Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Вдовствующая императрица

Не чуя под собой ног, я вошёл в уже знакомую мне белую столовую. У стола стояла женщина невысокого роста, лет 50-ти или чуть больше, в тяжёлом коричневом платье. Лицо её хранило следы былой красоты, было не лишено живости и, можно даже сказать, очарования. Глубокие карие глаза посмотрели на меня с любовью и нежностью. – Ники, что случилось, мой дорогой, – сказал приятный грудной голос с несильным иноземным акцентом, – мне доложили, ты сильно ударился вчера? – Да, сам не знаю как. – Покажи где? – Вот. – Я подошёл совсем близко на негнущихся ногах и наклонил голову. Мягкая рука коснулась моей головы, и зудящая боль, кажется, отступила, съёжилась и унеслась неизвестно куда. Почувствовался запах духов, которых я не встречал раньше, ненавязчивый, похожий на легкий и обволакивающий аромат магнолии. Я закрыл глаза. – Бедный мой Ники, – сказал тот же голос, от которого кровь прилила к моему лицу, я как-то внутренне дрогнул и осел, хотя и остался стоять как вкопанный: – Она узнала меня, то есть она считает меня своим сыном! Первая победа одержана, но вот победа ли? – Мы сели за стол, всё происходящее по-прежнему плыло перед моими глазами. Вышколенные лакеи накладывали что-то вкусно пахнущее мне на тарелку, наливали суп, меняли приборы. А Мария Фёдоровна всё говорила и говорила своим приятным низким голосом о том, что урожай в этом году опять будет отличный, что мы, Россия, снова пол-Европы своим хлебом накормим, что суп «Святого Жермена» с копченой ветчиной опять вышел удачно и всё благодаря гороху, привезённому из одноимённого пригорода Парижа. – В России такого гороха днём с огнём не отыщешь, – продолжала она, – А маленькие кулебяки чудо как хороши. Вот попробуй, Ники, – показала она на большое белое блюдо, закрытое прозрачными ломтиками в аппетитных прожилках, – холодная осетрина, наша каспийская с соусом «Ремулад» – просто прелесть, а вот яйца по-венски – так себе. Ешь, Ники, простую пищу; помню, в Крыму ты любил молочного поросенка с кашей «по-ялтински». Так его наш шеф-повар называл, сам француз, а рецепт, он признавался, у какого-то ялтинского ресторатора позаимствовал. Ешь-ешь, ты сам же говорил, что любишь есть то, что ест простой народ. Не то, что супруга твоя, дармштадская принцесса… Провинциалка, а туда же: это ей не так, то ей не этак. Что молчишь? Что не бросаешься, как обычно, её защищать с пеной у рта? А потому что сказать нечего, провинция есть провинция. А гонора сколько, сколько надменности! Объясни, почему она ни с кем не общается – брезгует что ли? Только разве что с сестрой твоей Ксенией, да и то… – И сразу, без перерыва продолжила говорить на совсем другую тему: – Что-то ты неважно выглядишь, Ники! Бледен весь, нездоровится тебе? Сдается мне, – опять у императрицы произошёл полный разворот настроения, – что дело не в шишке, не в том, что НА голове, а в том, что В голове. Наверное, опять вчера пьянствовал с этим Сандро, говорила всегда – не пара он тебе. Легковесный он, несерьёзный. – А кто пара? – спросил я, и над столом повисла неловкая пауза. – Да, пожалуй, что и никто, – ответила императрица, немного подумав. – Единственный надёжный человек в окружении – это Витте, его и слушайся. Он один не только о своих интересах, но и о России печётся, хотя и себя не забывает, конечно. А остальные, в особенности родственнички наши, великие князья… Это кто к тебе приходил, Владимир что ли? – Я решил промолчать и сделал вид, что занимаюсь осетриной. Но императрице моего подтверждения и не требовалось. – Вот уж бесполезный человек, а амбиций-то сколько, амбиций, – Мария Фёдоровна поджала губы. – Да ты и сам знаешь. – И тут же в своей по видимости любимой манере перескочила на другую тему. – Желе по-парижски просто великолепно, а ты даже ни одного пирожного с безе не попробовал. Ну да ладно, поправляйся – у тебя и без меня дел много. – При этих словах, она встала из-за стола и протянула мне руку. Я с облегчением поцеловал её кисть с еле различимым запахом магнолии и почувствовал на своих волосах, там, где шишка, лёгкое прикосновение её губ. Подняв глаза, я увидел, как она уходит, шурша юбками: прямая, спокойная и неспешная.

