Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Чудо

Этот нестерпимо-белый свет шёл сверху с такого же белого без единой трещинки потолка. Я лежал навзничь на высокой мягкой подушке и мог смотреть только вверх. – Значит, я жив, хотели убить, да не получилось. Или не хотели, а просто стукнули, чтоб оглушить, из-за того, что я сопротивление оказал … Интересно, где я? Явно не во дворце… В монастыре, в каземате? Неужели в монастырях так ярко белят потолки? – Я почувствовал, что вся голова у меня забинтована, но более того – в нос и в рот мне вставлены какие-то трубки. И главное: я не могу двинуть ни рукой, ни ногой. Я попробовал повернуть голову в сторону, но и это у меня не получилось, и, как я не скашивал глаза, ничего, кроме чисто побелённого потолка, увидеть не смог. – Нет, всё-таки не в монастыре… Похоже на больницу. Тюремную? А, впрочем, какая разница – в монастыре, в больнице – всё равно в неволе. Кто это из великих – Лев Толстой, что ли? – говорил что русскому интеллигенту полезно посидеть в тюрьме? А я так с ним и не встретился… Дааа, тюрьма, как стержень русской действительности… и сейчас, и уж тем более потом… Но что же делать? Позвать на помощь? Зачем? Смысл? Боли я не чувствую, а пить или в туалет пока не хочется. Сами придут, и всё выяснится. А пока можно полежать и подумать, что же всё-таки произошло за последние несколько дней и недель.

Интересные люди всё-таки меня окружают, то есть Николая окружали. Какие мелкие интересы ими, довольно неглупыми людьми двигали и двигают. И главное: во все времена никто из власть предержащих, и вообще хорошо устроенных в этой жизни, не хочет, совсем ничего не хочет менять. Можно же поделиться частью, чтобы спасти всё: частью власти, чтобы спасти монархию, частью своих привилегий, чтобы обеспечить себе безбедное житьё – дать, например, крестьянам землю, да где угодно, её и так в России полно, чуть-чуть улучшить положение рабочих, чтоб им было, что терять; дать интеллигенции где-нибудь поговорить, выпустить пар, раз нет интернета,– нет, до конца будут стоять, удавятся, а ни на какие уступки не пойдут… – Лучшее враг хорошего; дадим палец, откусят руку – сколько раз в моей новой жизни я слышал эти фразы? Если бы я мог дать им, этим деятелям магический кристалл, какое-нибудь волшебное зеркало, чтобы они увидели, что с ними будет через 20 лет, чтоб они узнали, кто из них будет влачить жалкое существование в эмиграции, кто умрёт от голода или сгинет в Алапаевской шахте – изменили бы они своё мнение, своё отношение к происходящему? Вряд ли… Не поверили бы, и всё тут. Хорошо, предсказаниям и пророчествам часто не верят, это понятно, ну тогда в историю заглянули бы, например, французской революции! Там этот Людовик, какой-то там по номеру, сам эту революцию спровоцировал, до последнего любые перемены оттягивал, на малейшие уступки шёл только под давлением, когда уже поздно было. И кончилось всё это чем? Гильотиной, и если бы только для него и его жены, а для сотен тысяч, а может и миллионов, французов. Почему, почему же такая близорукость даже среди таких неглупых людей из правящего класса, как Сандро, например? Это что, просто жадность, просто неумение видеть дальше своего носа? Нет, здесь что-то не так… здесь целый замес представлений и чувств у них в головах. И не случайно… только 30 лет назад крепостное право отменили, когда людей продавали, как скот – совсем немного время прошло. Что там в моей прошлой жизни было 30 лет назад, в 1985 году? А… застой в полном разгаре, Горбачёв только к власти пришёл, или не пришёл ещё. Если бы тогдашних, коммунистических руководителей спросить: такой вот развитой социализм долго ещё продлится? – они бы точно ответили: конечно, долго – навсегда. Это в человеческой природе; быть уверенным, что всё навсегда… А тут ещё российская особенность: идущая от крепостного права пропасть между господами и бывшими холопами, то есть нынешними крестьянами и мастеровыми, тёмными и неграмотными. Если они до сих пор перед любыми господами шапку ломают, то что эти баре должны о них думать? А вот что: – Как они, это быдло, вообще осмеливаются что-то требовать? Интеллигенция гнилая не в счёт, это – так, накипь, пена, они все трусы, как и эти купчишки, сказать им: цыц! – мигом заткнутся. И ещё непоколебимая