– И сам бы рад покурить, да нет.
– Ах, барин бедный, курить нечего. Ребята, у кого табак?
– Вот табак, – показывает кто-то из толпы на запертую табачную лавочку.
– А может лавка русского.
– А не всё тебе равно – русский жид или жидовский жид?
– Барине, прикажи! – подмывающе обращается верзила к желавшему покурить.
И тот… весело машет рукой.
С диким воплем восторга бросается толпа и через несколько минут десятки рук протягиваются к нам с папиросами.
Лица радостные, умильные, блаженные.
Мы, смущённые, берём по папироске и улыбаемся этой толпе, а она ревёт:
– Берите больше, всё берите. На дом вам снесём. Ура!
– Христос воскресе!
И мы целуемся с ними.
– Ребята, водки!
А мы, растерянные, смущённые, торопимся незаметно стушеваться, исчезнуть.
Второй день.
Где-то идут войска.
Какой-то еврей шмыгнул к нам во двор…
Надо спрятать, но что скажет кухарка?
Долго её убеждают, и наконец она раздражённо говорит:
– Ну, отстаньте от меня! Прячьте, коли охота с жидом возиться – меня и себя под топор подводить.
И высокий дрожащий еврей, молодой, худой поднимается по узкой лестнице на чердак, а кухарка испуганно оглядывает двор: нет ли свидетелей. И грозит ему кулаком:
– У, дрянь, не стоишь, чтоб пропадать из-за тебя!
И, довольные, мы опять уходим в город.
Там, на кладбище человек сорок опившихся.
Маленький белый домик – мертвецкая – уютно выглядит из зелени: кругом памятники, кресты, могилы, – тишина и покой.
Громадная толпа, как мёртвая.
Мы протискиваемся и стоим над трупами.
Окна открыты, но запах тяжёлый от этих на полу плотно друг около друга лежащих синих вздутых страшных фигур в оборванных, истасканных костюмах, по которым, как по печатным строчкам, читаешь историю их ужасного прозябания на земле вплоть до последнего мгновения, когда в каком-то угаре почуялся вдруг им выход… И они все лежат – это зеркало, это страшное отражение окружающей жизни.