После обеда я сказал всем, что устал, и ушёл в спальню, той же дорогой, но только обратно. Вернувшись в спальню, я снова внимательно её осмотрел, как будто я должен был найти в ней новые следы своего загадочного появления. Но, конечно, ничего не нашёл. Кровать, на которой я объявился в своём нынешнем состоянии, была широкой, но на удивление простой и без изысков. Только на белом белье подушек и простыней в уголках притаился небольшой царский вензель с двуглавым орлом. Я попробовал сесть, даже попрыгал на кровати. Не жёстко, но и не мягко. – Интересно, из чего всё это сделано, поролон-то наверняка ещё не изобрели. Надо бы у Чемодурова спросить. – Я решил раздеться и прилечь. И заставить себя если не спать, то просто отдохнуть. – Тем более, что следующая встреча с министром внутренних дел Горемыкиным – Воронцов-Дашков сказал, что отменить её никак невозможно – только в 5, то есть через 2 часа. Нет, надо срочно секретаря завести, тем более что никаких компьютеров и смартфонов в этой жизни не предвидится. Тоска. Надо бы какие-нибудь документы почитать, но уж очень не хочется. А-а-а-а, – я широко зевнул, из открытого рта вырвалась маленькая струйка слюны. – Нет, слишком много всего за один день, а то ли еще будет. – И я заснул, как провалился в бесконечную чёрную дыру.

