Что было бы, если бы смерть была

Несколько полновата, но (и в этой телесной полноте) – как-то очень себе на уме, что легко вычитывалось душой Перельмана (даже издали, на экране монитора – стоило лишь стрелке замереть на её изображении.

Потом стрелка курсора переместилась на изображение тела Перельмана: это изображение сидело напротив изображения (тела и сокрытой души) Хельги. Становилось понятно, зачем ещё душе мог понадобился псевдо-синтоистский ресторан: она был расположен на первом этаже.

Хельге предстояло на Перельмана обижаться и убегать от него. На первом этаже – добней это делать физически, без излишней привязки к телесному инструментарию тонких миров (человеческим мускулам ног).

Другое дела, что нам всё равно предстоит отслеживать: где (инструментально) происходит «происходящее» – в низинах синтоизма (одухотворяемых рыбой) или в deus ex machina человеческого искусства (и всё это – без учёта событий ad marginem).

Да, я именно об окраине бытия. Напомню: в те годы ещё не было никакого «украинского» кризиса. О воссоединении с Крымом никто и не помышлял. Доллар котировался чуть больше тридцати рублей. Страна казалась довольной, бюджет полнился, благосостояние (в сравнении с девяностыми) выросло невероятно.

Так можно было описать это «стояние на реке Угре»: бесконечный миг (по-над преиподней) – возможность стать мёртвым, даже этого не заметив.

Душа Перельмана – смотрела (прежде всего, как тело Перельмана исполняет назначенные ему тело-и-мысле-движения; это не значило, что тело – не обладает телесным (пятью или шестью осязаниями, логикой и чувствами); душа Перельмана (напомню: отягощенная своими падениями) – смотрела (не только) на изображение или проекцию.

А «оно» (это изображение) – сейчас несколько отличалось от того бодрого тела, что хотело водки (и шло сейчас за водкой): изображенный в ресторане Перельман (ещё одна ипостась бесполезного гения) был совершенно иным, нежели «Перельман в мыслях».

Это уже был «другой» человек, то есть – перенесённый из прошлого (и даже позапрошлого) Перельмана в Перельмана будущего.

Прошлый был человек разжиревший телесно, пухлый мыслями и душою. Но здесь и сейчас, осознавая себя в будущем Перельмане, он вдруг обнаружил, что постаревшее его тело стало вдруг жилистым, оказалось лишено избытка шлаков и жира.

Он обнаружил, что чуть ли не четверти прошлого веса (плоти) теперь в нем не было. Более того, он оказался непривычно, ослепительно трезв.

Разумеется, он испугался этого – ослепительной ясности своего нового бытия.

Ведь его прежний алкоголизм, его нирвана были вещами вполне осмысленными. Ведь если для его жизни или смерти не было никаких оснований, кроме беспощадного: я так хочу – что мог он захотеть (для себя), кроме нирваны?

Разумеется, он испугался ослепительной ясности своего бытия; но – чтобы быть, надо хотеть (и не бояться) быть. Поэтому он определил свой страх, придав ему формы своей страсти ко плоти; получилась женщина.

Теперь ему было запредельно ясно, зачем напротив него сидит женщина: чтобы таким, каков он мог стать (и в виртуале – уже стал), он (сам по себе) – захотел не быть; женщина собиралась его к себе «приладить», как некое полезное дополнение.

Это не было злом (данностью). Это было убийством вероятностей.

 
Посмотри, какие сети
Бес нам ставит в темноте:
Рифмы, деньги, дамы эти,
Те-те-те и те-те-те!
 

Это не было хорошо и не было плохо. Просто (таким образов) – на мониторе вырисовывались «образы будущих»: в одном (или нескольких) из них – он «уже» принадлежал абстрактному запределью Перельмана, в другом (тоже «уже») – «переставал» побеждать для себя и «наставал» ублажать женщину.

Услада женщины – нет в этом ничего ни от добра, ни от зла, ни от абстрактной или прикладной пользы; это женское «благо» – данность мира: именно в отношениях с женщиной и в понимании родины человек определяет свой мир.

