Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Загорелая Мария Фёдоровна

Поезд тронулся, замелькали уже знакомые мне под-петербургские поля и перелески. Меня охватило странное чувство, почудилось, что с движением поезда и само время ускорилось, и я лечу куда-то вместе с ним. Должно быть, прошло около часа, который показался мне одной минутой, не больше, и поезд остановился на небольшом, закрытом со всех сторон полустанке. Я был один, Аликс, сославшись на мигрень, ушла в свою спальню. Я быстро встал и прошёл опять мимо горбоносой немки в салон. Седовласая фигура опять застыла в низком поклоне, казалось, она так и стояла там полу-согнувшись и в моё отсутствие, как будто в этом и только в этом состоял весь смысл её жизни. В противоположную дверь салона министр-распорядитель уже вводил женщину небольшого роста в тяжёлых юбках. – МамА, – автоматически вымолвил я и, толкаемый неведомой силой, нагнулся и поцеловал её руку. За спиной вдовствующей императрицы, я увидел молодого человека с небольшими усиками, того самого, который скучал на заседании Государственного Совета. Брат Михаил на этот раз был оживлён и даже весел. Он приобнял меня и крепко пожал мою руку. – Ну, Ники, самое лучшее у тебя начинается сегодня, – начал он. Но императрица быстро оборвала его: – Миша, мне надо срочно с Ники переговорить. Оставьте нас на несколько минут. – И все присутствующие гуськом потянулись к выходу из вагона. Видимо, маленькую императрицу, которую, по словам Чемодурова, за глаза звали Минни, принято было слушаться беспрекословно.