Лучший друг Сандро

Я проснулся внезапно от того, что услышал сквозь сон, что кто-то ходит по комнате, просто, по-хозяйски. – Главное, – решил я, – не раскрывать глаз, не может быть, чтобы всё это наваждение было правдой. – А ты всё спишь, Ники? Ночи тебе не хватает, – услышал я над своим ухом молодой и насмешливый голос. И точно не знакомый. Я медленно открыл глаза, сначала один, потом другой. – Нет, нееет! Не может быть, - передо мной была всё та же комната с той же мебелью и шторами. Я обернулся: на кресле рядом с дверью вольно расположился молодой человек лет 30, как две капли воды похожий на меня, то есть на Николая второго. Те же усы, та же бородка, только залысины, пожалуй, поглубже. Одет незнакомец был в штатское с видимым даже на мой неискушённый взгляд шиком и элегантностью. В руках он держал трость с золотым набалдашником и поигрывал ею, вращая то вправо, то влево. – Кажется у меня начинается раздвоение личности, - пришло мне в голову, – всё-таки я точно сошёл с ума. – Я сел на кровати и потянулся за брошенным на стул мундиром. – Неважно выглядишь, Николаша, продолжал неизвестный. – Говорил тебе вчера, в пунше сахар, и много. А сахар – это прямая дорога к головной боли, если не утром, то пополудни. Уж лучше сухое красное или водка наконец. Что ты на меня так смотришь, как будто не узнаёшь. Проснись, это я, Сандро. Ау! – и молодой человек, нисколько не стесняясь, основательно потряс меня за плечо. – Сандро, Сандро… Чемодуров что-то говорил, друг детства что ли? И на какой-то родственнице он женат. Все они тут родственники, куда ни плюнь! – А Сандро продолжал беззаботно болтать: – Слышал, слышал о твоих приключениях. И как пунш из горлышка пил, и как стойку на руках делал. Только вот не видел, чтоб ты падал. Говорят, ты ударился сильно. – Да, головой, ничего не помню. Хорошо, что не в гипсе очнулся. (Очнулся – гипс: откуда это, из Бриллиантовой руки? Да, всё это похоже на бред на заданную тему). – Где же это тебя угораздило? – продолжал Сандро. – Может дома по приезду? Да тебя вроде аккуратно несли. Может, задели об косячок? Нет, ты прямо совсем не тот, не краснеешь, не обижаешься. Чудеса, да и только, Может, мне тоже стукнуться? Может, поумнею? А что о здоровьи сестры не спрашиваешь? – Так он женат на сестре, моей сестре – вспомнил я. – Да, кстати, как она? – В целом ничего, но по-прежнему мигрени мучают… А я к тебе по делу. – Сандро, переменив тему, посерьёзнел и как-то внутренне подобрался. – Я со товарищи записку написал – программу усиления нашего флота на Тихом океане. С Японией мы там обязательно столкнёмся, если не через пять лет, так через десять. Ну что, тебе дать сначала почитать – я замотал головой – или сразу на заседание Государственного совета выносить? Да боюсь, зарежут, заклюют. Не понимают они там ни хрена. А уж дядя твой Алексей Александрович, главный моряк, прости Господи.. – Ну я не знаю… А в других странах, где такие программы обсуждают? – В других? Да там же парламенты, друг дорогой… – Сандро, я тебя давно хотел спросить, а почему в России по-твоему парламент не возможен? Ну, не парламент, а какой-то другой совещательный орган. Из народных представителей… – Из народных? Да ты с ума сошёл? Они тебе там надискутируют, да такого напринимают… Народных! Да ты знаешь, что этот народ на 80%, а может и больше, неграмотен? Кого они могут выбрать? Проходимцев всяких да жуликов. Мы это с тобой обсуждали и не раз: не созрела Россия до парламентов. Ты прямо, как мой старший брат Николай: эгалите, фратерните! С кем эгалите? С мужиком тёмным, который даже Евангелие (и Сандро перекрестился) не то что постичь – прочитать толком не может. Ну, моему брату простительно – он на галлицизме помешался, хочет, чтобы у нас всё как во Франции было. Но ты-то…Ты на себя ответственность за всю империю принял со всеми 130 миллионами подданных. Принял, так и решай за них. – А если я не смогу? – Опять старая песня! Сможешь, если захочешь. Только вот дядья твои тебе не помощники. – Тут вот ко мне один приходил, деньги на балет просил. – А-а-а, Владимир…. Совершенно бесполезный человек. – Так на кого же тогда опираться? – Да, в семье НЕ на кого, согласен. Тогда на министров своих обопрись – попробуй хотя бы; ты их сам, в отличие от родственничков, подобрать сможешь. Постепенно. – Вот как раз сейчас ко мне на приём министр внутренних дел придёт, – сказал я. – Надо, кстати, одеваться срочно. – Одевайся, одевайся, чай, Чемодурова не зовёшь больше? А разве ты этого старика Горемыкина еще не раскусил? Мы сначала все его либералом считали, в Польше он долго жил, западное влияние и всё такое. Ан нет… Не зря его Константин Петрович на должность рекомендовал. – Кто? – Победоносцев, кто же ещё. А ты знаешь, какие частушки про Горемыкина пели полгода назад, когда он министром стал? – И не дожидаясь ответа Сандро продекламировал:

«Да, обманчивой надежде,

Говорю тебе, не верь,

Горе мыкали мы прежде,

Горемыкин и теперь».

– Ну да, ладно, ты скоро сам всё поймёшь, – заключил Сандро, легко, словно прыгнув, вставая с кресла, – а я пошёл, не хочу с этим чудищем встречаться. – И Сандро, подхватив свою трость, даже не выбежал, а прямо-таки выпорхнул из спальни.

