Вляпались. Весёлые истории строителей коммунизма

Николай хотел ответить, но Виктор Александрович его опередил:

– С часового завода мы все. С конструкторского цеха. Пендели-фендели, анкера разные делаем…

– А, ясно, что не рабочий класс. Верю, что не обманываете. Я знаю, что такое пендель-фендель. Врут ведь только жулики да лакеи…

Наверное, все мужчины покраснели, но отблески костров на их лицах не выдали изменений цвета.

– А у вас, Лидонька, женихов много? – прожёвывая кусок шашлыка, вернулся к прежней теме Егор Максимович.

– Да все мои! Только одни – больно шафранчик любят, ну это винишко местное у нас так называют; другие – ростом не вышли, окурки какие-то; а третьи – жениться успели, пока я подрастала. А у меня тоже установка есть: пока институт не закончу – замуж ни за кого не пойду.

– И за меня? – захмелевши, спрашивает Никита. – Ты ж мне метку вот поставила, – поворачивает забинтованную ладошку.

– Слушай, ты сходи к костерку-то, глянь, чтоб одёжка моя там не сгорела, – она нежно погладила изящной ладонью его плечо, заглядывая в глаза. – Сходишь?

Никита ушёл. Вернувшись, спросил:

– Может, спирт тебе тяжеловат? У нас коньячок есть… Налить? Пять звёздочек. Армянский, – он снова садится рядом с бойкой Лидией.

– О! Так надо было с этого и начинать!

В застывшей тишине ночи совсем молодым выползал лимонный месяц, как украшение. В нарождающемся сизом тумане темнело море вершин леса с редеющими шапками желтеющей листвы. Вдоль реки в серебрившемся сумраке едва вырисовывалось русло Суры и длинные её луга. Блестящие звёзды в темноте неба смотрятся в дивные воды тихой реки. Всё заснуло в блаженстве. Только наша компания вела беседы у костра.

Все уже были нетрезвы, но беседа с русалкой бодрила и не звала в сон. Мужчинам было как-то спокойно, безмятежно и весело с этой высокой девушкой. Беседа ни к чему не обязывала, не обещала. Вся дневная суета забыта, теперь они расслабились душой и телом, наслаждаясь заслуженным отдыхом в стороне от городской суеты, в тиши осенних лугов родного края.

– Ты чего в воду-то полезла? – Егор Максимович опять задал ей тот же вопрос.

– Мешки там у селян с рожью. Для солода зерно разбухает, – пояснил Никита

– Да, – утверждает Лидия. – На селе по осени все так делают.

– Не воруют разве? – Виктор Александрович лениво сглатывает с шампура кусок баранины.

– Да вы что? Как можно? У нас все квас варят: бражный, имбирный, хлебный, кислощейный даже.

– У! – изумились мужчины. – Надо же!

– Говорят, и двери в дом не запирают на селе? – напоминает Никита.

– А чё их запирать?! Сколь помню – палочку в дверную ручку вставят и всё – значит, в доме никого нет.

– Не ворует никто? – опять Виктор Александрович интересуется.

– Да пошто это мы должны друг у дружки чего-то красть? У всех же всё есть! Коммунизм же строим.

– И на селе?

– Да мы уж почти в коммунизме живём! – сильно захмелев, убеждает всех Лида. – У каждого в доме телевизор, холодильник, мотоцикл, у кого-то и автомобиль: «жигули» или «москвичи». Ковры, стиральные машины. Работы всем – токо успевай. По сто пятьдесят, по двести рублей зарплата. Чего ещё надо? У меня почти 20 комсомольцев заочно учатся в техникумах, институтах. Разве не коммунизм у нас?

* * *

Тёплое солнце сентября успело нагреть и палатки, и воду, согнало сизый туман с лугов, а пьяненькие мужички всё дрыхли. Но вот один за другим стали выползать, охая и постанывая, как старички. Один за другим к реке шли, умывались, крякали.

– Никит, где ты там вчера коньячишко студил? Притащи-ка, – просит Виктор Александрович. – Хотя коньяк-то вот надо бы тёплым пить… Да, а где твоя русалка-то?