В те секунды, когда шлейф из великих князей и придворных вытекал из салона, я успел получше рассмотреть её. Во время нашей первой встречи я был в полуобморочном состоянии и не успел ничего запомнить, а теперь, не торопясь, разглядывал вдовствующую императрицу. Она была действительно миниатюрной, но из-за прямой и гордой осанки казалась выше ростом. Здороваясь, она красиво наклоняла голову немого набок. Правильный овал лица, высокая шея, прямой нос, живые карие глаза и блестящие каштановые волосы делали её, несмотря на возраст, очень привлекательной. В прошлый раз я и не заметил, что её лицо и руки покрыты ровным и лёгким бронзовым загаром, и благодаря этому она выглядела моложе своих лет. – Сколько же ей на самом деле? Лет 50, наверное, а на вид не больше 45-ти. – Она заговорила со мной по-русски, почти без акцента и без грамматических ошибок, а лёгкое шепелявенье только подчёркивало то, что во все времена называлось женским шармом. – А где твоя супруга драгоценная? – иронично спросила императрица, – Можешь не отвечать, махнула она рукой, – не здоровится, как обычно… Иногда мне кажется, что все эти мигрени – только способ уединиться и никого не видеть. А потом говорить, что её никто не любит. А так нельзя, невозможно в её положении. Супруга самодержца всероссийского должна бывать на людях, обязана быть со всеми приветлива, обвораживать, обволакивать всех, c кем приходится встречаться, и тем самым помогать своему мужу добиваться своих целей. It’s part of the job at the end of the day! Это часть её обязанностей в конце концов! А она либо сидит в затворничестве, либо создаёт свой маленький двор, отдельный от нашего… общего… императорского. Так не годится! – И императрица сдвинула свои густые стрельчатые брови. – Я вот жизнелюбива и жизнерадостна по характеру, и это помогает мне жить. А всё время находиться в печали и меланхолии… Этак, сама тронешься и других с ума сведёшь. – Минни многозначительно посмотрела на меня. – И потом, как я слышала, она начала с подачи этих несносных черногорок принимать у себя всяких странных личностей, спиритов и медиумов. Они там собираются по ночам, не только тарелки, но и даже столы двигают. Ты, я надеюсь, в этом не участвуешь? – Не успел, – улыбнулся я. – Ну и слава Богу. Я, кстати, подарила твоей Аликс шесть платьев на коронацию, сшитых в лучших мастерских Парижа и Лиона и отобранных по моему личном указанию. Надеюсь, она их наденет, хотя бы одно на балу у Монтебелло. – Дался им этот Монтебелло, – с досадой подумал я. – Но императрица прервала мои мысли. – Я на самом деле хотела с тобой поговорить по другому поводу. До меня доходят слухи, что после коронации ты реформы проводить затеял? – Уже доложили? – не сдержался я. – Да, Витте рассказал, между нами секретов нету. – И, не дожидаясь моего ответа, императрица продолжала. – А ты понимаешь ли, Ники, как сейчас работает в России правительство и государство вообще? Кто-то мне сказал, что оно управляется только лишь тенью твоего отца. И это правда. Все основные министры: Витте, Ванновский, ну и другие – назначены ещё твоим покойным папА, знают своё дело, именно поэтому в стране спокойствие и порядок, а хозяйство развивается и богатеет. И в то же время появляются новые люди, прямо скажу – проходимцы, которые получают поддержку у твоих дядьёв, великих князей и которые предлагают и делают, Бог знает что, а потом говорят, что мой покойный муж так хотел. – Императрица раскраснелась, глаза её горели, она не могла усидеть на месте, встала и прошлась несколько раз по вагону, а потом опять села на кожаный диван. – Не время сейчас для реформ, Ники, понимаешь, не время. Да, я знаю, что дед твой хотел организовать в России народное представительство, и великий грех Победоносцева в том, что он это начинание похоронил. И что в Дании, например, король не может издать ни одного закона или указа без согласия Риксдага. Но Россия – не Дания и не Европа. Нет у нас сознательных граждан, или их ничтожно мало, а основная часть населения темна и безграмотна. Понимаешь, Ники, главное – это люди. А образ правления менее важен или не важен совсем. В любом парламенте, а я это по Риксдагу точно знаю, гораздо больше интересов личных или партийных, чем государственных. В России только просвещённый и твёрдый монарх может направить всё в нужное русло. Но ему нужны помощники, умные и деятельные люди. И вот тебе земство, местное самоуправление, вот кузница хороших и преданных людей. Развивай земство – и постепенно Россия сдвинется и переменится к лучшему. – Она помолчала, и я не знал, что сказать. – Пойми меня правильно, Ники, я очень люблю Россию, мою новую родину. Это чувство – такое сильное и тёплое, как… как вера в Бога. Но Россия страна молодая, ещё только становящаяся на ноги. И подданные твои, как дети, могут быть милыми и добрыми, и жестокими и безжалостными одновременно. И я очень боюсь, что все эти новшества, народное представительство и так далее, откроют в России бесконечную эру смут и кровавых междоусобиц. А не допустить этого может только монарх, помазанник Божий. И тебе нужно нести эту ношу, а не перекладывать её на плечи других. Я понимаю, как тебе тяжело, – императрица погладила мою руку и посмотрела на меня с такой любовью, что у неё на глазах выступили слёзы. – Я про себя называю тебя stakkel Nikki, бедный Ники. Выслушивай всех, но слушайся только самого себя и своей совести. А я за тебя молюсь каждый день и помогаю и буду помогать, как смогу. Главное для тебя, я считаю, – это знать истинное положение вещей и не блуждать в потёмках. Поэтому я и говорю твоим министрам: Allez, allez chez mon fils et dites lui tout la veritЕ! – Даже моего знания французского хватило, чтобы понять, что она имела в виду. – И выбора у тебя, к сожалению, нет, – довершила мамА свою мысль. – Джорджи (я понял, что так она называет среднего сына) смертельно болен, а милый Флоппи… – Я кашлянул. – Ах, ну да, ты же не помнишь, мы так все Мишу прозвали из-за его манеры не садиться, а шлёпаться на любое кресло или стул. – В моём мозгу внезапно возникло словосочетание фёсбери флоп, и вспомнились долговязые прыгуны в высоту, плюхающиеся спиной на высокие маты. - Так вот, в нашем Флоппи… в нём ещё меньше воли и характера. Он обаятельный и обворожительный, но совершенно не создан для того, чтобы управлять государством. Он, как и все увлекающиеся натуры, вспыльчив и не равнодушен к лести. Мы его, наверное, неправильно воспитали, и он так и остался взрослым ребёнком, хорошим мальчиком, который знает, что надо поступать только хорошо и порядочно, но и который верит всем и доверяет без разбору. Он слишком добр и мягок, и никогда не сможет никого поставить на место. Боюсь, чтобы какая-нибудь наглая особа не обворожила бы его и прибрала бы к рукам. – Глаза у императрицы стали совсем печальными. – Как ты себя чувствуешь, Ники? – Сменила она тему разговора. – Говорят, что этот удар выбил тебя поначалу из колеи, и ты даже заговариваться начал. Голова не болит? – Нет, всё хорошо. Мне уже значительно лучше. – Ну, Христос с тобой, тебе предстоит самое важное дело в твоей жизни, – Минни встала, и я тоже поднялся. Она перекрестила меня и, потянувшись повыше, поцеловала в лоб. – МамА, а ты не можешь попросить Мишу прийти ко мне, я хотел с ним поговорить. – Если увижу, – сказала она, выходя из салона и не оборачиваясь.