Министр внутренних дел Горемыкин Иван Логгинович

Я с трудом встал и вновь оделся. – А иметь камердинера, который одевает и обувает, – не такая уж плохая мысль, – подумал я, отгоняя остатки сна. И поплёлся назад в направлении своего кабинета. Не прошло и пяти минут, как после осторожного стука в мой кабинет вошло нечто грузное, весьма волосатое и церемонно поклонилось. Длинные волосы министра лежали почти у плеч, бороды как таковой не было, но от подбородка в обе стороны справа и слева росли чудовищной длины и густоты бакенбарды. – Мощь, - подумал я про себя и, сделав приветственный жест, показал министру на кресло. – Горемыкин не спеша водрузился на него: – Как здоровье, Ваше Величество? – Спасибо, получше. Я, знаете ли,– откуда у меня такие обороты речи, неужели учусь на ходу? – вчера вечером сильно ударился. Головой. И вы представляете, ничего не помню. Краткосрочная потеря памяти. Доктора сегодня были… утром…. Говорят, ничего страшного. – Ну и слава Богу, – Горемыкин сдержанно перекрестился. – Ну-с, что у вас новенького? – спросил я, а сам подумал: – Не слишком ли развязно я говорю? – Я к вам, государь, с еженедельным докладом. – Рассказывайте, рассказывайте. – Обстановка в Империи обычная. Ничего сверхъестественного не произошло. Криминальная преступность растёт понемногу. – Почему? – Так ведь и население увеличивается. Семимильными шагами. Почти по два миллиона душ в год прибывает. – А сколько всего народу в государстве? – А досконально не известно. То ли 130 миллионов, то ли 150. Вот в следующем году перепись проведём, тогда точно узнаем. Деньги уже выделены, по вашему высочайшему повелению. – Я удовлетворённо кивнул. – Ну, хорошо. Дальше. – В национальных окраинах и в инородческих губерниях спокойно пока. – Что значит – пока? – Так помнят уроки-то батюшки вашего, вечная память. – Горемыкин опять перекрестился. – И сидят тихо. – Хорошо. Ну а политические… движения? – Народная Воля давно развалилась, я уже вам докладывал. Мы опасались поначалу Чёрного передела, который от нее откололся. Так они теперь называются группой Освобождение Труда, лидеры все в эмиграции, книжки пишут… о роли личности в истории. Не опасны, – спокойно заключил Горемыкин. – А эта… партия социалистов-революционеров? – Да какая там партия,– махнули рукой бакенбарды. – Кружок был в Саратове, есть сведения, что в Москву перебрались. Да там членов-то человек 20. – А в Петербурге? – Я наморщил лоб, мучительно вспоминая курс истории в институте. – Там какой-то Союз появился, за освобождение чего-то? – Горемыкин молчал, набычившись. – Я продолжал настаивать: – Там ещё лидер у них по фамилии Ульянов. – Ульянов? Да того давно повесили, не беспокойтесь, государь. – И состроив на лице выражение глубочайшей преданности, Горемыкин спросил: – Осмелюсь поинтересоваться, Государь, кто же это вам всё докладывает? Уж не из Жандармского ли корпуса страхи нагоняют? Мешают вам спокойно государством управлять. Давно я Вам говорил, что надобно объединить все внутренние службы в едином министерстве, тогда и порядку больше было бы. – Да вы не волнуйтесь, Иван Логгинович, – поспешил я успокоить совсем уж было расстроившегося министра. – Кто-то мне сказал, а я уж и не помню. Память у меня – совсем никуда. Говорили, будто Ульянов там воду мутит, брат того повешенного. – Первый раз слышу, Ваше Величество. – Ну вот и хорошо, а теперь, если вы не возражаете, давайте вот о чём поговорим: о коррупции. – Виноват, Ваше Величество, – нахмурились бакенбарды, – слово такое… иностранное. Вы о чём? – Да всё о том же: о воровстве, о взятках. О мошенничестве среди высших чиновников и не только. Вот скажите откровенно: среди моих родственников подобное имеет место? – Горемыкин поёрзал в кресле, выражение его лица было явно недоумевающим. – Если вы о великих князьях, Ваше Величество, то зачем же им воровать, какой смысл? Каждый из них и так из казны получает регулярное содержание – по 150 тысяч рублей золотом в год. Им на жизнь хватает, а если уж не хватает, то они у вас просят, не стесняются. При дедушке вашем, Александре Втором Освободителе, конечно, много вольницы было, это правда. Но батюшка ваш, всё к порядку привёл, да и сейчас у Сергея Юльевича нашего особо не забалуешь. Так они к вам ходят, а вы им редко отказываете. – Ну, хорошо, а среди высших государственных чиновников взяточничество и тому подобное сильно распространено? – Ну, как сказать, сильно – не сильно, Ваше Величество. Все наши министры, да и начальники департаментов, люди далеко не бедные, у кого землица, у кого собственность в городах и даже промыслы. Тоже воровать особого смысла нет. Хотя… – Горемыкин помедлил, – бывают случаи. Вот, например – Абаза, Александр Аггевич, бывший министр финансов, а потом начальник департамента финансов в Государственном совете. Кем он только не был! Да вы его должны помнить, интереснейшая личность. Так вот он, три или четыре года назад, используя конфиденциальную информацию, провёл запутанную биржевую операцию, ну и заработал около миллиона. Но как верёвочки не виться.. Меньше чем через полгода разоблачили его щелкопёры газетные, и он после огласки дела был вынужден подать в отставку. И был уволен вашим батюшкой в бессрочный отпуск. Н-да, – Горемыкин посмотрел на свои большие руки, на которых в некоторых местах уже выступили пигментные пятна. Видно было, что этот Абаза вызывал у него определённую симпатию. – Ну а другие? – продолжал я допытываться. – Ну, конечно, бывают случаи, не без того. Всё страсти людские, прости Господи. Любят у нас некоторые чиновники поигрывать, кто на бирже, кто на скачках. Или опять же женский пол – начинают дарить драгоценности да особняки своим содержанкам, вот и растраты. А вам – у вас, государь, сердце доброе – приходится покрывать их делишки, где 60 тысяч, а где и до миллиона. – Надеюсь, такого больше не будет, – сказал я твёрдо. – Горемыкин вздохнул понимающе, его бакенбарды в большой печали склонились на грудь. – Ну а взятки берут, места хлебные продают? – Министр затряс головой: – Так испокон веков брали и сейчас берут. Как это зло искоренишь? Хотя мы, конечно, выявляем и боремся… по мере сил. А вот что касается продажи мест – этого я честно говоря, слыхом не слыхивал. Протекции безусловно бывают: по родственному или по дружбе. А чтоб за деньги… – Министр развёл руками в разные стороны. – А за границей недвижимость на ворованные деньги покупают? – Великие князья многие, безусловно, виллы за границей имеют, так это с вашего, государь, соизволения. А так чтобы своровать да за границу убежать – это редко. Знают ведь, что мы их и там найдём, если нужно. Да и заграничные правительства нам этих жуликов выдают в большинстве случаев, а вот политических – нет, к сожалению. – Видно было, что немолодой министр начал уже уставать от нашего разговора. – Спасибо, Иван э-э-э – Логгинович, подсказали бакенбарды. – За доклад и беседу. И за верную службу. – Горемыкин, приняв мой комплимент, как должное, неспешно поднялся из кресла, и так же церемониально, с большим чувством собственного достоинства удалился. Бакенбарды, видимые даже со спины, мерно покачивались при каждом его шаге.

