Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Жена да последует за мужем своим

На пороге нашей общей спальни меня встретила встревоженная Аликс. – Ники, что случилось? Я слышала голоса из залы… Это правда, что Михайловичи хотят во всём, то есть в этом ужасном происшествии обвинить Сергея? – Да, правда. И я их поддержал. Сергей должен уйти. – Как уйти? – С поста Московского градоначальника. – Ники, ты понимаешь, что ты делаешь? Обвинить Сергея, этого честнейшего человека! – Аликс задыхалась, по её лицу вновь пошли красные пятна. – А Элла, что будет с Эллой? – С ней как раз будет всё хорошо. Эта… отставка поможет дядюшке больше времени проводить в семье, и… им обоим разобраться наконец в их семейных отношениях. – Да что ты такое говоришь? – То и говорю: они люди не бедные, дядя будет по-прежнему получать зар… то есть содержание из казны как великий князь. И я уверен, у него есть ещё и другие источники дохода. Они могут пожить спокойно в Ильинском, или уехать за границу. – Ники, это всё ужасно… – Аликс без сил упала в одно из вычурных кресел, которые тяжёлой массой громоздились в спальне. Почти не соображая, что делаю, я опустился на одно колено и нежно и трепетно взял её за руку. – Аликс, посмотри на меня. – Императрица подняла взгляд, она была невыразимо прекрасна в ореоле своих белокурых волос, ее губы дрожали, а глаза, как мне показалось, бесстрашно смотрели прямо на меня. – Аликс, выслушай меня. – Я решил прибегнуть к спасительной лжи. – Вместе с этой… коронацией во мне произошла громадная, колоссальная перемена. Это, наверное, миропомазание… Понимаешь, я теперь вижу то, что никто не видит. Всё наше будущее и вообще всё. Я знаю, в это невозможно поверить… Но, может быть, этой отставкой я его, Сергея от смерти спасаю, а заодно и нас всех. – Моя сбивчивая речь, к моему удивлению, произвела на императрицу внезапное и глубокое впечатление. Она странно посмотрела на меня, как будто удостоверилась в том, о чём раньше смутно догадывалась. – Ники, мой любимый, мой дорогой, sweetheart, я чувствовала, я знала это. Ты – не только миропомазанник, ты посланец Божий. – Она сказала это с такой силой и убеждённостью, что я невольно подумал: – Знает или догадывается? – Я и раньше так думала, что ты – особенный, что ты… не отсюда, – продолжала она, – а после твоего падения ясно увидела это… Меня как громом поразило, а ты ничего не заметил… Я всё понимаю теперь, и я буду с тобой, чтобы ни случилось. – Что ты можешь понимать? – подумал я с тоской. А вслух сказал: – Ты должна мне верить, Аликс. Верить и слушаться меня во всём. Я действительно вижу наше будущее, как на ладони. И будущее всех… всей страны. Что лучше для дяди Сергея: спокойное, хотя и немного скучное житьё в своём поместье или… разнесённая на куски карета, оторванные руки, раздробленные ноги и череп, куски мяса, разбросанные по мостовой? – Перед моими глазами словно наяву встали фотографии с места покушения на Сергея Александровича, которые я видел в какой-то телепередаче(168). Я и не заметил, как встал и начал ходить по комнате. Императрица смотрела на меня, не скрывая удивления, смешанного с ужасом. – И да, кстати, – решил я сменить тему, – ни на какой бал к Монтебелло мы не едем. – Не смотря на всю необычность и даже иррациональность ситуации, Аликс взяла себя в руки, тряхнула головой и попробовала протестовать. – Ники, но это-то тут причём? Да, произошло несчастье, но ни ты, ни я, ни Монтебелло, ни все приглашённые на бал, которые ждут нас, в этом никак не виноваты. Почему мы и все они должны страдать? Ты же знаешь, как я ждала этого бала. У нас после нашей помолвки ничего толком не было: ни свадьбы, ни свадебного путешествия, ничего, никаких радостей, один сплошной траур. И вот наконец всё позади – а мы опять не можем ничему порадоваться, даже потанцевать