ох, матушка родная, тихо-то кругом, как тихо! И такая светлынь, что слеза на глаза наворачивается. Огромная луна в лугах восходит – половину неба отхватила. И река вдалеке, и родник у избушки под боком, и туман, что белой парусиной стелется, и малая росинка, дрожащая в стебле, – всё горит волшебным светом, всё переливается, играя причудливыми тенями. И в избушке, и в тёмном овраге – везде невероятная светлынь. И даже, наверно, светло в самой глубокой норе степной лисицы или бродяги-волка. Вечерами такими, захлёстнутый чувством восторга, он любил босиком прогуляться по «лунной» дороге. Шлёпает, бывало, по серебристой пыли – она встаёт, разбуженная, и лениво тянется, бледно-голубой извёсткой осыпает придорожные кусты, унизанные продолговатыми серёжками ягод. А он идёт себе, идёт и улыбается ночному небу, дремлющей земле. Останавливаясь, тёплой ладошкой ласкает сырые косички овса, наклоненного к самой дороге. Ласкает полынь, а потом, улыбаясь, губами зачем-то пробует на вкус креплёную полынную росу, в которой отражаются капельки раздробленной луны. Затем встаёт на цыпочки и, затаив дыхание, приближается к потаённым соловьиным гнёздам – святая святых. Приближается и замирает на почтительном расстоянии. Хочется ближе подойти, наклониться, посмотреть на спящих соловьят, в руках понянчить будущую песню, способную ошеломить окрестные поля, луга, леса. Но этого делать нельзя ни в коем случае – он знает. Зверёныш или птица, побывавшие в руках человека, могут быть потом обречены на голодную смерть; могут стать «чужими» для своих родителей, которые не переносят запах человека. Скорее всего, что к пернатым не относится подобная жестокость родителей, но лучше не рисковать. Птицу можно приручить, но птичью песню ручной не сделаешь, только навредишь ей своими неумелыми руками.

Вот о чём звенела семиструнная, откликаясь грубым пальцам плотогона, который так вдохновенно играл, прикрыв глаза, что даже не заметил, когда к нему пристроился Зиновий Зимоох.

Бригадир, дождавшись тишины, закурил и сказал:

– Ну, вот теперь я понял, что ты не зря угробил кучу денег.

Вставай, пошли. Такую красоту надо исполнять на публике.

В допотопном ресторанчике постоянно грохотал дешевый магнитофон, но сегодня усилитель сломался – два парня с отвертками ковырялись, провода распутывали.

– О! – приветливо крикнул один из них, с любопытством поглядев на Скрипалёва. – Музыка пришла. А ну-ка, сбацай нам чего-нибудь!

Для храбрости приняв грамм сто, Птаха плечи расправил. Гитара всё больше и больше покорялась ему. Поначалу игравшая глуховато как-то, под сурдинку, гитара стала сыпом сыпать серебро…

И неказистый, мрачный, прокуренный кабак, до потолка набитый матерками, начал затихать – прислушивались. Музыканта стали приглашать за столики. Другой на месте Пашки не преминул бы этим воспользоваться – на дармовщинку можно хорошенько «газануть». Но Скрипалёв не мог себе позволить рюмки собирать с чужого столика. Из вежливости, правда, он осушил рюмаху, но закуску – жареного тайменя – демонстративно отодвинул.

Разгоряченный выпивкой, он преобразился. Глаза по-орлиному зорко, возбуждённо поблескивали. На лбу расправилась глубокая, продольная морщина. Прямой и утончённый нос немного вздёрнулся. Припухлые губы, собранные в щепоть, расслабились, затаивши в уголках полуулыбку.

Дамы в ресторанчике стали засматриваться на музыканта.

И мужики, хмелея, косяка давили – что за фраер? Он это видел, он это чувствовал, и его подмывало от странного какого-то куража и, может быть, от предстоящей драки – дело привычное. Закинув ногу на ногу – независимый, раскрепощенный – Скрипалёв восседал у окошка и самозабвенно шерстил семиструнку, только что перестроенную на цыганский разбитной манер.

Музыка дразнила и звала плясать. И вот уже какой-то громадный северянин, покачнувшись, распрямился – достал кудрями до потолка. Это был всем тут хорошо знакомый Каторжавин Филипп Максимович. В Тикси он появлялся часто, потому заработал оригинальное отчество – Тиксимович.