уверенность в том, что раб своего господина обязательно должен любить – это уже за гранью понимания. Можно ли было это изменить, дать разным слоям и даже народам то, что они хотели, – до, а не после революции, когда уже всё вразнос пошло? Можно было, хотя бы частично… У Горбачёва же получилось… А я что-то сделал не так… Хотел всё втихаря подготовить, а противников своих не нейтрализовал, прежде всего Романовскую семью, и военных, в первую очередь гвардию, на свою сторону, как Екатерина, да мало ли кто ещё, не переманил. И не с того конца я начал, наверное: вместо того, чтобы навязать народу конституцию сверху, может, надо было, как советовала мамА, положиться на земство, развивать местное самоуправление, чтобы люди медленно, не спеша привыкли быть гражданами, а не холопами? Просто рано я это всё затеял, время ещё не пришло. Как там сказал… кто же это был? – кто-то в 1917 году – что, мол, жернова истории ещё не смололи муки, из которой в России можно испечь что-либо путное… И чего мне сдался этот Горби, его ведь тоже от власти отстранили? Ну и что, и меня пусть отстранили бы, нужна мне эта власть… Я был обречён с самого начала, надо было отречься, уйти в семью, растить детей, спасти если не всю страну, то хотя бы своих близких – если бы только Аликс согласилась…

– Аликс, Аликс, где ты? - При мысли о жене я громко и неприятно застонал. Послышался шум, и узкой рамке того, что я мог видеть наверху перед собой показалось женское лицо в прозрачном полиэтиленовом чепце и голубой марлевой повязке. Глаза с накрашенными ресницами смотрели на меня вопросительно и с некоторым удивлением. – Очнулся, в себя пришёл! – пропел мне над ухом высокий женский голос с немосковским акцентом. – Доктор, доктор, Иван Игнатьевич! Парень-то наш проснулся! Не зря значит… – Я услышал тяжёлые шаги, приближающиеся к моей кровати, и надо мной склонилось мужское лицо, тоже в повязке, но в очках и сине-зелёном колпаке. – Больной, вы меня слышите, – произнёс требовательный баритон. – Покажите глазами, что вы меня слышите. – Слышу, – ответил я; язык с трудом ворочался у меня во рту, а торчащую в нём трубку захотелось немедленно выплюнуть. – Ничего себе, вот это да, – продолжил баритон с лёгким изумлением, – вы пока лежите спокойно, не напрягайтесь, сейчас сестричка проведёт все необходимые анализы, и мы с вами поговорим. – Сестричка начала возиться вокруг меня, приговаривая нечто ласковое и убаюкивающее: – Проснулся, паренёк, проснулся, мальчишечка. А мы уже и не думали… Шутка ли, три месяца в коме, и без движения. – Я попытался повернуть голову направо, в шее моей что-то скрипнуло, и, не почувствовав боли, я увидел на расстоянии вытянутой руки выдвижной столик с какими-то квадратными приборами, на их зелёных экранах бегали весёлые точки и сновали вверх и вниз яркие линии. – Так, всё кончилось, ничего я не успел, – подумал я, и моя прежняя или, как посмотреть, настоящая жизнь показалась мне пустой и никчёмной. Но не успел я додумать эту грустную мысль, как опять раздалось шарканье, и целая группа сине-зелёных колпаков попало в поле моего зрения. – Больной, – произнёс тот же баритон, – Я ваш лечащий врач, Свирин Иван Игнатьевич. Помните ли вы, как вас зовут? – Преображенцев, Николай Алексеевич, 87-го года рождения. – Мой язык больно царапался о зубы и торчащую во рту трубку. – Я всё помню, прекрасно… Только расскажите, как я сюда попал и какое сегодня число? – 12 августа 2015 года, с утра было. А попали вы сюда в мае с тяжёлой черепно-мозговой травмой и вот почти 3 месяца находились без сознания. Операция на головном мозге у вас прошла успешно, но все наши усилия вывести вас из комы ни к чему не привели. Мы хотели уже отключить вас от аппаратов жизнеобеспечения, но ваш отец приехал из Новой Зеландии и настоял… и проплатил ваше содержание на полгода вперёд. – Где он? – Уехал назад, у него там работа по-моему. Велел немедленно сообщать, если будут изменения. Сейчас мы ему е-мейл пошлём. – Доктор, какой прогноз? – Прогнозы – дело неблагодарное. Это уже чудо, просто чудо, что вы оклемались и даже со мной разговариваете. Будете работать над собой, восстановитесь полностью. И запомните сегодняшнее число: 12 августа – это день вашего второго рождения. Ну, отдыхайте, – и головы в колпаках сразу исчезли.