вместе? – Губы её задрожали, а на глазах выступили слёзы. Я постарался ответить как можно мягче:– Аликс, понимаешь… в особенности теперь, после коронации мы более себе не принадлежим, мы не можем делать то, что нам хочется и когда хочется. Это только так кажется, что я, самодержец всероссийский всесилен и только Бог мне судья. А на самом деле я скован по рукам и ногам законами, обычаями, приличиями, расстановкой сил в стране и в мире, словом тем, что называется государственной необходимостью. – Государственной необходимостью? – Императрица вдруг встала, и вся покорность слетела с неё в один миг. – У меня только что был Лобанов-Ростовский, министр этих… иностранных дел. Умолял повлиять на тебя, чтобы приехали на бал хоть на минуту, чтобы даже не танцевали, но хотя бы появились. Говорил, что будет международный скандал. Союз с Францией – это для тебя не государственная необходимость? – Аликс, Аликс, послушай меня. Тебе сейчас очень тяжело, я понимаю. Всем сейчас тяжело. Доверься мне, я знаю, что делаю. Я должен сделать так, чтобы не произошло ещё более страшной катастрофы, по сравнению с которой эта Ходынка покажется… малозначительным эпизодом. И только я, только я могу это предотвратить. Ты мне веришь? – Я снова обнял её, а она опять обмякла в моих руках. – Ники, у меня ужасные предчувствия. Но я верю тебе, я должна верить. Что мне ещё остаётся? – Она отстранилась от меня и подошла к своей шкатулке, лежащей на вычурном золотом трюмо. Вынув что-то из шкатулки, Аликс быстро подошла ко мне и взяла меня за левую руку. Я молча повиновался. Чуть сдвинув вверх шитый золотом манжет и тонкую рубашку под ним, она быстро повязала мне что-то и отняла свои руки. На запястье я увидел простой плетёный кожаный браслет с маленькой стальной восьмёркой на нём. – Это символ вечности, Ники, пусть и не христианский, я не знаю какой. Это не важно, а важно то, что я знаю, что всегда буду с тобой, где бы ты ни был.

Жребий брошен

На следующий день, 19 мая было воскресенье, и в соответствии с планом, которым по-прежнему распоряжался побледневший и похудевший Воронцов-Дашков, мы с Аликс поехали на литургию в храм Рождества Богородицы, что в Путинках. Выехав из Спасской башни, мы пересекли Красную площадь, на которой не хватало привычного мавзолея, и направились по всё ещё наряженной Тверской к бульварам. Я с трудом узнал площадь Пушкина, или как она там называлась. Памятник курчавом поэту со склонённой головой стоял слева, совсем с другой стороны площади, а справа, вместо мощного стеклянного здания кинотеатра или, как его там, развлекательного центра Россия высилась издали похожая на сталинские высотки колокольня нежнейшего сиреневого цвета и несколько церковок с маленькими игрушечными луковками. – Это монастырь, точно монастырь, – решил я. – Только как он назывался? Страстной, вот, вспомнил. И бульвар тоже Страстной. – Но мы не въехали в монастырь, а свернули налево в довольно узкую улицу, и я сразу узнал церковь, которую всегда пробегал мимо, опаздывая на спектакль в театр Ленком. Храм с одним большим и тремя маленькими шатровыми башенками, на конце которых под крестами красовались неизменные луковки, показался мне выше ростом – а может быть это соседние здания изменились и стали на голову ниже.. Мы вошли внутрь, и я порадовался выбору Воронцова – церковь была маленькая, уютная, хотя и разукрашенная позолотой снизу доверху. Прекрасно пел хор, вознося нас ввысь, под самые вершины шатров над головой, и я подумал: – Ещё немного, и я сам, того и гляди, поверю в Бога. А что же здесь было при советской власти? – Я не помнил, конечно, но слушая призывы дьякона помолиться всем миром Господу, вдруг явственно услышал лай собак и крики животных, похожие на обезьянье уханье. – Так не пойдёт, – решил я, – надо собраться, а то у меня точно крыша поедет.