Брат

Я остался один, но пробыл в таком положении недолго. Дверь, ведущая в великокняжеский вагон приоткрылась, и в салон вошёл, слегка наклонив голову в дверном проёме, высокий, улыбающийся, но слегка смущённый молодой человек, которого я должен был считать своим младшим братом. – МамА сказала, ты хотел со мной поговорить. – Он слегка замешкался, как бы отыскивая для себя место среди всего этого ампирного великолепия. И после секундного раздумья со всего размаха плюхнулся в кресло напротив меня вытянув во всю длину свои долговязые ноги. – Как же он всё-таки молодо выглядит, не просто молодой человек, а почти юноша. – Мы после моего… падения, – сказал я вслух, – друг с другом не разговаривали, а на заседании Госсовета не было времени. – Да, – сказал брат. – мы вообще с тобой очень давно не разговаривали тет-а-тет, а по душам наверное вообще никогда – с детства. – В его голосе не было ни тени обиды, а только спокойствие и некоторая усталость. Я посмотрел на него повнимательнее, мне показалось, что во всём его облике было нечто хрупкое и не устоявшееся, и… как будто ветер гулял над его лицом с едва пробивающимися усиками, высокими залысинами и добрыми голубыми глазами. – Почему в его облике есть какая-то обречённость и покорность – мне, как старшему брату, или своей судьбе? Что же с ним случится после революции, почему же я ничего не помню? – Вот и хорошо, – продолжал я , – давай поговорим, пока есть такая возможность. – Я рад, что мы едем в Москву, и что вообще коронация проходит в Москве, – ни с того, ни с сего начал Флоппи. – Во-первых, это справедливо, потому что именно из Москвы пошло наше необъятное русское государство. Над Британской империей солнце вообще не заходит, а над нашей – так, призакрывает глаза, и опять бодрствует. А во-вторых… Петербурга я не люблю: порочный город, всё в нём искусственно и не натурально. И мокро, и слякотно и душно мне в нём. Знаешь, Ники, если бы не мои обязанности в качестве твоего брата, я бы взял бы и уехал куда-нибудь подальше, в Орёл или в Саратов, мог бы там полком командовать, или чем-нибудь ещё полезным заниматься. – Миша улыбался, и было не понятно, говорит ли он серьёзно или шутит. Но я всё-таки решил спросить его, о чём собирался спросить: – Может быть, ты слышал, что я задумал начать… вернее довершить реформы, начатые ещё нашим дедом 40 лет назад, и дать нашим подданным право голоса, а стране – народное представительство.