Выйдя на средину между столиков, богатырь Тиксимович, потешно хлопая себя по ляжкам, взялся кирзачи от грязи околачивать, изображая лихой перепляс.

Кто-то в тельняшке гаркнул из угла, из дымного облака:

– Палубу, гляди, не проломи!

Весело разглядывая пьяного танцора, Скрипалёв не заметил, когда к нему за столик подсели две красавицы, от которых густо пахло чесноком и луком, недавно привезенным в Тикси. (Лук, чеснок и прочую бодягу, спасающую от цинги, здесь едят без ложного стеснения).

Прекратив плясовую, Птаха речитативом пропел:

 
И медленно пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна…
 

Черноволосая девица тут же улизнула, оставив рядом с музыкантом смазливую «блоковскую незнакомку» – белокурую, пухленькую; Арктика успела вытравить молодой румянец на её щеках, но ещё не погасила глубинный огонёк во взоре.

Дамочка, поправляя локон у виска, похвалила:

– Классно играешь. – Стараюсь.

– Научи! – Она многозначительно смотрела, поедала жаркими глазами.

– Будет время – полетаем, – непонятно как-то пообещал игрок.

Из табачного тумана выплыл парень с жидкой бородёнкою, в тельняшке. Склонился над столиком.

– Слушай, лабух! Тут забито! – предупредил, глазами показывая на белокурую. – Так что вали по тундре!

Скрипалёв смиренно улыбнулся, но глаза горели смело, дерзко. Страна Плотогония налила его тело бурлацкою силой – баржи запросто мог бы по Волге таскать, а не то, что пьяных мужиков за бороды.

– А с какой это стати я должен валить? Это ты ведь ко мне подвалил.

Парень в тельняшке вынул руки из карманов.

– Вали по тундре, я сказал. Даю минуту. – Ноготь его постучал по циферблату часов. – Время пошло.

Перестав играть, Пашка с сожалением вздохнул, поправляя непокорный чубчик.

– Что? Тельняшки будем рвать? Макароны морскими узлами завязывать?

– Вали по тундре, говорю!

И вдруг над ними замаячила фигура неуклюжего танцора. Шумно шмыгнув мясистым носом, Тиксимович показал бородатенькому свой здоровенный кулак.

– Чурку видишь? – пробасил.

Крупная «чурка» была, сучковатая, в занозах и смоле, все драчуны стороной обходили этот знаменитый северный кулак.

– Тиксимович, да ладно, я так, ничего, – залепетал бородатенький, растворяясь в табачных волнах.

Парни наконец-то отремонтировали магнитофон – на стене замигали раскрашенные лампочки, и загремела такая музыка – потолок может рухнуть.

– Окончен бал, тушите свечи! – подытожил Скрипалёв, шагая за дверь кабака.

Ветер над бухтой плескался. Редкая чайка вскрикивала. Кругом было сонно, безлюдно, только северные добрые собаки шубами валялись на сухих пригорках и на деревянном, скрипучем тротуаре.

«Удивительное всё-таки создание, – остановившись, Птаха поглядел на лайку. – В городах такие не живут, там всё больше озлобленные. Да там и люди-то порою как собаки».

Белыми ночами его томила странная бессонница. Вот и теперь он не знал, куда себя деть и что делать. И он пошёл, куда глаза глядели – за посёлок. Хотелось уйти далеко-далеко, туда, где заманчиво голубела и подрагивала нитка горизонта, где мерещилось нечто привольное, нежное.

6

После школы он уехал из Привольного, окончил музыкальное училище, хотел учиться дальше, но подоспела армия. Была возможность отбояриться от службы – не пожелал. Настоящий мужик никогда не будет увиливать от того, что зовётся долгом, защитой Отечества. Ну, а потом, после армии, мысли про учёбу отодвинулись; не хочу учиться, хочу жениться.