Но сейчас речь зашла не о «его» мире! Он видел, что она не красива (никак красотой «не спасая» какие-либо посторонние миры – не было у неё такой задачи), но она – амбициозна: либо ты примешь именно её мир, станешь его частью, либо – тебя не будет в её беспощадном «я так хочу».

Она не понимала одного: у него и без неё есть все его «так или этак» версификации мира. А если даже она и понимала, но расставляла свои (а не его) приоритеты. Поскольку не могла изменить своего самого главного: она – наиболее важна в своем мире, она есть жизнь своего мира.

Не согласиться с ней было нельзя: она и есть целый мир.

Вот только (сейчас) – он был совершенно другой: нынешний (жилистый) – он был в стороне от любых миров, он эпикурействовал и сенекурствовал (не от «синекура», а от Сенеки Луция Аннея), ибо получал наибольшее удовольствие не от реализации какого-то одного своего мира, а от реальности многих своих миров.

Он мог бы подумать, что не справедлив к ней, что бессовестно пользуется заведомым над ней превосходством.

Но он (Николай Перельман) – не подумал, а пользовался.

Она ничего не замечала. Всё, что полагал он, казалось ей преходящим. Она (уже) кушала рыбку и ждала его предложений.

Её глаза были невыразительны и умны.

Её лицо было в меру пухлым и в меру аморфным, и ровно в такую же меру безопасным, чтобы Хельга всегда могла быть уверенной – именно в его заблуждении на её счет.

Ей от него были нужны вещи самые что ни на есть простые и насущные. Она была женщина и в своём праве: когда-нибудь (даже если не в этом году) ей придет необходимость стать матерью своего «сына ли, дочери, не всё ли равно?».

Ей была нужна его сперма, и это было главным.

А вот «уже потом и кроме этого самого главного» – ей могли бы понадобиться (как сперма его духа – для утробы её мозга) его прозрения. Разумеется, по сравнению с ребенком это было вторично. Но и это «вторичное» было существенным.

Всё остальное она могла сама.

– Не дай мне бог сойти с ума! – сказал он ей молча, и она (почти) – не рас-(два-три) – слышала.

Всё было более чем просто. Она была женщина и она была в своём праве, а он был не прав: он не собирался ей уступить. Просто-напросто потому, что не бывает уступок маленьких или больших; потому что (из-за краткости отпущенного нам срока) – и смерть, и уступка души всегда почти окончательны.

Если бы смерть была.

С точки зрения женщины – он был калека (хорошо не урод), и она его собиралась исцелять; и если бы не целеполагание Перельмана – к непостижимому: постигнуто, откажись и иди дальше (постижимое не есть завершённое), «отдельная» его ипостась (Николай) – могла бы счесть своей целью обладание женщиной, и её счастье.

Повторю: нет ничего краше, чем счастье любимой женщины (отвлечёмся от данности в кафе: там происходит торг), но (тогда и только тогда) – если нет иных сущностных приоритетов.

Поэтому: хорошо, что сейчас Николай Перельман (сейчас) – был целостен и разделён разве что возможностями пребывания либо у монитора, либо в той или иной точке средоточия сил (в пространстве и времени) или каком-то из своих воплощений, вполне версифицируемых

Например: чтобы осознать опасность искушения чужими иллюзиями (предположим, что свои приоритеты мы иллюзиями не считаем), одна из ипостасей Перельмана (прошлый алкоголик) добралась-таки до магазина и купила себе дешёвой водки: ты хотел нирваны? Получи!

Для твоей жизни нет никаких других оснований, кроме простого: я хочу. Твоя свобода – ещё одно имя смерти (если бы смерть была). Потому – эта (обретшая средство «достижения» цели) ипостась Перельмана сразу направилась к выходу.

В этот миг мой духовный Перельман (тоже Перельман-победитель) – одним краем своей полуприщуренной ироничной души следивший за данным «дешёвым» телом, другим краем всё той же души взирал на возможность осуществлять (посредством стрелки курсора) различные ипостаси самого себя.

