Постижение любви. Судьба советского офицера

Даша ушла в гости к новой своей подруге в соседнее купе, и Теремрин, подумав, что ничего не сможет решить до разговора с Ириной, подвинул к себе рукопись генерала Посохова, переданную ему Алексеем.

Некоторое время равнодушно смотрел на неё, затем открыл без особого желания, ожидая встретить сухое и скучное перечисление событий. Алексей Посохов сообщил, что читал только главу, посвящённую Можайскому десанту. В основном весь сыр бор получился именно из-за неё.

Но внимание привлекла уже первая страница повествования.

Генерал Посохов писал по-военному чётко и точно, причём повествование было весьма откровенным:

«Происхождение моё и самому мне малоизвестно. Помню, что мать звали Анной, чаще Аннушкой, во всяком случае, так называл её барин, в поместье которого она служила по дому. Даже отчества матери в памяти не осталось.

Родился, по всей вероятности, в помещичьей усадьбе. Кто был отец, что случилось с ним? Об этом мне никто и никогда не говорил. Стоял помещичий дом на возвышенности, с которой хорошо была видна церковь Спаса и всё село Спасское, открывалась и широкая пойма реки Теремры с затонами, которые звались Тихими. От них, должно быть, и село когда-то раньше именовалось Тихими Затонами…».

Теремрин, поражённый прочитанным, оторвался от рукописи.

«Спасское, Тихие Затоны, Теремра», – мысленно повторил он и стал лихорадочно рыться в своём чемодане, разыскивая номер кадетского журнала, который взял с собой. Он нашёл журнал, раскрыл его на воспоминаниях генерала Теремрина.

«Где же, где я прочитал об Аннушке? Вот же, вот!».

Он обратился к рукописи деда:

«В гостиную вошла Аннушка, моя нянечка, которая появилась в нашей усадьбе ещё совсем девчонкой вскоре после смерти моей матери. Отец взял её в няни, – писал Алексей Николаевич Теремрин, – потому как было мне тогда годика три всего. Но она прижилась в доме, привязалась ко мне и даже больше всех плакала, когда отец увозил меня в Воронежский кадетский корпус, словно прощаясь с сыночком своим. Так и причитала, мол, как там будет её сыночек, то есть я, один на чужбине, то есть на казённом коште. К этому приезду моему Аннушка чем-то неуловимо переменилась, и в поведении своём, по отношению к моему отцу, стала проще. Я с удивлением узнал, что зимой она родила мальчика. Странно. Замуж, как знал я, она не выходила. Впрочем, моё ли то было дело!?».

Теремрин пробежал глазами несколько абзацев и вновь остановил своё внимание на фразе:

«Усадьба стояла на высотке – тогда я уже привыкал к армейским названиям возвышенностей… За прудом, на взгорке, церковь Спаса. От неё и названии пошло – Спасское».

Собственно, последние фразы уже ничего нового не давали. Он ведь сам хорошо знал эти места, вырос там и, конечно, навечно врезались в память и река Теремра, и церковь Спаса, и село Спасское, и Тихие Затоны. Генерал Теремрин, его дед, и генерал Посохов писали об одних и тех же местах и об одной и той же усадьбе.

Он перевернул страницу рукописи и нашёл ещё одно подтверждение: «Был у помещика сын Алексей, который приезжал на каникулы сначала юнкером, затем офицером. Ко мне он относился очень хорошо, привозил из города подарки, часто играл и рассказывал всякие военные истории. Судьба его мне неизвестна. Знаю, что перед самой войной он женился на дочери местного священника – отца Николая, а потом началась Первая мировая… Он воевал, но после войны, когда началась революция, больше уже в усадьбе не появлялся, хотя у него и родился сын. Впрочем, лет тогда мне было слишком мало, и не всё я запомнил, потому что многое просто и незачем было запоминать. Знаю также, что местные сплетницы судачили, будто я – сын барина, но слышал о том лишь краем уха, ибо в глаза мне такое говорить побаивались – а ну как барину скажу».