После окончания литургии я настоял на том, чтобы мы с Аликс всё-таки отправились навестить выживших во время Ходынки. Поколебавшись немного, Воронцов повёз нас со всей охраной в Старо-Екатерининскую больницу, предназначенную, как он сказал, «для чёрного люда». – Вы уж ваше Величество, не обессудьте, – добавил он. Ехать было довольно долго, куда-то в район проспекта Мира. Булыжная дорога, чем дальше от центра, становилось всё хуже, и нас в карете изрядно трясло, несмотря на мягкие рессоры. Остановились у небольшого, плохо побеленного здания, за которым высилась кирпичная церковь, и вошли внутрь. В нос ударил запах карболки, йода и ещё чего-то человеческого, нечистого и, возможно, гниющего. Я посмотрел на Аликс: она, конечно, тоже видела всё это убожество и чувствовала этот запах, но не подала вида, даже бровью не повела. Давно не крашеные стены и выщербленные деревянные полы казались особенно немытыми в сравнении с ослепительно белыми халатами врачей и медсестёр. – Успели переодеться всё-таки, – шепнул я Аликс. Все палаты и коридоры этого здания, как и соседнего, который встретивший нас подобострастный главврач называл Гинекологическим корпусом, были заставлены койками с ранеными и увечными. – Это только малая часть-с, – промяукал главврач, – места не хватило, Ваше Величество, разместили во дворе, в палатках, счастье, что погода тёплая-с. – Многие из раненых были очевидно в тяжёлом состоянии, они не открывали глаз и тихо постанывали. Но остальные, мастеровые и крестьяне, которые были в полном сознании, хотя и с перевязанными головами, руками и ногами, казалось, были вне себя от восторга и радости. Многие не могли сказать ни слова, а только мычали, с умилением разглядывая мой мундир и небесно-голубое платье Аликс. Я разговорился с одним раненым, похожим на молодого рабочего из старых советских фильмов, который был побойчее и сам вызвался ответить на мои простые вопросы. – Премного благодарны, Ваше Величество, – заговорил он, – обделали нас очень хорошо, осмотрели, перевязали, накормили. Уход здесь хороший, и сестрички славные. А что в тесноте, так это мы понимаем – кто ж такое предвидеть мог! – А как же это всё могло случиться? – Так мы сами виноваты, Ваше Императорское, жадность людская до добра не доводит. Каждый норовил первым забрать подарки, да и угощения побольше урвать. Вот и получилось. – Я посмотрел на Дашкова, по его лицу было видно, что он был вполне удовлетворён таким объяснением. Я перевёл взгляд на раненого, он смотрел на меня правдиво и честно, всем своим видом как бы подтверждая, что его увечье, и эта встреча в больнице – возможно самое лучшее из того, что случилось с ним в его жизни. Я повернулся, чтобы уйти вместе с Аликс, но случайно встретил взгляд другого рабочего постарше, который лежал на соседней койке и был замотан бинтами с головы до ног. Умные чёрные глаза его смотрели на меня со спокойным пониманием и затаённой, глубокой ненавистью. Мне стало не по себе, и я быстро вышел из палаты.