Он(!) – «знал», что (как и когда) «произойдет» или уже «произошло» в этом «прошлом будущем». Он(!) – представил себя Аргусом (титаном? Или богом? Не помню, ибо – боги свидетели, что я не был богом ни разу).

Представив такого «себя», он(!) – перенёсся (ещё одним из краёв своей стоглазой души) уже не «во время или место», а в наслаждение этим со-знанием; о, это «место» – оказалось ещё

Это было еще более жестоким «где-то», нежели просто «место и время»; за-то: теперь он мог происходящее «немного» менять (даже не прибегая к курсору).

Жестокость была заключена именно в «немногости»: никаких рук и ног, гениталий или желудков не хватило бы, чтобы наполнить всю малость осознанных им вероятностей самого себя, ибо – слаб человек и частичен.

В этот миг мой телесный Перельман (который по прежнему «был и остался» Перельман-победитель) – был равно-душен: равен душой происходящему.

Всё (на)стало – инаково и по правде: внешностью своей – на себя не похоже, но – сутью намного строже: даже где-то как древние языческие боги! То есть люто и радостно, и безжалостно даже к себе.

Его тело – вышедшее из магазина, тотчас же сосуд с алкоголем раскупорило и из горлышка отхлебнуло, демонстрируя: в этом мире всё совершается в соответствии с Сатириконом.

Его душа – перенеслась в ресторан (тамошнюю ирреальную ипостась Перельмана; душа (теперь) – наблюдала за Хельгой не только с экрана и (при желании) могла бы плотски к ней прикоснуться.

Кто бы мог подумать, что и здесь (в виртуальности) – речь идёт о мировой ограниченности ресурсов и их перераспределении между субъектами: решалось, кому быть (или всё же не стать) объектом реальности; а поди ж ты! Так и есть.

Речь об ограниченности жизненного срока, о таланте и его отсутствии, о совести как (не)данности.

Всего этого – очень немного: (того или иного) на всех не хватает. Дело за (не)малым: Хельга хочет получить доступ к ресурсам Николая Перельмана; не так ли происходит и в любой (земной или небесной) сфере?

Например: даже сам этот миг миг его встречи с помянутой Хельгой (застывший в янтаре монитора) – заключился в тесное пространство и намного более обширное время японского ресторана, расположенного в самом начале Невского проспекта.

По периметру этого мига: за окнами на Невском была всё та же зима, а в Сочи происходила всё та же Олимпиада с её (на самом-то деле) несостоявшейся факелоносицей Кабаевой (или она несла-таки факел? Не помню).

Сейчас мой Перельман (в ресторане) – пытался управиться с палочками, подумывая, не взять ли себе обычный прибор; согласитесь, и в этом есть символика жеста.

А потом Хельга ему что-то сказала. Он (намеренно) не услышал: был глух и нем – для её мира! Который был настолько непобедим, что и связываться не стоило: следовало жить мимо и дальше.

Здесь Перельман подумал: реальность ресторана-кафе хороша ещё тем, что в одой версификации Хельга может его покинуть, а в другой – остаться и продолжить настаивать на своих амбициях.

Он поднял на нее глаза: на экране монитора (и шевелением губ, и и из динамиков) её слова прозвучали, словно бы выписанные на латыни самим Петронием:

– Замолчишь ли, лесной грабитель, никогда не преломивший копья с порядочной женщиной! – сказала она ему, выговаривая за очевидную глупость всей его жизни: сказанное означало примерно следующее (или только часть по-следствий): посадить дереве, построить дом, вырастить сына.

На деле это звучало так:

– Вы никого не используете и не позволяете пользоваться собой. Хорошо, это ваш выбор: выключить себя из судеб мир. Вы словно бы кастрируете себя, лишаете себя мирской судьбы. Ссылаясь на то, что в этом мире всяк друг друга пользует, всяк тщится обогатиться и насладиться.

Он знал: если бы дело было лишь в ресурсах и их перераспределении между субъектом и объектом (она это назвала словом пользует), всё (меж них) – решилось бы за один миг: он бы ей уступил себя.

