– А уж ловок он насчет этой всякой птицы, – продолжал мой рассказчик, – так и кто его знает, как он может все по-ихнему потрафить? У его и ружья-то нет, а так руками берет, и шабаш!! Теперича, к примеру, заквохчет тетерька – зараз и ен по ее… али рябок там засвистит – в аккурате передразнит, сам к нему так и придет… Оно известно, должно, «не без чего» такие дела приставляет… – многозначительно закончил он.
В это время, как будто в подтверждение рассказа моего собеседника, невдалеке от нас отчетливо и как нельзя более натурально затоковал, косач-тетерев… До того натурально горячо забормотал он и расчуфыкался, что мне даже и в голову не пришло о невозможности подобного явления в эту пору, а только обдало охотничьей лихорадкой от знакомых милых звуков… Но ямщик мой хотя, по-видимому, был не охотник, но, как местный житель, скоро сообразил, что эта птица и таким голосом кричит во всем году одно только время и то лишь раннею весною, а на исходе лета этого не бывает, почему тут же и пояснил мне:
– Ишь балуется, это он, значит, нас заслышал…
– Да почем же он мог нас заслышать?
– Вихряй-ат?! Хм! по духу… это уж такой дошлый человек, може, и подойдет.
II
Крепко занял меня рассказ ямщика об этом «дошлом» человеке, да и голос его, давно затихший в воздухе, казалось, все еще звенел и переливался в моем свежем воспоминании. Мне очень захотелось непременно взглянуть в лицо самого певца и поближе рассмотреть его всего. Опасаясь, чтобы он не прошел, минуя нас лесом, я попробовал обратиться к ямщику За советом.
– Давай покличем?
– Хуже, не пойдет… Парень – натурный… – отвечал ямщик. После такой аттестации мне оставалось в этом деле рассчитывать только на милость самой судьбы, и я терпеливо замолчал.
Минут пять прошло в томительном положении, вдруг почти над нашими головами, как будто налетевшая птица, метнувшись в сторону, всплеснула крыльями, и вместе с этим тоскливо-скверный крик ночного филина, уныло огласив окрестность, диким хохотом раскололся по лесу.
– Ах ты, богом проклятая птица, чтоб тебя выворотило!! – набожно крестясь, с испугом вскрикнул мой ямщик. Моя собака приподнялась на телеге и злобно заворчала.
– Асинька? – отозвался ласковый голос, точно открывшийся клапан дорогой гармонии, и у самой телеги, чуть не между нами, точно из земли, выросла какая-то темная фигура.
– Тьфу! Вихряй, чертов сын! Чего балуешь, проклятый шатун… – громко сплюнул и оприветствовал фигуру мой ямщик.
– Асинька! Почто лаешь? – еще нежнее протянул тот же голос.
– Вот барина спужал, – свернул на меня сконфуженный возница и принялся всячески укорять прибывшего за ночное баловство.
– Кова, бацька, барина – нацальник? – осторожно спросил Вихряй.
– Известно, начальник, коли парой едет, а ты тут сычом рыкаешь, – внушительно продолжал тот.
– Не знал, бацька, бог побей, не знал, чал, так-кой знамый опинился [2], – оправдывался самым туземным полудиким наречием, и по некоторым ноткам, выражавшим неподдельный испуг в его голосе, мне показалось, что он хочет оставить нас – уйти, а между тем меня сильнее прежнего тянуло к этому человеку, я заговорил с ним сам.
– Все это, Иван, неправда, никого ты не напугал, и я не начальник, а просто охотник, вот даже с собакой езжу, и ружье со мной есть. Ты лучше расскажи-ка мне, нет ли у вас тут поблизости тетеревиных выводков или мощных глухарей. Хотелось бы за ними поохотиться.
– Тетерь много, бацька, в лесе, – отвечал Вихряй, – крупок много на болоте, а рябков и того боле скопляется везде тутотка… Да вы как путиной-ать (т. е. куда едете)? Честь ваша! – Ямщик назвал ему следующую станцию.
– И – их!! А тамо-тка, тамо! Что рябка, тетерьки… – с добродушием детского восторга воскликнул он.
– Поедем со мной, – предложил я ему, – поводишь по хорошим местам – денег заплачу.