После совета в Кремле и посещения раненых коронационные мероприятия – встречи, проводы, приёмы, завтраки и обеды, депутации и подношения – опять завертелись вокруг меня со всё возрастающей скоростью. В перерыве между этими маскарадами Горемыкин представил мне результаты проведённого им расследования катастрофы. Как и ожидалось, во всём виноватым оказался лишь один человек – обер-полицмейстер Красовский. Но я велел назначить новую комиссию под началом бывшего министра юстиции Палена. Витте охарактеризовал его «весьма почтенным и достойным человеком, редким по своему благородству и своей порядочности». После такой характеристики мне захотелось на этого Палена посмотреть и я вызвал его к себе. Бывший министр и бывший, как оказалось, Псковский губернатор , несмотря на русское имя-отчество Константин Иванович, по всем своим манерам и лёгкому акценту был явно похож на прибалтийского немца. Он производил впечатление старого служаки, честного и по-немецки прямолинейного. Как раз такой человек и был нужен. Я направил с ним записку Горемыкину с указанием предоставить ему все материалы следствия, и уже через три дня он по горячим следам предоставил мне дотошный доклад с детальным описанием всех ошибок и глупостей, которые были наделаны под патронажем Сергея Александровича. Записку читать мне было некогда, и я опять вызвал Палена к себе. Он явно выглядел польщённым своим поручением, его безусое лицо с седоватой шкиперской бородкой просто светилось от сознания того, что его вспомнили, призвали и что сам государь принимает его наедине. Доклад его был сух и короток: все подозрения, мои и Сандро, в отношении полной безответственности и разгильдяйства в организации народных гуляний полностью подтвердились. В конце доклада Пален, окончательно расхрабрившись, бухнул прямо мне в лицо фразу, которая надолго врезалась мне в память. – И вообще, Ваше Величество, – отрезал он, – там, где великие князья занимают ответственные должности, всегда происходит или какая-нибудь беда или крайний беспорядок. – Только вы эти слова, – предупредил я седеющего шкипера, – никому кроме меня, пожалуйста, не говорите.

И сомнения преодолены

Время, которое в первые дни моего нового состояния тянулось бесконечной липкой лентой, теперь неслось вскачь как по русской дороге, припрыгивая на ухабах и проваливаясь в ямы и колдобины. Я едва успевал запоминать всё новые и новые лица, которые каждый день теснились вокруг меня. И тем не менее я уговорил Воронцова-Дашкова вставить в напряжённый график этого бесконечного празднования регулярные встречи с министром финансов и фактическим премьер-министром Витте. Сергей Юльевич подошёл к моему заданию составить план всеобъемлющих реформ в государстве Российском очень серьёзно и даже трепетно. – Я, Ваше Величество, – заявил он мне во время одной из первых бесед, – как вы знаете, известный сторонник неограниченной монархии, то есть самодержавия. Именно просвещённый монарх, как никто другой, может заботиться о благополучии всех своих подданных. Но нельзя всегда жить так, как хочется. Сейчас, видимо настал тот момент, та фаза исторического движения русского народа, когда он может и должен участвовать в управлении государством. Во всяком случае государевы слуги обязаны прислушиваться к его мнению. Может быть, лет через 100 или 200 государственное устройство опять вернётся к просвещённому монархизму, но мне до этого уже не дожить. – И Витте с довольным видом ударил себя ладонями по коленям. Ещё при первых встречах, говоря о необходимых и давно назревших изменениях, он был несколько скован и даже смущён. Но потом, по мере того, как воображение его распалялось, он всё более и более расходился и уже говорил со мной своим обычным безапелляционным тоном. Его реакция на доклад Палена была ожидаемой: – То, что он там накопал, всем и так ясно, как Божий день. Но пригодится… для обоснования. – Конечно, – поддержал я его мысль, – дядю с поста градоначальника придётся сместить. Раз я сказал, значит так тому и быть. Вопрос в другом: кого назначить вместо него? – А вот этого Палена самого и назначить. Он был хубернатором и министром, опыт в управлении людьми и хозяйством имеет. Понятно, что Москва – не Псков, и тем не менее. Главное – человек шоб был честный. – Хорошо, я с ним поговорю ещё раз. А Великие князья не взбунтуются? – Дак, что ж делать? Тем лучше, будет лишний повод сменить Владимира и Алексея Александровича на постах командующих хвардией и флотом. – А на кого заменить? – Да на профессионалов, мало ли в России бравых адмиралов и хенералов?