Встреча на вокзале

Дверь за Горемыкиным едва закрылась и вновь распахнулась. На пороге стоял тот же Чемодуров и смиренно улыбался. – Пора, Ваше Величество, на вокзал ехать, супругу вашу, императрицу Александру Фёдоровну встречать. Они на Варшавский пребывают, экипаж уже заложен. Ждёт. Можно, конечно, и по железной дороге, но экипажем удобнее. Караул тоже на месте. Но путь-то не близкий, часа полтора будет. Что Вы так побледнели, Государь? – Ничего, ничего, ты же знаешь, мне с утра не здоровится. – В спальне будете переодеваться или здесь? – Здесь. А во что переодеваться? – Да в форму 4-го лейб-гвардии стрелкового полка. Государыня её очень любит, Вы же знаете. – Ну, неси, неси.

Вот он и конец. Мать, конечно, по старости не распознала, да и пообщались мы коротко. А дочка ещё мала совсем… – Я почему-то довольно улыбнулся и сразу опять помрачнел. – Но любящая жена точно отличит поддельное от настоящего. Впрочем, почему поддельное? Я есть я, Преображенцев Николай Алексеевич. И совсем я не виноват в том, что какая-то неведомая сила выдернула меня из привычного хода вещей и бросила прошлое или в параллельную реальность. Ну, может быть, болтанул вчера что-то спьяну, но за что же меня так наказывать? – Боже, – наконец догадался я, как будто кто-то подсказал мне ответ, – всё дело в фамилии! Значит, вот где секрет, так мне было на роду написано, жить, жить до 28-ми лет – и перевернуться. Но это ничего не объясняет, ни-че-го. А может во всём признаться? Кому, жене? Вот уж никогда. Она же любила того, своего Николая. Закричит, забьётся в истерике – и что тогда? Скорее всего её признают сумасшедшей, её и так при дворе, как я смутно помню, не любили, то есть не любят. И меня в дурдом заодно.