– Нет, не слышал, – отозвался брат Миша, – но понимаю, отчего ты это затеял. Ты же помнишь, как честнейший Рихтер, ну ты помнишь, заведующий канцелярией двора у нашего батюшки, говорил ему, что Россия похожа на гигантский кипящий котёл, готовый вот-вот взорваться, а вокруг него бегают люди с молотками и заклёпки ставят, чтобы пар из котла не вырвался. Он, Рихтер, понимал, что заклёпывать можно, но только до поры до времени. Пар выпускать надо, а народное представительство для этого идеальный способ. Поговорят, поговорят, и разойдутся довольные. А если не выпускать, то рухнет самодержавие, а вместе с ним и вся Россия. – Как я рад, что ты это понимаешь! – с ненужной громкостью почти прокричал я в ответ. – Рано радуешься, Ники, – слегка картавя, спокойно ответил Михаил, – я в этих делах тебе не помощник. Задача, стоящая перед тобой, колоссальна, и я даже с частью этой задачи не справлюсь. – Объяснись, я не понимаю, -сказал я. – Сейчас поймёшь, – также спокойно продолжал мой брат, и лицо его как будто на время утратило свой юношеский облик. – Я много думал об этом. Понимаешь, Ники, в отличие от Европы, у нас нет единой страны и единого народа. Так ещё с Петра Великого повелось. Есть одна Россия – образованная и просвещённая, с великой литературой, живописью и музыкой, к которой, однако, принадлежит ничтожнейшая часть населения. А есть и другая Россия – огромная, тёмная, нищая, и ни мне, ни тебе до конца не понятная. Ответь мне честно: ты знаешь, чем живёт, о чём думает простой русский мужик? Что им движет, какие страсти блуждают в его душе? – Я только знаю, – ответил я, – что большинство из них живёт на краю голода и думает как бы прокормить свою семью. – Хорошо, а если голод как-никак удовлетворён, о чём они думают? И во что они верят? В Бога и доброго царя? Ой-ли? – Михаил оставил спокойный тон, и говорил теперь волнуясь и краснея. – Вот тебя многие, – он кивнул головой в стороны спального вагона, – успокаивают, что, мол, эти все смущения умов в городах, эти крики о гражданских свободах, всё это – пена на спокойном море истинного, как они говорят, народного начала, и народная любовь к своему государю незыблема и неизменна. Не верь этому, Ники, не будь таким наивным! Толпа есть толпа. Вчера она славила Иисуса, а сегодня с такой же яростью кричит: распни его! Не она решает, куда идти, а идёт, куда её ведут. Где гарантия, что не в спокойный, а в какой-нибудь трудный, неурожайный год кучка горлопанов не кинет клич: Грабь богатых! И что ты думаешь, народ за ними не пойдёт? Ещё как пойдёт. Поэтому открыть этот клапан, конечно, надо. Этого не избежать. Надо хотя бы дать образованным сословиям поговорить и покричать, и несколько никому не нужных законов принять. Но дело это очень рискованное. Вырвавшийся пар может быть такой силы, что снесёт и тебя, и меня, и весь строй государства, и Россия на годы, если не на десятилетия погрузится в смуту и анархию. Ты мне скажешь: а как же Европа, где всё тихо-мирно? А я тебе скажу, все большие страны Европы прошли через это только ценой большой крови. А у нас может быть ещё похуже, потому что… Знаешь, какое самое большое отличие нас от европейцев? Все мы, и образованные, и неграмотные, в законы не верим и законности не уважаем. Где, у какого народа есть такие поговорки, что закон – что дышло, что путём трудов праведных не наживёшь палат каменных? И эта главная, любимая: Не пойман, не вор! То есть ты понимаешь, во что верят люди? В то, что действие, не повлекшее за собой наказания, является справедливым и оправданным. – Я был слегка поражён тем, что этот молодой человек может рассуждать как взрослый мужчина, умный и проницательный. – Может, ты и правильно всё говоришь, – прервал я брата, – но если ничего не делать, будет ещё хуже. Уж я это знаю. – Правильно, Ники, согласен. Но ещё раз повторю, не гожусь я тебе в помощники. Не создан я для великих государственных дел. Знаешь, в чём мой идеал? – Его маленькие усики слегка задрожали. – Найти любимую женщину, нарожать с ней кучу детей и пожить спокойно где-нибудь у тёплого моря: в Беаррице, например, или в Крыму на худой конец. Я прямо тебе скажу: если с тобой что-нибудь случится, проводить эти реформы в России будет некому. Джорджи… из него получился бы истинный монарх, но он смертельно болен. А я… Если ты отречёшься или ещё что-нибудь, то я тоже отрекусь. И пусть опять, как при воцарении нашей династии, собирают Земский собор и решают, как с этой страной быть и что с ней делать. – Брат Миша был твёрд и абсолютно серьёзен. Я понял, что говорить с ним дальше или спрашивать его совета не имело никакого смысла.