Мы сидели и беседовали в мягких креслах, обтянутых тонким зелёным сукном, в моём кабинете на втором этаже Александрийского дворца в Нескучном саду. Когда я в первый раз приехал сюда с Аликс и мамА, я сразу влюбился в это высокое трёхэтажное здание песочно-жёлтого цвета с двойными белыми колоннами в центре второго этажа и с балюстрадами одинарных колонн по бокам, и в этот парк, разбитый «естественно», на английский манер, который мягко спускался к вяло текущей внизу Москве-реке. Вездесущий Чемодуров объяснил мне, что раньше, до начала 19-века дом и сад принадлежали пожалованному во дворянство миллионеру Демидову, который будучи большим «затейником», однажды вместо гипсовых копий римских статуй в публичном, то есть открытом для народа, парке расставил на клумбах вымазанных мелом мужиков, которые окликали всех, кто осмеливался сорвать цветы. Слух о живых статуях взбудоражил Москву, в сад валом повалил народ. Тогда-то и возникло нынешнее название– Нескучный сад. Николай 1-ый, выкупил имение для своей немецкой жены, которая по обыкновению звалась Александрой Фёдоровной, и дворец стали называть Александрийским.– Что же в этом дворце сейчас? – задавал я себе вопрос, – хотя что такое сейчас? Где оно сейчас? Но почему я здесь не разу не был? Аааа – вот почему, это же здание принадлежит Академии Наук, и сюда не пускают, потому что главные академические небожители предпочитают тянуть свою научную лямку здесь, а не под «золотыми мозгами» в шедевре архитектурной мысли 60-х годов ХХ века. – Всё нравилось мне в этом дворце: и очень высокий, в «два света», большой парадный зал со стенами из белого мрамора и потолком, украшенным белыми скульптурами живописными фресками; и общая гостиная – большая комната с балконом, выходящим в сад с отделанными под мрамор стенами и цветочными гирляндами на потолке; и наша с Аликс опочивальня с такими же стенами под мрамор, не холодными, а тёплыми, с плафоном, из которого падал мягкий дневной свет и большим ковром. Мебель везде была богатая, но изящная, гармонирующая с общим тоном помещения. Во всём чувствовался вкус мамА и покойного Александра 3-его, к коронации которых, как мне сказали, здесь всё было перестроено. И наконец приёмная, уставленная старинной мебелью и со множеством небольших батальных картин на стенах; и мой кабинет с такой же мебелью, обтянутой зеленым сафьяном, на которой так и хотелось разместить все части своего тела, с множеством предметов, принадлежавших покойному императору и между ними – деревянное блюдо с безыскусной резьбой, которое освобожденные крестьяне поднесли хлеб-соль его отцу. В такой обстановке хотелось расслабиться, вытянуть ноги, поуютнее угнездиться в мягком кресле и не думать ни о чём и ничего не менять. Но Витте провёл, видимо, очень серьёзную домашнюю работу, пока мы не вылезали из бесконечных приёмов, и ему не терпелось огорошить меня её результатами. – Я, Ваше Величество, провёл приватные и очень конфиденциальные консультации со всеми специалистами по конституционному праву, какие только есть в России – например, с Видяевым-Веденяпиным из Петербургского университета и Орловым-Микульским из Московского. И картина в общих чертах сложилась в моей голове, но без вашего предварительного одобрения и дополнительных указаний дальнейшее продвижение в разработке проекта невозможно. – Рассказывайте, рассказывайте, – приободрил я Витте. – Первое, что надо было бы сделать, – медленно начал он, – не знаю даже как сказать, язык плохо ворочается, – это даровать народам Российской империи основные гражданские права: свободу слова, собраний и свободу создания союзов и общественных организаций. – Это что же вы хотите совсем цензуру отменить? – Не совсем. Цензуру до опубликования – да, надо отменить, а вот после… Необходимо одновременно с Конституцией (или как там ее назвать, чтобы некоторые этого слова не испугались) принять целый ряд законов и подзаконных актов, которые бы разъясняли и уточняли… Вот в частности, установить ухоловную ответственность за ложь и за призывы к насилию или к покушению на основы хосударственного строя. Сами себя цензурировать и будут, убоявшись… – А с собраниями и демонстрациями как? – Тут немного по-другому, разрешительный порядок нужен. Если митинх намечается мирный и безвредный, тогда местный храдоначальник