Теремрин зачитался воспоминаниями. В них рассказывалось, что в тот год, когда Посохов потерял мать, зверствовал в округе красный комиссар Вавъесер. Его отряд застал помещика Теремрина врасплох в его господском доме. Дом окружили, и комиссар требовал, чтобы его помещик немедленно вышел из дому. Даже послал за ним двух карателей. Но в ответ прогремели выстрелы, и оба пали замертво уже почти на пороге дома. Вавъесер поскакал прочь, но и его достала пуля. Он слетел с лошади и по-бабьи завыл на всю округу, но, как потом говорили, рана оказалась не смертельной.

«Когда началась перестрелка, барин – это я хорошо помню – крикнул матери, чтоб бежала через двор в лес, – и уже вдогонку: «Береги сына! Береги Мишутку!». Он, правда, не уточнил, чьего сына. Может, он просто велел Аннушке беречь её сына. Мы укрылись в лесу и просидели там дотемна. Мать плакала и что-то причитала. Поздней ночью мы отправились куда-то прочь от Спасского. Шли оврагами и балками, всё больше держались лесов, которых немало было в том краю. Были они, эти леса, небольшими, окружёнными со всех сторон полями».

Теремрин снова оторвался от рукописи. Как же и ему памятны леса и перелески родных мест! Но главным в рукописи было сейчас вовсе не это. Читал, и перед его глазами происходили трагические события. Он понимал, что Посохов рассказывает именно о его прадеде, судьба которого до недавних пор Дмитрию Николаевичу была практически низвестна.

«Мы с матерью ночью пришли в какую-то деревню – не то в Скородумово, не то в Пирогово. Эти названия я знал, но в ту тревожную ночь всё в голове моей перепуталось. Мать оставила меня у своих дальних родственников, а сама куда-то ушла в середине ночи, несмотря на то, что, как помню, родственники её сильно отговаривали. А вскоре вспыхнул ярким пламенем помещичий дом. Тётка моей матери утром отправилась к колодцу за водой, но тут же прибежала назад, испуганная. Она рассказала, что дом сгорел дотла, и что подожгла его Аннушка, мстя за убитого Вавъесером помещика. Сам Вавъесер, по причине ранения, спастись не успел. А потом тихо так сказала, обращаясь ко мне: «Поймали твою мамку, поймали и, говорят, убили. И тебя теперь ищут». Подручный Вавъесера, некто Брандсмауер, приказал доставить к нему буржуйского отпрыска, то есть меня, живым или мёртвым. Имена этих палачей я запомнил на всю жизнь.

Меня весь день прятали на гумне, а ночью муж тётки отвёл далеко от деревни, километров за десять и сказал на прощанье: «Ты, Мишаня, забудь из какого села идёшь и как звать мамку твою. А пуще всего забудь имя барина». И я забыл, хотя кажется мне, что фамилия помещика была чем-то созвучна с названием реки, на которой стояло село – реки Теремры».

Теремрин пожалел, что Алексей Посохов начал читать мемуары не с самого их начала, а с военных глав. Вот бы удивился!

Но что же было дальше с автором воспоминаний? И откуда взялась у него такая фамилия, ведь в мемуарах генерала Теремрина она ни разу не упоминается. Там говорится, что много в селе было Савельевых, Тулиновых, были, как водится, и Ивановы. Но о Посоховых не упоминает вовсе. Может, всё-таки, рано строить догадки о родстве? Фамилию-то он носит конкретную. Теремрин продолжил чтение:

«Прицепил мне дядька за спину котомку с продуктами, дал выструганную и отполированную временем палку и сказал: «Вот тебе, Мишаня, посох на счастье. Я с ним на заработки в город хаживал». Долго я плутал по дорогам, напуганный предупреждениями, что ищут меня каратели, и добрёл до какого-то городка, название которого теперь уж стёрлось в памяти. А там как раз облава на таких как я бродяг. Словом, изловили меня, привели в приют, втолкнули в какую-то комнатушку, где мужчина в белом халате спросил строгим голосом:

– Звать как?