Если бы он только мог; но! Он был настоящий, из раньшей жизни. Всамделишные люди не могут отказаться от всамделишности.

Они иначе смотрят на мир. Просто смотрят. Просто видят: мир без настоящего – непоправимо пошл; вот и Хельга (при всём при том, что она была в своём праве) – оказалась непоправимо пошла; но!

Именно так (и именно сейчас) – Перельман оказался в ситуации, когда ему придётся встретиться с одной из её ипостасей на бандеровской Украине. Разумеется, там ему предстоит выбрать (как если бы такой выбор вообще для него существовал) – меж выживанием и всамделишностью; Перельман не мог об этом знать.

Зато Перельман (в этот миг решения) – даже вспомнил одно (в те годы) ещё не написанное стихотворение.

Которое стихотворение было всего лишь честным и ничего не решало.

 
О людях настоящих, которые реальны
Не слишком-то брутальны, но именно всамделишны.
Я их не знаю внешне.
Я их узнаю внутренне.
Весь мир парит отвесно.
Сорвётся или взмоет.
 
 
Какое-то такое всамделишное чувство
Глаза мои откроет.
Какое-то такое всамделишное братство
Распознаёт лукавство под множеством покровов.
 
 
Я подзабыл основы.
Я снова их нашёл.
 
 
Всамделишные люди реально существуют.
Не слишком хорошо мы жизни совершаем.
И с миром поступаем не так, как ветер дует.
Но выдохом и вдохом осуществим эпоху.
 

– Что вы там бормочете? – могла бы спросить Хельга.

– Напоминаю себе: «у тебя остаётся только то, что ты отдал».

Ничего такого произносить не пришлось. Однако же решались (здесь и сейчас) задачи вполне космические. Но не только поэтому (из своего далёка) – всё тот же коварный Петроний (по воле души Перельмана) продолжал доходчиво комментировать:

– Неужели я должен выслушивать твои рассуждения, что банальней цитаты из сонника? Поистине, ты поступаешь много гнуснее меня, когда расхваливаешь поэта, чтобы пообедать в гостях.

Перельман улыбался (про себя). Перельман вспоминал тексты (себе вровень). А Хельга (в это время) – вовсе не умолкла и сказала ещё и ещё много-много других своих несомненностей, с которыми сложно было бы не согласиться; с которыми он не мог соглашаться.

Была ли она образована (в реале)? Никому это не было интересно: Хельга предъявляла претензии Перельману и миру, потому душа за пультом монитора переводила их на доступный Николаю язык.

Так что Хельга легко перескочила с Петрония на Бахтина (не общеизвестного, а брата его – французского легионера):

– Если вы не одумаетесь и не переменитесь, не вернете своей поэзии оплодотворяющую силу амбиций, то мир уйдет дальше, в своё будущее, а вы останетесь лежачим камнем.

Он опять посмотрел на неё – из своего будущего: такой «он» – опять не мог согласиться.

 
Мне некуда и незачем идти,
Поскольку истина, известно, анонимна.
Чужое слово, ставшее моим,
Затёртое в пути ко мне, как звуки гимна,
 
 
В серебряном я переплавлю горне
И посмотрю, кто сам придёт за ним.
 

Так он бросался отрывками своих собственных текстов (бросался будущим – в ответ на её цитаты из текстов чужих); он словно бы «за-ранее» рассказал всю их дальнейшую беседу и то, к чему она (не) приведет.

Но она не поняла или не захотела понять.

– Вы скверно пишете. Ваша мысль бывает проникновенна, но воплощение скверно, – сказала она.

– Да, – (не) согласился он.

И опять она не поняла или не захотела понять: его «да» означало лишь то, что любое писание скверно.

 
Чужое слово, ставшее моим,
В лужёное своё допустит горло.
И горном раскалит его в огне.
 
 
Из горла пашни вырастает колос,
Чьи корни крохотны! Но он растёт как голос.
Волнуются как море голоса.
В руках моих коса острее бритвы.
Последнее прости благовестит к молитве.
 