Работа с документами

Проводив Михаила, я прошёл к себе в спальню, которая, по задумке конструкторов поезда, была одновременно и личным кабинетом. Стоящий в углу большой письменный стол был, как я и ожидал, был заставлен аккуратными стопками бумаг – в папках и без. Я сел за стол, глубоко вздохнул и взял первую толстую папку сверху. Это были отчёты губернаторов и наместников за 1-ый квартал 1896 года, видимо, «всеподданнейшие доклады» подавались царю как минимум 4 раза в год. Прочесть всю эту кипу было, конечно, непосильно даже очень талантливому, работоспособному и знающему человеку, не то, что мне. И я начал читать, как говорится, по диагонали. Моё внимание привлёк доклад свеженазначенного наместника на Кавказе генерала от инфантерии князя Григория Голицына. Суть его доклада сводилась к тому, что, вступив в должность, он сразу во всём разобрался и понял, что все эти кавказцы – дикари и азиаты. И что единственное, что можно с ними сделать, так это срочно русифицировать, при этом не только дать русские фамилии, как уже давно делается, но и заставить учиться и говорить по-русски. А тех, кто не захочет, выселить куда-нибудь подальше, в Сибири места много. Особенную ненависть в нём почему-то вызывали не ещё недавно бунтовавшие и только что замирённые чечены и дагестанцы, а мирные, но довольно богатые армяне, расселившиеся по всей территории Закавказья. Этой ненавистью был пропитан весь доклад, она была столь сильной, что я невольно заподозрил в этом что-то личное. Неразделённую любовь, быть может. Голицын в качестве мер по борьбе с армянским засильем предлагал, в частности, конфисковать всё имущество армянской апостольской церкви и закрыть все армянские школы. При этом он упирал на то, что армянская церковь по сути не является православной и даже её главу называют словом католикос. Он в то же время советовал не ликвидировать полностью армянских служителей культа, а милостиво разрешить выделять им некое вспомоществование (из конфискованных сумм).

Я взял из массивного мраморного прибора перьевую ручку и уже приготовился окунуть перо в бронзовую чернильницу, как тут меня осенило: – А как я буду писать? То есть, какую резолюцию надо было поставить на этом докладе мне было понятно, а вот как ее написать в старой орфографии со всему этими ятями и твёрдыми знаками? И вообще, где пишутся эти резолюции – в правом углу или в левом? И как подписываться: Николай 2-ой или просто Николай? Нет, срочно нужен личный секретарь, который научил бы меня всем этим канцелярским премудростям, а Аликс, может быть, сжалится надо мной и научит меня заново писать. - Рядом с письменным столом стоял антикварного вида телефон. Я снял трубку, отозвался девичий голос (видимо в поезде было всё, даже собственный коммутатор), и попросил барышню соединить меня с министром двора. Тот немедленно отозвался. – Илларион э-э-э Иванович, нужна ваша помощь. Я не хотел бы писать на некоторых докладах свои резолюции, чтобы никого не обидеть. Могли бы вы сами, тем более что пока у меня нет личного секретаря, доводить моё мнение до авторов докладов? – Воронцов-Дашков на другом конце провода запыхтел и издал ещё некоторые звуки, похожие на ёрзание. – Почту за честь, Ваше Величество, – тем не менее выпалил он. – Отлично, тогда передайте князю Голицыну, чтобы он свой проект по борьбе с армянами… то есть с армянской церковью приостановил до моего особого распоряжения. – Немедленно телеграфирую в Тифлис, Ваше Величество. – Вот и славно. Я буду вам позванивать. – Что простите? – Телефонировать, по мере необходимости. – Слушаюсь, – по голосу человека с двойной фамилией было слышно, что он несколько смущён.

А я продолжил чтение. Открыл объёмистый доклад министра внутренних дел Горемыкина. Он писал, то ли с гордостью, то ли с сожалением, что число осуждённых в империи, включая Польшу и Финляндию, достигло 1 миллиона человек в год, основная часть которых это люди совершившие мелкие кражи. Рост отправленных в тюрьмы и на каторгу Горемыкин объяснял заменой в 43 губерниях выборных мировых судей на «крепкую власть» назначаемых земских начальников. Термин «организованная преступность» в отчёте отсутствовал, говорилось лишь о бандитских шайках и «мошеннических сообществах». Одно такое сообщество продолжало свою деятельность по подделке векселей и печатанию фальшивых денег даже после того, как его руководитель, поручик и дворянин, угодил за решётку. Слово «коррупция» встретилось только один раз, зато слов «взяточничество», «мздоимство» и «казнокрадство» было хоть отбавляй. И связаны были эти пороки общества в основном со строительством и эксплуатацией железных дорог. Так Уральская дорога, принадлежащая частным лицам, получала прибыль всего в 300 тыс. рублей, а государство гарантировало акционерам 5 млн. рублей дивидендов, вследствие чего недостающие 4,7 млн выплачивались из казны. В этой связи Министерство внутренних дел всячески поддерживало продолжение строительства Великого Сибирского Пути (то есть Транс-сибирской магистрали) исключительно на казённые средства. – Может быть, поэтому эта дорога и будет построена, – подумал я. Сообщалось также о многочисленных злоупотреблениях при раздаче концессий на разработку недр и природных ресурсов. Некий чиновник министерства финансов получил неизвестно каким путём три концессии на исключительно выгодных условиях, «нажил за счёт сего огромное состояние, после чего бросил службу в России, уехал в Италию, построил дворец и вел там разгульную жизнь». Однако общее число посаженных «за мздоимство и лихоимство» чиновников было невелико, что-то около 700 человек в год.