– Какая русалка?

– Ну ты что, забыл? Сам же её где-то выловил. Высокая, светлая такая.

Лиды нигде не было.

– Ночью, значит, ушла…

– Домой сбежала от тебя. Ладно, коньяк-то где?

Никита пошёл искать. Ходил долго. Едва отыскал авоську. Принёс, а Николай с Егором Максимычем ползают у палаток и кострища, чего-то ищут.

– Где банка с червями? Ты брал?

– Зачем мне? Ничего не видел. Она где была?

– Да в банке из-под икры…

Все стали искать. Ползали в палатках, вокруг кострищ, покрывало перетряхнули, на котором ночью едой и питьём наслаждались.

– Может, русалка твоя унесла? – иронизирует Николай.

– Аха, червяками торговать на ферме…

– Так, погодите, друзья. Вот осталась от вечера нераскрытая банка икры. Остальные пустые. А где ж тогда с червями? Мы разве не на рыбалку приехали? – стонет Николай. – Это ж чё выходит… Мы закусывали, помню: икрой, колбасой, шашлыками. Вон и мясо недоели, ухи маленько осталось, икры банка, хлеба много. Чай-то мы пили?

– С икрой и пили, с бутербродами. Это когда уж Лида уснула. Она в мешке уползала в палатку и очень на русалку была тогда похожа. Ты ещё, Николай, хохотал, – вспоминает сквозь похмельную боль Егор Максимович.

– Не помню… Чё мне эта русалка!? Мне червей банку надо!

– Ну вон банку красной икры бери, раз черви уползли.

– Как они уползут, если банка завинчивается? Видать, по-пьяни мы вместо икры…

* * *

Через неделю замначальника АХО обкома партии Иван Степанович обходил кабинеты, списки составлял – кто что из дефицита на выходные брать будет. Из промотдела вышел явно озадаченный. Тут навстречу сам заведующий.

– Слушай, Сергей Григорьевич, – остановил его Иван Степанович, – чего-то у тя с парнями не тово. Сорок лет работаю, а такого не бывало: Егоров и Шептунов от красной икры и коньяку отказались. А Шептунов-то ещё с рукой перевязанной. Спрашиваю: «Где поранился?», а он грит: «Ерунда, мол, поцелуй русалки». Чумной, однако. Это про него ты баел, что он Карла Маркса всего перечитал?

– Наверно, и Энгельса в придачу…

Стрессы для прессы

В восьмидесятые годы прошлого века работал я кинооператором студии «Казтелефильм» по Тургайской области, что в Казахстане.

Как-то ближе к вечеру приезжаю в один совхоз, где запланировано снять телерепортаж о работе передовых доярок. Познакомились с парторгом (была тогда в каждом хозяйстве, предприятии, любой организации такая должность – партийного организатора). Булат Хасенович на пару годков старше меня, совпартшколу только что закончил, и эта должность была для него трамплином в высшие парторганы власти. Он сразу предложил поехать на молочно-товарную ферму, где вот-вот дойка коров должна начаться.

Приезжаем. Доярки, молодые и не очень, собираются в красном уголке фермы.

– Мы вчера с директором здесь Красное переходящее знамя вручали третьей ферме за победу в соцсоревновании в январе, – горделиво поясняет парторг, показывая на награду.

– Давайте повторим эту сцену сейчас, – предлагаю Булату Хасеновичу. – Снимем для репортажа. А потом дойку коров, затем в молочном цехе по переработке…

– Жаксы ^[1], – соглашается он.