пусть разрешает, а если нет – то нет, под предолгом нарушения общественного спокойствия или там… уличного движения. – А с выборами? – Выборы только в законодательные собрания хуберний, а хубернаторов и основных храдоначальников вы сами должны назначать. На уровне же всего государства мы предлагаем две палаты – нижнюю, назовём её условно Государственной Думой, депутатов туда выбирают от какой-то численности населения, и верхнюю, назовём её Хосударственным Советом, там заседают назначенцы от хуберний, а одна треть назначается вами, Ваше Величество. – Так, а что делать с действующим Сенатом? – Я даже не знаю, хосударь, зачем он нужен, а распустить нельзя – такой вой подымется. Может быть, преобразовать его в Верховный Суд, чтобы назначаемые вами судьи давали свои заключения по проектам законов? – Да, может быть, подумаем. А как с выборами? Кому дать право голоса? – А всем лицам мужеского пола, достигшим 25 лет, за исключением бродяг и военных, только холосование вести по куриям, то есть группам населения, которые будут избирать выборщиков, а уж те – думских депутатов. Предлагаю установить четыре такие курии: 1) землевладельческую – для дворян и вообще помещиков, 2) земледельческую, то есть для крестьян, 3) хородскую для мещан и разной там интеллигенции, уж Бог с ней, и 4) рабочую для самого взрывоопасного континхента. По норме: один выборщик на 2 тыс. населения в помещичьей курии, на 4 тыс. – в хородской, на 30 тыс. – в крестьянской, на 90 тыс. – в рабочей. – Подождите, подождите, Сергей Юльевич, да вы же сами говорили, что реформа не должна быть в интересах только дворянства, а сами именно это и предлагаете. И потом – почему же женщин лишать избирательного права, они что не люди, что ли? – Витте покачал головой: – А иначе проект не пройдёт через нынешний Государственный совет. Ноль шансов. А касательно женщин, так нигде в Европе у них права голоса нет, ни в Англии, ни во Франции. – Нет, нет, а что если сделать по другому? Допустить до выборов только по-русски грамотных и без всяких там выборщиков, напрямую? Вы сами говорили, что у нас неграмотных – 80%. И будет стимул у народа учиться. – Ну тогда эти храмотные изберут в Думу Бог знает кого, всяких хорлопанов и нигилистов. – А вот чтобы это не произошло, – настаивал я, – надо разрешить населению голосовать не за отдельных представителей, а только за политические партии. А для этого такие партии надо заранее создать, сверху и под контролем. Одну главную – Союз за царя и отечество, например, и пару второстепенных – одну там за конституцию, а другую за демократию. Самочинно образованные партии можно в Думу и не допустить, если наберут они менее, скажем, 10% голосов. – Лицо Витте выражало удивление и даже некоторый испуг, не переставая качать головой, он без обычной своей самоуверенности спросил меня: – Откуда у вас такие идеи, Ваше Величество? Нигде в мире такого нет. – Нет, так будет. Можно ещё, кстати, имущественный ценз добавить, чтобы отсечь бродяг и всяких там люмпенов. – А как с поляками, евреями и прочими инородцами быть? – Если они по-русски грамотны, и имеют собственность, и налоги платят, так что ж – пусть голосуют. – Витте замолчал и глубоко задумался, смотря в пол и поглаживая свою, уже начинающую седеть бороду. – Ну хорошо, – промолвил он после паузы. – А если наша, всеподданнейшая партия таки не получит большинства в Думе, а остальные партии начнут принимать законы, хрозящие хаосом и развалом хосударства, что тогда? – Во-первых, я, как император, могу наложить вето на любой закон, и чтобы это вето преодолеть им надо будет собрать не половину, а две трети голосов не только в Думе, но и в Госсовете. И даже если наберут две трети, я буду иметь право распустить обе палаты и назначить новые выборы. – Витте с неподдельным интересом посмотрел на меня: – Откуда вы это всё взяли, Ваше Величество, уж не из американской ли конституции? Ох, сомневаюсь я: что хорошо для Североамериканских штатов, вряд ли сработает в России, хде никогда никакой демократии, даже видимости её не было. – В любом случае, с чего-то надо начинать, Сергей Юльевич. А утверждение проекта в Госсовете я возьму на себя. Вы пока идите и подумайте над моими словами. – Витте встал, в его движениях не было обычной порывистости, и вышел из кабинета в глубокой задумчивости.