Перед ним возникла дивная Мальвина – статная, грудастая, с глазами, похожими на цветущие мальвы. Длинноногою, стремительной походкой Мальвина вошла в его внутренний мир и всё перекроила, переставила на свой манер и вкус: Пташка оказался покладистым мужем. Гитара, поначалу умилявшая Мальву, с первого плана перекочевала на второй, на третий, а потом вообще за пыльную печку задвинулась – житейская проза давила. Пока они жили вдвоем, было терпимо, но появился ребёнок и в общежитской комнатке стало невмоготу – тесно, душно.

Квартирный вопрос коварным крючком зацепил Скрипалёва и потащил на завод, железобетонными трубами подпирающий небеса на окраине города. День и ночь – по две смены порою – горбатился за токарным станком. Точил двухпудовые чушки, отупело слушая, как они визжат. Горячая металлическая щетина впивалась в руки и Пташка обречённо думал: «Пропала музыка!»

Так прошло полгода, год. Заводские начальники мягко стелили – обещали квартиру, но не спешили, знали, что работничек сразу удерёт.

Мальва потихоньку стала желчью истекать – какой же ты, дескать, мужик, если не можешь обеспечить элементарным жильем.

Отворачиваясь от жены, он молча, раздражённо зубы «стачивал» возле общежитского пыльного окна. Смотрел в ночную тёмень и терзался думами: «Раньше она так не говорила. Марва! И не зубоскалила. Что это значит?»

Нежное имечко Мальва как-то незаметно превратилось для него в нечто рычащее – Марва. После рождения сынишки она располнела, обабилась. Двойной подбородок нежное сальце свесил; груди тоже будто салом налились – распирали кофточки и платья, которые жена не успевала перешивать. Но это перемены физического свойства. В конце концов, на это можно было закрыть глаза. А вот перемены в характере, в поведении Мальвы – это не могло не беспокоить.

Чёрт знает, сколько ещё на заводе пришлось бы ему резать «железных поросят», но вдруг случился резкий поворот в семейном сюжете.

– Нам квартиру дали! – однажды с порога сообщила жена, радостно сияя глазками-мальвами.

– Ну, слава тебе, господи! – Он тоже засиял. – Значит, всё-таки добил я этих оглоедов. Я вчера ходил по кабинетам, позавчера. Тебе не говорил, чтоб зря не обнадеживать. А вот им прямо так и заявил: я вас добью!

Одёргивая юбку, Мальва усмехнулась. – Добил! – сказала как-то многозначительно.

Сердце Пашки отчего-то дрогнуло, но буксовать на ровном месте не было причин, тем более что Мальва открыла сумку, вино достала, фрукты.

– Муж, объелся груш! Давай обмоем!

Она как-то странно себя стала вести – вызывающе, подковырками.

– Что с тобой? – Ничего. Наливай.

Он посмотрел, как Мальва жадно выпила. – А чего ты глушишь? Как грузчики в порту.

Тыльной стороной ладони она вытерла кровавый отпечаток вина, оставшийся на губах.

– Большая радость – большая выпивка. Кажется, так твой папенька покойный говорил?

Отодвинув рюмку нетронутого красного вина, Скрипалёв оделся.

– Пойду, схожу за сыном.

Возле детского садика он остановился, напряжённо глядя в голубую даль, где пропадало солнце. Рваные чёрные тучи клубились на горизонте. В чёрной сердцевине туч время от времени сверкало, будто распускались и тут же вяли поднебесные цветы. По степям катилась первая весенняя гроза, с каждой минутой свежело. Деревья широкой своей парусиной ловили крепкий ветер – молодая листва трепетала, бледнея исподом. Ласточки слетели с проводов – попрятались. За рекою на лугу лошади встревожились – гривы трепетали на ветру.

Потом новоселье справляли. Всё как будто нормально – «всё, как у людей», только почему-то в глубине души у Скрипалёва поселилась тихая, ничем не объяснимая тревога и тоска – жена от него стала отдаляться; он ощущал охлаждение, отчуждение. Особенно сильно это было заметно в застольях, куда Скрипалёва приглашали играть – всё на тех же свадьбах, какие запомнились с детства, или на днях рождения у друзей. На этих вечеринках Мальва, свекольно раскрасневшись от выпивки, «хвостом вертела» напропалую, тучные телеса свои отчаянно растрясала в танцах и вообще вела себя фривольно, даже слишком. И Птаха, в конце концов, зарёкся ходить с ней на разные пьянки-гулянки.