Постучался и вошёл Чемодуров. – Экипаж подан, государь.. – Я посмотрелся еще раз в зеркало. Форма гвардейского стрелкового полка была необыкновенно красивой: китель глубокого синего цвета был абсолютно гладким и однотонным, только на плечах по контрасту выделялись золотые погоны, а на груди до пояса висел золотой изящный работы шнурок (это называется аксельбант или как-то по-другому?). Чемодуров подал нечто длинное и тёмно-красное. – Я поднял брови. – Пояс, государь, – ответил Чемодуров на незаданный вопрос. – А шинель в экипаже. Тепло, ваше величество, авось не пригодится. – Я бросил прощальный взгляд в зеркало: форма сидела идеально, как влитая. – Ещё бы, – подумал я. – Уж царю-то постарались подогнать по фигуре. По моей фигуре… Или не по моей? – Экипаж стоял перед крыльцом. Выхоленные, как с картины, вороные кони рыли копытами гравий подъездной дорожки. Я зачем-то перекрестился и полез в тёмно-малиновое жерло кареты. Сидя на удобном диване и мягко покачиваясь при езде, я продолжал думать. Мысли были невесёлые и крутились вокруг одного и того же. – Ну вот, скоро конец всей этой фантасмагории. Александра Фёдоровна… Как они там звали друг друга? Я же читал об этом: она его Ники, а он ее Аликс. И говорили между собой по– английски. Ещё бы – внучка королевы Виктории, больше англичанка, чем немка. Не узнает она меня, как пить дать. Да, жалко погибать в 28 лет. А ему сколько было? Да столько же, в этом вся и суть! А может, я просто сошёл с ума и у меня такой длительный и глубокий психоз? И я на самом деле сижу где-нибудь в дурдоме, а мне представляется, что я во дворце, разговариваю с министрами, а на самом деле они – врачи просто. Нет, не может быть, слишком всё ярко и последовательно… Неужели человеческая фантазия в горячечном сне может всё так красочно и чётко представить: и эту карету – такую я никогда не видел, даже в музее, – и гнедые силуэты лошадей гвардейской охраны спереди и по бокам, и самих гвардейцев в лихо заломленных набок шапках с маленькими кокардами…

За этими ходящими по порочному кругу мыслями полтора часа пролетели незаметно. Я смотрел в окно и видел чуть позеленевшие поля, и перелески, и холмы вдалеке. Попадались деревеньки, точно такие же как в 21-м веке, с низкими некрашеными избами. – Только проводов нету, и автомобилей. И чуть погрязнее, пожалуй. И везде шлагбаумы, и герб царский на единственном кирпичном здании скорее всего местной управы или чего-то казённого. – Начались пригороды Петербурга, которые вначале мало чем отличались от тёмных, навевающих тоску сёл и деревень. Потом пошли каменные двухэтажные, а местами и более высокие дома. Просёлочные мягкие ухабы сменились трясучей брусчаткой. Свернули куда-то налево и за страшными, облезлыми пакгаузами открылось здание Варшавского вокзала, одноэтажное, но очень высокое. Огромные окна фасада были сделаны в виде полукружий, а центральный вход помещался под огромной аркой с витражами и металлическими вензелями по бокам. Вокзал выглядел пустынным, только потом, боковым зрением я заметил тучные фигуры городовых вдалеке. – Наверняка, оцепили весь вокзал да и соседние улицы заодно. – Только тут вспомнилось, что и по дороге встречных экипажей и телег тоже не попадалось. – Точно всё перекрыли, да так ловко, совершенно не заметно.