– Асинька-с?!
– Слышь, барин те денег даст, коли птицу всякую ему покажешь, – пояснил ямщик.
– Птицу ништо, показать можно, – соглашается наконец понявший в чем дело Вихряй и после некоторого раздумья взмащивается по указанию ямщика на передок телеги.
По его команде: «Кряни [3], желанный», – мы снова двинулись по черной прогалине темного леса. Зашлепали некованые лошади по размокшей глине, зашумела вода под колесами и, ныряя по колеям дороги, телега поплыла по жидкой грязи…
– Ну, теперенька запевай, Вихряй, песню, – обратился к нему мой возница, дружески подталкивая его локтем.
– Спой, говорю, какую ни на есть: потешь барина-то… – ямщик повторяет. Но тот отмалчивается и на этот раз как будто не слышит.
– Слышь, повесели, говорят тебе… – приставал к нему возница.
– Асинька-те?! – послышался наконец вместо песни его отзыв, и снова молчок.
Я понял, что он дожидается моей просьбы об этом, и действительно, на первое же мое предложение охотно ответил: «Для че не порыкать», – и вскоре затянул какую-то дикую бессмыслицу местного сочинения.
По мере рассветающей зари стали выясняться окружающие предметы, и я начал всматриваться в фигуру моего случайного спутника. Толстая мокрая рубаха плотно облегала его широкие плечи и мускулистую спину, перетянутую, как у благочестивого бернардинца, обрывком посконной веревки. Шапки не было на голове, и ее заменяли родимые космы торчащих вверх волос; космы эти, как запрокинувшаяся шерсть, стояли дыбом толстыми вихрами и придавали всей его голове странный вид какого-то дикого растения. На ногах хотя болтались обрывки обуви наподобие зырянских пим, сшитых из оленьей кожи шерстью вверх, но голые пальцы, храбро выглядывавшие на белый свет из-под лохматых дыр этой покрышки, ясно доказывали, что эта часть его костюма носится только для вида. В руках он держал недлинную рогатину и небольшой, чем-то наполненный мешочек.
«По шерсти и кличка дана», – невольно подумал я, любуясь своей находкой и в то же время напрасно стараясь объяснить себе эту странную растительность волос на голове моего нового знакомого.
Скоро весь восток загорелся утренней зарею. По зубчатым верхам угрюмого леса ярко брызнули первые лучи восходящего солнца, тепло и мягко разлился их свет по мшистым стволам вековой хвои, и приветливо весело таково зарделось надо всем тихое, теплое утро… Проснулся лес, горячим паром задымились попадавшиеся на пути болота, и в них зашевелилась дневная жизнь… Сотни звуков и разнородных голосов послышались кругом, как бы приветствуя эту тишь после ночной бури.
Непреодолимая дремота овладела мной с восходом солнца. Докучная воркотня воды, однообразно плескавшейся под колесами телеги, еще больше клонила ко сну, располагала к грезам. По временам я бессознательно открывал глаза и тупо оглядывал местность: кругом и перед нами виднелся лес и лес, угрюмый, темный, с неподвижными верхушками еловых дерев, с неизменным запахом смолистой хвои… А мне почему-то вспоминались давно прошедшие, но вечно милые годы ранней молодости, мерещится тихая тамбовская степь с шумным привалом псовой охоты и встают знакомые типы родной стороны: сытые помещики с их дворовой челядью, поджарые скакуны под высокими седлами, тощие псы в цветных ошейниках – и стоном стоит над этой пестрою картиной общий говор, громкий смех, молодецкий посвист и безобидно выразительная русская брань…
Под этими сладкими видениями, полусонный, я дотянулся, наконец, до желанных жилья и станции. Покой и сон мне представлялись высшими благами, и на мои упавшие силы даже животворящий коньяк не производил своего спасительного действия и как-то совсем на душу не шел. Попробовал я предложить этого снадобья моему спутнику Вихряю, но, к удивлению, дикарь отказался от водки, я назвал коньяк виноградным вином и повторил ему предложенье, но он отказался положительно с простодушным увереньем, что во всю свою жизнь, кроме простой воды, он ничего не пробовал и пить не умеет.