 
Сие есть круговерть и пастораль.
Я не из тех, кто ищет себе горе.
Я сказочник и враль! А голоса как море.
Мне некуда и незачем идти.
 

Чего проще: сказано – сделано; реальность поэта есть реальность силы (Никалай Бахтин); эта сила смотрела на Хельгу, а она говорила слова:

– Я желаю вам только добра.

– Да, – (не) согласился он.

Её добро, конечно же, не было для него злом. Просто её добра и зла вообще не было в его мире.

Даже «став» Николаем Перельманом, он не стал всеобщ: не мог «принять всё», приходилось – частности «выбирать на месте».

Она подождала. Но то, что она приняла за согласие, развития не получило.

Зато получилось другое развитие: то существо «победителя постижимого мира», что развивалось сейчас в ресторане на Невском проспекте – уже и произошло, и осознавало себя «когда-то бывшим» – в прошлом, а так же – всё ещё только собиралось происходить в будущем.

То есть – там и тогда, где (даже как душа у монитора) – была уже прошлой душой: находясь лишь там, где явило себя всё многомерие мира.

Где играет волшебная лира всевозможнейших версификаций. Где мой Перельман, бесполезнейший гений, был ещё более сложен и прост, нежели в собственной студии, откуда его душа отправила его тело за водкой, дабы ничто ей сейчас не мешало.

Вот что вдруг открылось, ни много, ни мало.

– Я желаю вам только добра, – настойчиво и бесполезно повторила Хельга.

Хельге, настойчивой Хельге, был нужен не сам Перельман, и плевать ей было до жизненных интересов помянутого Перельмана, но – вот без своего будущего (а оно в моём «её мире» немыслимо без моего экзистанса) она не могла обойтись: ей жизненно необходимо было его (помянутого Перельмана) жизненное пространство.

Пространство его сомнительной (человеческое – всегда сомнительно) гениальности.

А ведь он ей его предложил Но она не заметила предложенного. Поскольку истина, известно, анонимна.

– У вас нет будущего, – сказала она. – Поскольку нет имени (она понимала его лишь начинающим литератором); более того – у вас нет и времени, чтобы его создать: вы уже великовозрастный мальчик.

Его душа у монитора удивилась тому факту, что для создания будущего необходимо время. Его душу можно было понять: она попросту наблюдала за будущем временем – на своём экране (по необходимости вводя туда прошлые и настоящие времена).

Однако некоторые вещи следует формулировать. Перельман встретился с Хельгой, как с некоей реальностью мира.

Перельман приучал себя к миру. Надо каждое утро говорить себе: «Сегодня меня ждёт встреча с глупцом, наглецом, грубияном, мошенником.» (Марк Аврелий, римский император из династии Антонинов, философ, представитель позднего стоицизма, последователь Эпиктета. Последний из пяти хороших императоров).

Скажем прямо: желая Перельману (своего) «добра), Хельга зазывала его в литературные негры.

Ничего постыдного: так распределялись ограниченные ресурсы поместной (получившей удел на кормление) богемы. Разве что в случае с Перельманом (бес-полезным гением) – нельзя использовать запределье в качестве кирки или лопаты для построения личного счастьица; точнее: можно попробовать и (даже) разувериться в жизненной необходимости его прозрений для своего счастьица.

Перельман же встретился с Хельгой, просто потому что «Когда остаёшься один, нужно точно знать, с кем ты остаёшься.» (Бенедикт Спиноза); так вот они сейчас и со-существовали: словно бы души свои заключив в разные (несопоставимые и несовместимые) реинкарнации смыслов.

Он приготовился спросить (тем самым, узнав, заключить), но она его опередила: словно бы (по женскому праву) вошла в открытую дверь, не задумываясь, стоит ли в неё ломиться.

– Вы оторвались от жизни. Сами упоминали годы беспросветного алкоголизма. А теперь, все резервы и сроки растратив (и все те тараканьи бега пропустив, в которых она преуспела) вы захотели вернуться. Но не выйдет у вас ни черта, ибо заняты все места. Кроме места подле меня.