Число осуждённых по политическим статьям точно не указывалось, но было видно, что общее их количество было незначительным. Однако, министерство ходатайствовало об сокращении содержания политических ссыльных с 12 до 8 рублей в месяц, поскольку многие из них «ведут за счёт этих денег праздный образ жизни, пьянствуют и разлагающе действуют на местное население». Сообщалось также о драках между различными партиями ссыльных, последовавших за диспутами на политические темы. Крестьянские бунты и рабочие волнения были, как я понял, в последние годы редкостью. В то же время доклад отмечал умелые и решительные действия Херсонского, а затем Харьковского губернатора князя Оболенского, который путём широко применения розог и других телесных наказаний сбил волну крестьянских выступлений в этом Новороссийском крае. Порки были прилюдными и «весьма охладили горячие головы бунтующих». – Сначала Голицын на Кавказе, теперь вот Оболенский в Новороссии, – подумал я. – Вспомнилась прославляющая тоску по белому движению песня, которую мы часто пели под гитару. А ведь эти вымышленные корнет и поручик, которые должны были «не падать духом и надеть ордена», могли быть в реальности сыновьями этих губернаторов и наместников. Не пришлось ли им «над Доном угрюмым» расплачиваться за то, что натворили их родители? – В горле у меня запершило, со дна желудка поднялось нечто горячее и жгучее. – Может быть я ем сейчас не то, к чему я привык? Да при чём здесь привычки, когда и тело-то моё стало совсем другим.

Я закрыл доклад и отложил его в сторону. Мне захотелось прочесть что-нибудь коротенькое, и из стопки бумаг я выудил довольно тонкую, страниц на 15 записку посла в Константинополе Нелидова. Записка была посвящена – я не поверил своим глазам – проекту захвата Северного Босфора у Турции. Нелидов красочно описывал нестабильное состояние современной Турции, деспотическую власть султана, боящегося, как огня, либо военного переворота, либо народного восстания. Нелидов призывал воспользоваться сложившейся ситуацией и под предлогом то ли защиты армян от погромов, то ли помощи султану в борьбе с оппозицией, быстро захватить Босфор и Константинополь силами черноморского флота и 35-тысячного десанта. При этом Нелидов утверждал, что проект полностью поддерживают морской министр Чихачёв и начальник генерального штаба Обручев. Военный министр Ванновский П.С. – не тот ли самый Пётр Сергеевич, что едет с нами? - лишь только сомневается, хватит ли транспортных судов для перевозки пехоты и кавалерии. На что Нелидов отвечает, что часть десанта можно будет перевезти на плотах (во как!), поскольку летом вода в Чёрном море тёплая, а погода спокойная. После быстрого захвата Босфора Нелидов предлагал перекрыть пролив тремя рядами морских мин и на южном берегу поставить тяжёлые орудия, которые уже давно лежат в «особом запасе» в Одессе и ждут своего часа. Главным обоснованием срочности всей операции Нелидов указывал то, что английский флот уже подходит к проливу Дарданеллы к югу от Мраморного моря, и что надо, де, во что бы то ни стало англичан опередить. Про мнение министра иностранных дел Лобанова-Ростовского и министра финансов Витте в записке не говорилось ничего. – Ну вот опять, та же идея: маленькая победоносная война… - Я снова снял трубку и через секунду вновь услышал стариковский голос Воронцова-Дашкова. – Иван Илларионович, ещё одна просьба: возьмите у меня, пожалуйста, записку Нелидова и передайте её Витте для ознакомления, и скажите ему пусть соберёт совещание по этому вопросу. – Министр двора уже, видимо привык к своей новой роли и поэтому сказал: Слушаюсь! – более чётко и уверенно.