– Ну вот, замечательно, я опять в привычном измерении, жив и, возможно, буду здоров. Только на хрена мне такая жизнь? Ни профессии нормальной, ни семьи, ни близкого человека рядом. – Аликс, – застонал я снова. – И услышал тот же женский голос рядом: – Подругу свою зовёшь, что ли? Так приходила она, да что там: вначале чуть ли каждый день бывала, несмотря на запрет пробиралась как-то, сидела, руку твою гладила. Счастливый ты парень, такая девушка… И любит тебя, это ж видно. Телефон свой оставила, велела звонить немедленно, днём, ночью, если очнёшься или там, не дай Бог… Так я уже ей позвонила, сейчас приедет, не волнуйся. – Я впал в забытьё, мне почудилось, что я погружаюсь в пруд с зелёной ряской и размытыми, как на картинах Моне, берегами, но страх, животный страх вновь оказаться там, неизвестно где, за гранью бытия, вытолкнул опять меня на поверхность. Моих губ коснулось что-то мягкое, чьи-то волосы, как воздушные брызги, защекотали мой лоб ниже повязки. Я увидел прямо пред собой узкое лицо с прямым носом и белокурыми волосами, которые непослушно выбивались из-под белой больничной шапочки. Лицо отстранилось назад и приобрело резкость, медленно, как в старом аналоговом фотоаппарате. – Алиса, ты? – всё опять расплылось у меня перед глазами. – Я, Коленька, я! – На мою плохо побритую щёку упали две капли, а затем ещё две, совсем солёные, скользнули по моим губам. – Ты только ничего, ничего не говори, врачи запретили тебе разговаривать и меня пустили только на пять минут. Я буду говорить, а ты слушай. Я так рада, так счастлива – ты не понимаешь, как я счастлива. А я ведь верила, днём на работе ждала, что позвонят, ночью ждала, в метро еду и волнуюсь, вдруг связь пропадёт. Я раньше не представляла, честно, не представляла, что можно так влюбиться в человека за один день, но ты такой был замечательный в тот вечер, весёлый, остроумный, с сияющей улыбкой, порхал и парил над всеми. Я и не знала, что такие парни, как ты, бывают, вообще люди такие, милые, добрые, умные и совсем не пошлые. А потом ты пошёл меня провожать, мы шли по ночной Москве, смеялись, целовались, ни на кого не обращая внимания. Как мы оказались на проезжей части, я не помню, понимаешь, не помню, и никогда себе этого не прощу… И тут этот грузовик, как из-под земли… Ты меня оттолкнул, а сам под колёса, упал навзничь и лежишь, как мёртвый, голова вся в крови. И я подумала… даже со злостью, что так не должно быть, чтобы вот так умирали. Так внезапно, так глупо… Тут скорая подъехала, кто-то вызвал. Стали меня от тебя отрывать, а доктор сказал: Не ори ты, успокойся, жив твой… – Она на секунду замолкла, и я услышал её прерывистое дыхание. – И я поехала с тобой в больницу и решила: спасу – спасу хоть одного человека в своей никчёмной жизни. И в церковь ходила, и кому только не молилась, и плакала каждый день, как дура. Но вот ты жив, и всё не напрасно, понимаешь, всё не напрасно. А плакать вот тебе не надо, совсем, – пальцы с мягкой салфеткой опять прикоснулись к моим глазам и щекам. – Мне нельзя здесь долго у тебя сидеть, здесь вообще запрещено. Но я опять приду, может быть даже сегодня, если пустят. И расскажу, всё тебе расскажу, про себя, про других, про всё. – И опять прикоснулись ко мне её теплые губы, и лёгкие шаги поспешили прочь. – Я сделал над собой невероятное усилие, приподнялся на кровати, но увидел только, как её белый халатик уже мелькнул в двери. Я оглядел свою постель всю в шлангах и проводах, безжизненные ноги под белой простынёй, свои руки с прищепками и катетерами капельниц, и увидел на левой руке, там у запястья, где должны были быть часы, узкую кожаную полоску, заплетённую в косичку заботливой рукой, с металлической восьмёркой, означающей вечность.