– Михаилом, – ответил я.

– А фамилия?

– Почём я знаю? Отца, сказывают, в ту ещё войну прибило, мать померла.

– Так уж и не знаешь? Да брось ты эту свою палку.

– То не палка, то посох мой…

– Посох? Вот и запишем тебя Посоховым. Запомнишь?

– Запомню, – ответил я.

Так я стал Посоховым. А что? Фамилия неплохая, даже чем-то духовным от неё веет. Отправили в детский дом, а после, как вырос, поступил я в пехотную школу…».

Теремрин ещё раз перечитал некоторые наиболее важные выдержки из первой главы. Сомнений более не оставалось – генерал Посохов родной единокровный брат его деда – генерала Алексея Николаевича Теремрина и родной дядя его отца – Николая Алексеевича.

А как же звали прадеда? Этого в мемуарах Посохова он не нашёл. Зато дед, Алексей Николаевич, в своей публикации коснулся родословной Теремриных. Оказалось, что прадед воевал на Балканах, участвовал в штурме знаменитой Шипки, его отец защищал Севастополь в Крымскую войну, дед воевал на Кавказе, прадед отличился в битве при Прейсиш-Эйлау и Бородинской битве. Предки участвовали в походах Суворова, Потёмкина, Румянцева. Словом, Дмитрию Николаевичу Теремрину было чем гордиться! Он решил, что, как только вернётся в Москву, непременно окунётся в архивы, чтобы дополнить недостающие страницы истории своего рода.

Между тем, поезд уже оставил далеко позади Подольск, миновал Серпухов, и вскоре сверкнула внизу, под мостом, гладь Оки с манящими песчаными отмелями. Первая остановка, да и то короткая, была по расписанию лишь в Туле. Длительная же стоянка предполагалась на узловой станции Скуратово, где пассажиры обычно выходили на платформу поразмяться после долгого сидения, да купить что-либо из нехитрой крестьянской снеди. Там круглый год приносили к поезду варёную картошку и солёные огурцы, а летом – вёдрами яблоки, груши, помидоры… Глаза разбегались.

Обилие информации, свалившейся на него в последние сутки, не могло не взволновать. Теремрин вдруг почувствовал себя не просто полковником, не просто военным историком или даже писателем, а представителем знаменитого рода, честно служившего Отечеству, почувствовал себя ответственным за продолжение этого рода и попробовал оценить, что же он сделал в жизни своей, чтобы внести достойную лепту в преумножение боевой славы своих предков. Если судить строго, то получалось, что почти нечего. Да, воевал, даже, можно сказать, неплохо воевал. Да, пишет научные работы и художественные произведения. Но так ли уж они нужны Отечеству? Разве без них, этих его писаний, не обойдётся Россия?

Конечно, далеко не каждому выпадает вершить дела значимые, которые влияют на ход и исход событий, и каждый вносит посильную лепту в общее дело. Но какую лепту он вносил на протяжении минувших летних месяцев? Что написал нового, такого, что может принести пользу, научить чему-то необходимому в жизни?

Разве отец не был справедлив, когда накануне бросил упрёк и ему, и всему его поколению, на плечи которого легла судьба страны. А что свершило это поколение, зрелое поколение управленцев, партийных боссов, командиров соединений и командующих? Безусловно, многие его сверстники – и те, кто на десяток лет моложе или на десяток лет старше – честно делали своё дело, честно исполняли свой долг, безусловно, ещё оставался перед глазами важный и бесценный эталон – фронтовики. По ним можно было сверять свой путь. Но их оставалось в войсках всё меньше и меньше, всё реже можно было встретить их и в учреждениях.