Она имела в виду тот отрезок его жизни (в который никак не поверится), что выскользнул из поля нашего зрения.

Повторю ещё и ещё раз: известный в соц. сетях Николай Перельман в нынешнем реале объявился после более чем двух десятилетий почти непрерывных пьянства и разврата, из которых чудом был вырван и сумел не только изменить свою внешнюю (социальную жизнь), но и внутренне преобразиться (почти так же обстоит и с моей Россией, но сравнения здесь неуместны).

Теперь ему (как и России) – быть и остаться более чем адекватным к прозрениям, которые его направляли.

Но сейчас он (заранее зная ответ) – всё же сделал уступку прошлому. Потому что некоторые вещи всё же следует формулировать. Он спросил:

– Вы хотите, чтобы мы вместе писали, стали со-авторы?

– Нет. Зачем мне, если «ваше всё» я могу получить безымянным и дать ему своё имя.

Он не удивился. Он удивился бы, если бы в этом мире было чему удивляться.

– Но вы хотите, чтобы мы вместе писали.

– Да.

Он не ответил.

– Когда-нибудь потом наши имена могут встать рядом (и в жизни, и на обложке), – пояснила она. – А пока что вы ничего не значите и ничего не умеете.

Он кивнул, соглашаясь. Она была совершенно права: он ничего не умел; но – ему всё дано было даром.

Потом он ответил ей ещё одной правдой:

– Мне не интересно.

– Очень жаль. Тогда у вас нет никакого будущего.

Она подождала испуга или возражений.

Он (молча) сказал ей:

– Я, пожалуй, подожду другого будущего.

Она (почти) услышала и (почти) кивнула, соглашаясь.

Но(!) – Перельман не двинул курсора: она ему была ещё нужна, для его самоопределения. Ведь в любом виртуальном мире можно выделить приоритеты своих плотски’х версификаций реальности, лишь относясь (или – не относясь) к женщине.

В реальности (почти) всё – относительно; всё – кроме женщины, ибо она продолжает жизнь (даже – рожая в смерть).

Он(!) – не задавался вопросом: почему он? Ему было свойственно это легкое (почти самоубийственное по своей претензии к миру) чувство неоспоримого превосходства. Он(!) – усмехнулся (про себя и о себе). Он подумал строками Бертрана де Борна, трубадура XII столетия:

 
Пригоден только рыцарь для любви,
В бою отважный и сладкоречивый.
И дама, что на ложе ляжет с ним,
Очистится от всех своих грехов.
 

Потом (всё же) – его душа у монитора двинула стрелку курсора. Его изображение на мониторе шевельнуло губами, спрашивая для Хельги (и для своего тела) – о главном:

– А как насчет наших с вами личных отношений, самой их возможности?

Здесь она (ещё раз) – уверилась в его недалекости: столько раз приходилось его подводить к этой мысли. Он был для неё невероятно удобен: умен, образован и одарен прозрениями, одинок и никому не известен

Такой инструмент нельзя было бы упустить. Для начала она захотела ему пригрозить:

– Может, мы и встретимся ещё на каком-нибудь мероприятии, поздороваемся. Я буду «сидеть в президиуме» (нет, конечно, «здесь и сейчас» – она бы употребила слова «принадлежать» и «элита»), вы будете смотреть на меня снизу вверх и завидовать.

Подождала реакции. Добавила угроз:

– Если не будете завидовать, я зря трачу на вас время. А если будете, то я (из президиума) – всё равно к вам снизойду и получу своё.

Он не стал (молча) повторять, что время никому не растратить.

– Что есть зависть? – мог бы сказать он, но – не сказал: он завидовал такому «самому себе» – которого ещё и сам не осознал.

Но «тот он», который не стал повторять – это был не тот он, что сидел напротив женщины и должен был бы дать ей новое, волшебное имя; согласитесь (это фатальный закон для рождаемых в смерть) – нужна какая-нибудь женщина, нельзя мужчине совсем без женщины.

Вспомним это сакраментальное: я хочу быть молод, с молодыми желаниями.