Перрон был длинным, ближняя часть его была накрыта большим козырьком из ажурного металла и запыленного стекла. Поезда ещё не было видно, пути кривились и уходили за полузаросшую зелёным мхом кирпичную стену. Вдруг послышались звуки, похожие на вздохи огромного животного, снизу по рельсам появились клубы белого дыма, и чёрный паровоз с огромным золотым двуглавым гербом на тупой и распаренной морде сделал резкий поворот и пошёл-покатил прямо на меня. Он, казалось, и не думал снижать скорость перед перроном, а, лязгая и выдыхая пар, неотвратимо приближался, целясь в мою маленькую фигурку в ярко-синем мундире. Прямо на меня, прямо на меня… Но вот раздался скрежет тормозов, паровоз весь окутался белым паром, продолжая выпыхивать чёрный дым из невысокой трубы, дрогнул и остановился. – Сюда, Ваше Величество, – протянул указывающую руку неизвестно откуда взявшийся гвардейский офицер. Я пошёл за ним по перрону. Паровоз казалось уже выпустил все имевшиеся запасы дыма и расслабленно отдыхал. Самый первый за ним вагон явно выделялся среди десяти остальных своей новизной и отделкой. – Значит, она приехала в обычном поезде, только царский вагон спереди прицепили. – Из дальних вагонов начали выходить люди, но оставались на месте, отгороженные цепью высоких солдат в мохнатых шапках. – Охрана, – пронеслось в голове, – и тут охрана. – И вдруг в воздухе что-то лопнуло и разлилось мужскими и женскими голосами. Люди на перроне вдруг стали выше ростом (поднялись на цыпочки) и стали неистово махать белыми руками, а женщины еще более белыми платками.– Узнали, меня узнали… Но что же из вагона никто не выходит? Только чемоданы и круглые коробки ставят на специальную багажную тележку. – Я посмотрел вдаль вагона и заметил в конце его ещё один выход с приставленным к нему небольшим трапом. И тут из вагона показался наклоненный набок край шляпы с цветами и лентами. Миновав дверь, шляпа выпрямилась, и прямо из-под нее взглянули на меня яркие глаза, показавшиеся мне на минуту изумрудно-зелёными. И вот из последних разлетевшихся клубов пара возникла вся она, императрица и, к её несчастью, моя жена. Вся ее фигура была необыкновенно грациозна: простой, но неизмеримо элегантный бледно-зелёный дорожный кардиган, узкая талия, длинная юбка, закрывающая кончики коричневых туфель. Во всём ее облике была одновременно и статность, и хрупкость. Она помахала рукой и направилась прямо ко мне. Я стоял как вкопанный, ноги вросли в землю, даже руки невозможно было оторвать от полы кителя. За одну секунду весь её облик впечатался в сетчатку и оставался там, даже когда я закрыл глаза и вновь их открыл. Она приблизилась ко мне, и я наконец смог лучше рассмотреть ее лицо. Золотистые волосы из-под края шляпы, изумительная белизна шеи, ровный, чуть розовый цвет лба и щёк, на которых, казалось, не было никакой косметики, прямой нос и тонкие ярко-розовые губы. Глаза, показавшиеся мне зелёными, на самом деле были серыми и глубокими. Императрица улыбнулась мне, и на ее левой щеке возникла и слегка дрогнула маленькая ямочка. Она быстро поцеловала меня в щёку и взяла под руку. – I was missing you so much. Я так скучала по тебе, – зазвучал ее голос, и мелодичней его ничего в мире я никогда не слышал. Голова у меня закружилась, перрон вокзала накренился и стал качаться. – Вот и хорошо, – подумал я, – упаду прямо здесь, лучше головой, чтобы всё кончить… сразу. – Ники, Ники, – взлетел и затрепетал тот же голос, – да помогите же кто-нибудь! Help, help! – Её лицо было совсем близко, тонкое и прекрасное. На меня пахнуло ароматом ее духов, совершенно далёким и нездешним. Крыша вокзала медленно поехала вверх и встала на своё место. – Ничего, не волнуйся, не надо меня поддерживать, – сказал я совершенно спокойно. – Отойдите, отойдите все. Я вчера упал, – обратился я к ней, – и очень сильно ударился. Головой. Кратковременная потеря памяти. – Как я могу так спокойно с ней разговаривать? – Доктора были сегодня утром и сказали, что ничего серьёзного. Nothing serious. – Держась так же под руку, мы сделали первые шаги к выходу. Это были странные шаги, казалось, мы оба не делали никаких усилий для того, чтобы переставлять ноги. Тротуар перрона и весь вокзал, и всё вокруг сами шли нам навстречу, земля закручивалась вниз и уходила назад, за наши спины, узорчатые двери главного входа сами раскрывались нам навстречу и приветливо выпускали нас на улицу. – Признала меня тем, своим мужем, - обрушилась сверху и пролилась по всему телу спасительная догадка. – Не только признала, но может и полюбит так же, как его. Невообразимо, невозможно, и тем не менее это есть, здесь и сейчас.