Теремрин вспомнил, какие мысли волновали его, когда он ещё курсантом участвовал в торжественных похоронах на Красной Площади выдающихся советских военачальников, знаменитых маршалов победы, которые постепенно уходили один за другим в лучший мир именно в шестидесятые и семидесятые – так распорядилось время. В годы войны им было в среднем примерно столько лет, сколько теперь сверстникам Теремрина. И они в невероятно тяжёлых условиях, порой в критической обстановке, делали честно своё дело и блистательно доделали его до победного конца. Стоя в строю, он слышал добрые и важно, что не просто добрые, а правдивые слова о них, и думал с тревогой о том, с кем же остаются он и его товарищи, с кем остаётся их поколение? Смогут ли те, кто идут следом, каждый на своём месте, служить или работать так, как работали подлинные герои суровых для страны лет?

Прошли годы, и стало ясно, что были ненапрасными те тревоги, ведь при них, при маршалах победы, иностранные самолёты не садились на Красную Площадь, при них высшее командование не оправдывалось за сбитого вражеского разведчика, закамуфлированного под южнокорейский пассажирский самолёт. Обстановка в стране менялась стремительно, но вряд ли ещё Теремрин, сидя в спальном вагоне скорого поезда, мог предположить, что ждёт его и его сослуживцев, его товарищей, его друзей, его родных и близких уже в ближайшие годы.

От мыслей было тесно. Он понимал, что нужно, просто необходимо что-то делать, кричать, бить в колокола, предупреждая об опасности. Но он и сам ещё не видел и не понимал, где корни этой опасности. А потому и размышления его были отчасти и беспомощны, и бессмысленны, и бесполезны.

Снова остро кольнуло то, что произошло несколько часов назад на перроне. Сколько проблем? Он подумал о Кате, но тут же вспомнил об Ирине и Татьяне. Если бы он мог всё вернуть хотя бы на тот момент, когда встретил Катю у бювета в Пятигорске? Почему он тогда так быстро увлёкся Ириной? Да, конечно, отчасти оттого, что хотел выбросить из головы бессмысленные мечты о Кате, которую видел с мужем. Он не знал тогда всех тонкостей её замужества, а если б знал? Вот на этой мысли он задержался, размышляя, чтобы он сделал, если бы узнал, что у Кати растут его дети, и что Катя любит его, любит искренне, сильно, нелицемерно. Да, если бы он знал это, конечно же, не стал заводить роман с Ириной.

Когда поезд замедлил ход, и за окошком потянулась невысокая платформа узловой станции, он оторвался от гнетущих мыслей и поспешил на волю из вагонного плена.

– Дашенька, пойдём, прогуляемся, – предложил он, заглянув в соседнее купе, дверь которого была открыта.

Даша вышла со всей своей новой компанией. Они о чём-то весело переговаривались, обсуждая обилие товаров, выставленных бабушками, дедушками и тётушками из окрестных деревень. Набрали всего понемногу, чтобы устроить пир горой – и варёную картошку, обваленную в укропе, и огурцы, солёные и свежие, и помидоры солёные и свежие, и квашеную капусту. Взяли, казалось, всего по чуть-чуть, но получилось много. Дашенька посмотрела на часы и с грустью шепнула отцу:

– А в «Подмосковье», – она имела в виду дом отдыха, – сейчас обед. И все идут в столовую – и мама с Сашей, – а потом, ещё печальнее, – И Димочка с Алёной.

«Рановато я подумал, что одна проблема уже решена», – понял Теремрин, а вслух сказал:

– У нас, вижу, обед куда интереснее будет, чем в доме отдыха.

Маленькая компания сначала утомила маму друзей Даши, обосновавшуюся в одном купе с дочерью, затем их папу, который обосновался в другом купе с сыном, затем перебралась утомлять Теремрина. Он как раз в это время продолжал изучение рукописи генерала Посохова.

– Папа, мы тебе не помешаем? – спросила Даша, рассчитывая только на положительный ответ, а потому приглашение всей компании в своё купе почитавшая делом решённым, и прибавила, – а то родители моих друзей от нас устали.

– Конечно, не помешаете.

– А что ты читаешь?