Вспомним это сакраментальное: сделано! Но (на этот раз «это») – было сделано не провиденциально, а согласовано и по воле его; то есть:

Его душа у монитора (мы вернулись назад, в самое начало декартовых координат, откуда начнется-таки история этого – совсем-совсем моего, удобного мне и Перельману – мира) перебирала женские имена и остановилась на «Хельге».

Да-да, мы вернулись (по линии координат) – немного назад, чтобы история стала понятна; но! Всего вышеописанного (и вышесказанного) – не то чтобы не стало, ему (вышесказанному) ещё только предстояло настать.

Итак, прошлое (продолженное) – Николай Перельман набрал номер, и Хельга ответила:

– Слушаю.

Николай предложил встретиться. Хельга обрадовалась: у неё уже были относительно Перельмана некоторые намерения.

Поэтому женщина сказала:

– Я сейчас занята. Может, потом как-нибудь.

– И все же давайте встретимся, – просто сказал он. – Сегодня давайте.

– Хорошо, – уступила она.

Вот так они и оказались в ресторане на Невском проспекте, и оказались они – уже совсем-совсем другими (он уже начинал играть реальностями), нежели были знакомы до этой встречи. Он смотрел на неё, как на монитор (по которому можно вести курсор); впрочем, на всамделишный монитор (там, далеко, в однокомнатной квартире на проспекте Энергетиков) он тоже смотрел.

Всё (даже жизнь и смерть, и их различие) – можно было начинать с чистого листа, цинично и просто. Всё можно было (в ритме, слове, гарминии) – даже переиначить, чтобы и романтично, и сложно.

А и в «это», и в «не это» время… «Пришло» время вернуться отправленному за водкой телу, поэтому – на том самом проспекте Энергетиков скрипнула входная дверь той самой квартиры, и в неё вошло реальное тело того Перельмана, который всё ещё был прошлым будущим для прошлого (ибо пошлость всегда есть прошлость) ресторана.

Вот разве что это тело (по настоянию прошлых инстинктов) уже отхлебнуло водки.

Именно поэтому ресторанная Хельга вдруг перешла на петрониевскую латынь Сатирикона:

– Любезный Николай Перельман, – сказала она (реальная женщина) тому изображению на экране, что сидело сейчас перед ней в ресторане. – Я чувствую, что у нас с вами не будет ладу. Поэтому разделим наши общие животишки, разойдёмся и будем бороться с бедностью каждый порознь. Оба мы сведущи в науках, но, чтобы вам не мешать, я изберу другой род занятий. В противном случае нам придется на каждом шагу сталкиваться, и скоро мы станем притчей во языцех.

Очевидно, этот Арбитр «безупречного вкуса» (по мнению некоего Нерона) – давал нам всем понять, что даже из прошлого явственна пошлость подобных расчётов: настоящему (сущему) – прошлость и пошлость казались синонимами.

Более того, даже грядущее (в сравнении с настоящим) – могло быть непоправимо прошлым.

– Да, – сказала душа Перельмана у монитора; она ясно видела, что Хельга лжет и никуда «расходиться» не собирается: Перельману всего лишь ставили ультиматум.

Поэтому душа (вспоминая, как они сегодня с Хельгой встречались) – перенеслась из обстоятельств встречи сразу к её результату. Она (эта его душа) – просто-напросто напоминала себе, что живет – «выходя в замерзающий мир»; отсюда и цитаты из Петрония: душа Перельмана (ибо она – всё же душа) облагородила антикой отсутствие (во всех этих переговорах) даже и намека на романтику.

А сам Николай Перельман – един во многих телах и душах (которые очень за-ра’зны: делятся и прошлым, и будущим) продолжил играть в «игрушечную жизнь», но – оставшись в именно этом будущем.

Сделав вид, что он – «испугамшись» женских угроз: он дал волю тому прошлому (невероятному) Перельману, что хотел славы и денег.

Должны же были воплотиться (перейти из ирреального в реальность) данные им ответы на сакральный вопрос: «чего же ты хочешь?»

Он сказал:

– Хорошо. Так что насчет совместной работы?