– Воспоминания одного генерала о жизни, о войне…

– Наш дедушка тоже воевал. Он был танкистом, – сказала Света.

Эта девушка всё больше нравилась Теремрину. Она была очень мила. Тонкие черты лица, пшеничные волосы, глаза небесной синевы, стройность, лёгкость движений – всё это не могло не расположить к ней. Голос её был мягок и приятен. В поведении ощущался несомненный такт. Вряд ли от неё можно было услышать резкое, а, тем более, бранное слово, да и вряд ли вообще подобные слова могли быть в её, несомненно, разнообразном и богатом словарном запасе. Сколько ей было? Семнадцать, восемнадцать? Во всяком случае, не больше двух десятков лет. «О, где мои двадцать лет?!», – только и мог с сожалением подумать Теремрин.

Убедившись, что и Света, и Олег слушают его не из вежливости, а потому, что им интересно, Теремрин продолжил рассказ о Московской битве, о героическом, но почему-то забытом Можайском десанте. А за окном неторопливо догорал летний день, за окном сгущались сумерки. Поезд стремительно мчался по районам Черноземья. Уже были позади Орёл и Курск. Впереди – Белгород. С каждым городом, с каждым клочком земли связаны страницы боевой летописи России.

– Скажите, автор мемуаров тоже участвовал в этом десанте? – спросила Света, указав на рукопись.

– Да, Светочка, он командовал ротой, получил ранение, а после выписки из госпиталя добился назначения в воздушно-десантные войска.

– Вы с ним знакомы?

– Нет, я знаком с его внуком. Внук у него полковник. Он продолжает семейную традицию. Ведь отец его тоже был офицером-десантником. Правда, сам Алексей Посохов, мой приятель, теперь служит в прокуратуре Московского военного округа. Он стал военным юристом.

– Династия…

– Да, династия, да ещё какая. Многие пращуры генерала Посохова защищали Отечество, – прибавил Теремрин, но не стал уточнять, что они носили иную фамилию.

Проводница заглянула в купе и предложила чай.

– Оставайтесь у нас, – предложила Даша, которая очень любила гостей и не хотела отпускать новых своих друзей, а потому взяла инициативу в свои руки: – Пожалуйста, четыре стакана в наше купе.

Не было возражений и у Теремрина, быть может, отчасти оттого, что ему нравилось находиться в обществе юной красавицы. Он вовсе не строил никаких планов, ведь Света вполне в дочери ему годилась, но как о дочери он, конечно, о ней думать не мог. В ней просыпалось что-то очень женственное, очень располагающее, очень притягательное и зовущее к общению, пусть даже самому безобидному. Ведь бывают же в жизни и такие ситуации, когда с блистательной представительницей прекрасного пола просто так, без всяких планов и надежд, приятно находиться рядом.

В Харькове, где поезд стоял двадцать минут, погулять вышли на платформу и родители новых Дашиных друзей. Теремрин представился.

– Сергей Александрович, – сказал мужчина примерно его лет, может только чуточку старше, и, повернувшись к жене, тоже представил её.

– Не утомили вас наши дети? – спросила она у Теремрина.

– Нет, что вы. Замечательные дети, да и моей дочке веселее.

– Дмитрий Николаевич нам о Можайском десанте рассказывал, – вставила Света. – Очень, очень интересно.

– Вы военный? – поинтересовался Сергей Александрович.

– Да, я полковник. Служу в Военном институте, занимаюсь историей, журналистикой, – и невольно вспомнил давний разговор после танцев с отцом Кати.

– А ещё папа пишет стихи и рассказы и повести, – вставила Даша. – У него даже про Пятигорск есть поэма.

– А вы, как я понял, тоже служите? – поспешно спросил Теремрин, чтобы увести разговор от своей персоны.

– Работаю, а если точнее, служу в военном госпитале. Хирург.

У Теремрина ёкнуло сердце. Ведь у Кати отец тоже хирург. Впрочем, он понимал, что схожесть ситуаций только внешняя. Да, годы, годы, годы… Теперь уж не пригласить эту юную красавицу в Музыкальный театр, не отвезти её по канатной дороге на вершину Машука, не посидеть в кафе «Красное Солнышко» или в ресторане «Храм Воздуха» в Кисловодске. Он понимал, что это невозможно, но он не мог сказать, что этого ему не хотелось.

Глава четвёртая

Стоянка закончилась, и поезд снова застучал колёсами, всё дальше увозя Дашу от столь притягательного для неё «Подмосковья», где отдыхающие, утомлённые пляжем, вяло тянулись в столовую. Катя шла вместе с детьми. Её мама, Маргарита Владимировна, задержалась в номере. Дима всё утро был неразговорчив, печален. Сестра, сколько ни пыталась, не могла его развеселить.

– Ну почему она уехала? – сказал он, когда уже сели за свой столик. – Вот ведь, ещё каникулы не кончились, а я уже мечтаю о первом увольнении. Зачем мне такие каникулы? Скорее бы уж в училище.

– Хватит ворчать, – сказала сестра. – Каникулы ему не нравятся. Можешь осенние каникулы провести в училище.

– Всё, летние каникулы кончились, – продолжал он, не слушая сестру. – Пора собираться в училище.

– Сыночек, – с укоризной молвила Катя. – Надо порадоваться, что Дашенька побывает в таких прекрасных местах. Вы с Алёной, где только не бывали?! А она ведь, как рассказывала тебе, в основном только у бабушки в районном городке и проводила каникулы.

Дима промолчал, неохотно водя ложкой по тарелке. Есть ему не хотелось, на пляж идти не хотелось, ничего не хотелось. Впрочем, одно желание обозначалось всё яснее и отчётливее – желание положить перед собой чистый лист бумаги, взять авторучку и окунуться в иной, виртуальный, радужный мир, в котором и разлуку преодолеть легче, и все невзгоды победить, и повести героев своих той дорогой, которой не удаётся пойти самому. В его жизни было пока очень и очень мало впечатлений отрицательных, можно даже сказать, что не было вовсе. Разлука с девочкой, понравившейся ему, свалилась внезапно и показалась настоящим горем, потому что он ещё не знал, что такое настоящее горе.

О, если бы Всемогущий Бог дал его поколению возможность не познать горя и бед! Но Бог, хоть и Всемогущ, хоть и способен сделать всё, не может делать того, что не служит вразумлению и воспитанию людей, не служит осознанию Истины людьми, либо уже превратившимися в заблудших овец, если иметь в виду некоторую интеллигентскую часть старшего поколения, либо способными превратиться в таковых. А молодое поколение, воспитанное в годы застоя, когда старшие думали одно, говорили другое, а делали третье, не было застраховано от превращений, самых нежелательных. Всемогущий Бог подаёт свою помощь лишь тогда, когда обнаруживает в людях стремление максимально, насколько это возможно в тот или иной период, в той или иной обстановке, приблизить свою жизнь к евангельским идеалам. Но при всём при этом сохраняет за людьми право свободного выбора между добром и злом.

В разгар перестройки, организованной истребителями добра, нравственности, благонравия, то есть, врагами евангельских идеалов и Апостольской Истины, люди походили на слепых котят, поскольку не понимали истинного смысла жизни, истинной цели существования человека на Земле. И тем более ничего не понимало в происходящем вокруг молодое поколение, которое средства массовой информации постепенно, настойчиво, неуклонно подводили к попранию идеалов, на коих воспитывались отцы и деды, подводили к заокеанскому и западноевропейскому пониманию целей существования на Земле, внедряя лозунг: «бери от жизни всё». Они не заостряли внимание на том, что взять от жизни всё можно только за счёт других, только неправедным, чаще даже преступным путём, ведь преступлением является не только делание зла, преступлением является и неделание добра, преступлением является презрение к евангельским идеалам.