– Она возможна, если вы будете работать на меня.

– Слава будет для вас. Для меня славы не будет, – констатировал он.

– Зато будут деньги. Зато ваша работа не ляжет в письменный стол, а будет прочитана и обсуждена. Зато ваша жизнь станет важна для меня, я буду заинтересована в вашем благополучии.

Она не стала добавлять, что будет заинтересованы в полном над ним контроле.

Он и так должен был всё понимать и соглашаться. Интересным в ситуации была её полная безысходность: посреди краткой человеческой жизни для каждого важен был только результат: «оплодотворяющие» идеи и замыслы, и выращенные дети – для женщины, и самоограниченная свобода версификаций – для мужчины.

Так что говорить им опять было не о чем. Но они продолжали, ибо такова жизнь: мы пишем великую книгу по имени многоточие.

– Но и денег сразу не будет, необходимо терпение, – осторожно сказала она. – Я действительно сейчас занята, и дело это имеет свои сроки; вам придется меня подождать.

– Тогда как насчет нас с вами? – сказал он (его изображение в ресторане). – Давайте попробуем просто быть вместе. Я вам нравлюсь?

Перельман (почти что называя вещи по имени) – говорил о том удивительном «явлении» (большем, нежели телесное единение), которое провансальские трубадуры именовали «усладой».

На проспекте Энергетиков хмельному Перельману (отхлебнувшему «хлебного» вина») – тоже хотелось «услады», и он прямо об этом объявлял.

Поэтому (по волеизъявлению пьяного Перельмана) – его изображение (лишенное будущего, то есть со-вести) собиралось женщину альфонсировать; причём – женщина прекрасно это понимала и взглядом дала понять, что готова немедленно рассмотреть такую возможность.

Что вовсе не означало её готовности такую возможность сразу ему предоставить. Здесь следует вспомнить один из их разговоров (то ли прошлых, то ли будущих, или вовсе никогда бы не состоявшихся) – касающийся, как это не странно, статистики.

Но без этой статистики намерения Хельги не будут разъяснены.

Речь зашла об отношениях полов, и Николай Перельман с Хельгою помянули о том, что в недавней ещё России на одного адекватного (сочетающего в себе три «не»: не-глупого, не-пьющего, не-безобразного) одинокого мужчину приходится восемь-десять успешных и амбициозных женщин.

Как ни странно, первым об этом помянул Николай Перельман. Должно быть, его интриговала курьезность такой ситуации.

Хельга жестом дала понять, что ей не понаслышке о данном факте известно, после чего (в той реальности – впервые) объявила:

– Николай! Я хочу вам только хорошего.

– Да, – не мог с ней не согласиться её собеседник. – Вы хотите «хорошего» для себя.

– Да! А для кого мне ещё «хотеть»? – могла бы сказать Хельга.

Вместо этого она призналась:

– Для вас роль будет незавидной. Но наилучшей из возможных.

Душа Перельмана (у монитора и в безопасности) оценила её честность: во все времена (а времена всегда одни) – Хельга кушала рыбку в ресторане на Невском.

Иногда человек есть то, что он ест (или не ест). Следует так же заметить: даже и душе Перельмана (будучи душой самого Перельмана) порой было сложно не перепутать фразы, разбросанные по временам и пространствам.

Вот здесь-то и пригодилось тело, (где-то «не здесь») пришедшее с водкой. Реалии «мира как компьютерной игры» (с перемещениями душ и тел туда или сюда в пространствах и временах) – требовала измененного сознания: все-таки аутентист Перельман был узко сосредоточен на прозрениях, а «здесь» – требовалось быть «везде».

Итак («мира как компьютерной игры») – об изменении сознания, об алкоголической нирване и о видениях преисподней.

Итак, о преисподней. О её на земле присутствии. Всё это (и не только для Перельмана) – клубилась ad marginem нашего сознания, сиречь на Украине. Который Перельман (компьютерным изображением) – беседовал «сейчас» с Хельгой о жизненно важных (тоже на «окраине жизни») вещах: о карьере, о детях, о деньгах.