А ведь в ХХ веке враги России не придумали ничего нового по сравнению с врагами нашей Русской Державы, действовавшими в веке ХIХ. Русский государственный деятель Михаил Леонтьевич Магницкий (1778–1855) ещё в 1826 году раскрыл тайны так называемого ордена русской интеллигенции, зарождавшегося после запрещения Государем Императором Николаем Первым масонства. Он писал: «При сём положении классического иллюминатства, на что ещё тайные общества, приёмы, присяги, испытания? Содержимая на иждивении самого правительства ложа сия (орден русской интеллигенции – ред.), под именем просвещения образует в своём смысле от 20 до 30 тысяч ежегодно такого нового поколения, которое через два или три года готово действовать пером и шпагою, а в течении каждого десятилетия усиливает несколькими сотнями тысяч тот грозный и невидимый легион иллюминатов, которого члены, действуя в его видах и совокупно и отдельно, и даже попадаясь правительству на самих злодеяниях, ничего показать и открыть не могут, ибо точно ни к какому тайному обществу не принадлежат и никаких особенных вождей не знают. Каждый такой воспитанник через 10 или 15 лет по выходе его из университета, может командовать полком или иметь влияние на дела высших государственных мест и сословий» («Русская старина», 1889, № 3. с. 615–616).

Магницкий ещё в 1831 году обратил внимание Государя Императора Николая Павловича на «особый язык» масонского ордена иллюминатов, идиологемы которого помогали распознать и таких, очень с виду неявных членов ордена русской интеллигенции. Всем знакомы эти слова: «дух времени», «царство разума», «свобода совести», «права человека». Они ворвались в жизнь страны в годы перестройки. Но что они означали? Возьмём хотя бы «права человека». Сколько лицемерия в этих двух словах! Защитники прав человека готовы защищать в большей степени тех, кто стоит поперёк народной жизни. А почему бы им не начать с самых истоков, почему бы им со всею энергией, с которой они, зачастую, защищают истребителей и уничтожителей Русского народа, не взяться за защиту тех людей, тех лишённых прав маленьких человечков, которых изуверы и живодёры истребляют ещё во чреве матери и которые действительно нуждаются в защите, ибо вообще беззащитны?! Почему «борцы» за «права человека» упорно не замечают нарушение этих прав там, где есть самое широкое поле деятельности для защиты? Неужели защитить убийцу от смертной казни, идя наперекор библейской заповеди: «Кто прольёт кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека…» важнее, чем защитить безгрешное дитя?

А разве не лицемерно словосочетание «свобода совести»? Что означает оно? Не освобождение ли от совести вообще и от Православной совести в частности? Ведь человек, ограниченный в своих действиях высшими идеалами Православной совести, следует Путем Прави – Высшей Божьей Правды. А не свобода ли совести, культивируемая тёмными силами Запада и являющаяся, по существу, свободой от совести, оправдывала самые жестокие и изуверские агрессии против России ударных отрядов зла в лице тевтонов, поляков, французов, гитлеровцев?

Задача тех, кто культивировал западные ценности в годы перестройки – предельно ясна: Державу Российскую, именуемую СССР, но границами своими соответствующую Императорской России, повернуть на путь к катастрофе, нарушив её исторически сложившийся уклад жизни, подменив духовные ценности. Исторически сложившийся уклад каждого народа, по меткому определению Константина Петровича Победоносцева, драгоценен тем, что не придуман, а создан самой жизнью, и потому замена его чужим или выдуманным укладом жизни неминуемо приводит к сильнейшим катастрофам. А этапы этого пути таковы. Ложные идеи и действия правителей на основе ложных идей, создают почву для изменения психологии руководящего слоя. Усвоив чуждые национальному духу или, что ещё хуже, ложные вообще в своей основе политические и социальные идеи, государственные деятели сходят с единственно правильной для данного народа национальной дороги, обычно уже проверенной веками. Измена народным идеалам, нарушая гармонию между народным духом и конкретными историческими условиями, взрастившими этот дух, со временем всегда приводит к катастрофе.

Об этом нам говорят со страниц своих трудов консервативные мыслители прошлого, об этом предупреждают современные мыслители. Замечательный белорусский мыслитель и талантливый писатель Эдуард Мартинович Скобелев, имя которого ещё будет по достоинству оценено потомками, в книге «Катастрофа» пишет: «Гибель народа начинается с утраты идеала. Даже и самый прекрасный идеал будет отвергнут, если он опаскужен и извращён. Вот отчего попечение о чистоте идеала – первая заповедь подлинно-национальной жизни».

Конечно, такие мысли и такие выводы не могли ещё быть доступны юному Дмитрию Труворову, ведь до них пока в полной мере не дотягивался и Дмитрий Николаевич Теремрин, но они витали в воздухе, потому что в стране явно происходило неладное. Это видели все, но понимали каждый в меру своей подготовленности к пониманию.

Дима Труворов рвался к чистому листу бумаги пока лишь потому, что ему надо было излить первые переживания, первые движения души к пониманию азов жизни, азов любви. Он мог только иллюстрировать, а не осмысливать события. Да и читать он старался лишь то, что соответствовало движениям его души. А потому, отказавшись идти после обеда на пляж, он остался в номере, за письменным столом, один на один с чистым листом бумаги, а если точнее, то со своим блокнотом, в котором вёл дневниковые записи. И в этот день дневниковые записи, в силу обстоятельств, впервые отклонились от иллюстрирования событий, сделав шаг в сторону их осмысления. Он описал всё, что было с ним в минувшие дни и ему захотелось описать, что могло быть или что будет, а потому он, используя пока не свой опыт, а опыт других сочинителей, попытался отобразить на бумаге первую любовь суворовца к замечательной девушке, собирая, словно пчела с цветка, нектар, то есть лучшее, что есть, и перенося это известное ему лучшее, на другие обстоятельства и на других героев. Он сохранил дневниковый характер записей, но призвал к литературной жизни возрождённых его сознанием героев. И он стал писать не только потому, что хотел писать, он стал писать потому, что не мог не писать. Так рождаются писатели, но до рождения писателя Дмитрия Труворова ещё были годы – годы суровых испытаний, которые не могли не выпасть на его долю, как и на долю его поколения. Существует одна, непреложная Истина. Только Всемогущий Бог может благословить тот миг, когда литератор станет Писателем, когда он признает мусором всё, что писал прежде, когда сделает очередной важный шаг по пути к Истине. И пусть не всякому литератору дано самому определить этот благословенный миг, стремиться к нему обязан каждый, взявшийся за перо. И успеха достигнет только тот, кто подобно великому Суворову, заявившему о том, что плох солдат, который не мечтает стать генералом, скажет: «Плох тот литератор, который не мечтает стать Писателем!». Казалось бы, всё это в большей степени можно отнести не к Диме Труворову, а к Теремрину, но в юной и непорочной душе сына, уже кипели гены отца, который писал много, писал страстно и писал потому, что не мог не писать.

Быть может, решение скрыть от Димы правду о том, что кровным его отцом является Теремрин, и было правильным, но оно было бы неопровержимо правильным, если бы Труворову удалось установить с Димой тот особый духовный контакт, которого часто не хватает родителям и детям. В жизни случается всякое. Бывает, что ребёнок, даже зная о существовании отца, больше тянется к отчиму, к которому испытывает истинные сыновние чувства. Но для этого должна быть установлена вот эта не всем понятная и не всеми осознаваемая духовная связь. Сергей Николаевич Труворов не смог установить эту связь, потому что не умел её установить, ибо он, будучи хорошим мужем и хорошим отцом в обычном понимании, был отцом с материалистической точки зрения. Да, он одевал, обувал, кормил, возил в отпуск, даже по мере сил и наличия свободного времени, которого у него всегда было очень мало, занимался воспитанием детей. Но Дима не ощущал той духовной связи, которой ему не хватало в силу чего-то особенного, врожденного, генетического.