Выстраиваем доярок в группу. Осветитель Виктор устанавливает пару галогенок, я готовлю кинокамеру. И вот здесь нужно сделать небольшое пояснение. Чтобы на киноплёнку что-то заснять, надо многое знать об этом деле. Это сейчас любой школьник наведёт видеокамеру и поливает направо и налево, балуясь к тому же трансфокатором. А в те времена киноплёнка стоила денег, особенно цветная. И ещё надо было знать её светочувствительность, светоотдачу снимаемого объекта, знать, что такое фокус и т. д. Для этого каждый кинооператор имел при себе экспонометр: небольшой прибор на шёлковом шнурочке, размером чуть больше двух спичечных коробков. Вешаешь его на шею, а когда нужно, подносишь близко к лицу человека. В экспонометре есть фотоэлемент, что отражает свет. Стрелка на приборе показывает значение диафрагмы, которую и устанавливаешь на объективе кинокамеры. Если в помещении света недостаточно, тянешь на себя большим пальцем правой руки небольшую клавишу на экспонометре, матовое стекло в нём уходит, и, хотя освещение на пределе, ты уже знаешь какую выставить экспозицию. Вы долго читаете эти строки, а в работе это происходит автоматически, и за пять-семь секунд оператору всё понятно. Словом, навёл я на середину группы доярок экспонометр, глянул на стрелку прибора, и только было взялся за кинокамеру, как одна спрашивает:

– А что такое вы измеряете?

В неудачный день я приехал в этот совхоз и так же неудачно пошутил:

– Проверяю, кто сколько вчера вина выпил…

Все засмеялись, а одна красавица лет тридцати и говорит:

– А ну-ка, измерьте мне и скажите, сколько я вчера выпила. На именинах у соседки была, – уточнила она для товарок.

Нет бы мне сразу правду сказать, но я продолжал свои шутки: навёл налицо этой доярки экспонометр, стрелка, естественно, вправо поползла, я глянул и спокойненько выдаю:

– Граммов двести вина, – брякнул, ни о чём не думая и ещё не подозревая о последствиях такой шутки.

– Надо же, какой точный прибор! – удивлённо и задумчиво отзывается красавица. – Вот ведь до чего техника дошла…

Все доярки посерьёзнели враз, засмущались что ли. Даже парторг онемел и чуть знамя огромное не уронил.

Тут я уж признался, что пошутил, и прибор этот киношникам подмога в работе. На улице мы им почти и не пользуемся, а вот в помещении он определяет световой поток. И всё прочее в этом духе. Теперь уже доярки не верят мне. Но вручение знамени и другие сцены я отснял, и мы поехали с Булатом Хасеновичем на ужин. От фермы только отъехали, он и говорит:

– Слушай, Николай, подари мне эту штуковину. Барана взамен подарю. А хошь – два.

– Какую штуковину?

– Ну, которая определяет, кто сколько спиртного выпил…

Тут уж я онемел и посерьёзнел:

– Булат Хасенович! Да пошутил я в красном-то уголке. Это экспонометр для замера отражения света. Показывает, какую диафрагму на объективе ставить. Как снять без брака.

Не верит парторг:

– Но ведь, сколько выпила вчера Вера Ивановна, прибор-то точно показал…

Долго пытался я оправдаться за свою шутку, но парторг – он ведь первый коммунист в коллективе – упёрся и всё тут.

– Да зачем вам этот экспонометр?! Что вы измерять-то будете?

– Э, не скажи! Я всех любителей выпивки в мастерских и на фермах буду проверять каждый день на алкоголь. А то выпивох ещё немало и у нас в совхозе.

– Да казённый прибор. Не мой он, как же подарю его?

– По акту спишете, другой выдадут. Хошь три барана из отары отдам. Выбирай любых.

– Мне их что – на балконе разводить?

Тут надо напомнить, что обычай такой у мусульман: если вещь понравилась, и человек просит, то не уступить уж никак нельзя. Врагом всю жизнь будешь. Даже здороваться с тобой перестанут. Но и ты у него проси что хочешь. В меру разумного, конечно. Тоже отдаст.

Вспомнил я, что в универмаге областного центра продаются экспонометры марки «Ленинград-4». Где-то рублей за 15. Убедил парторга, что привезу через пару дней ему экспонометр. Слово своё сдержал. Но потом слышал по рассказам, что стал Булат Хасенович всем работникам под нос экспонометром тыкать. Любители выпить от него шарахались. Стороной стали обходить комиссара совхозного и те, кто накануне к рюмке прикладывался. И ладно, не мои это проблемы, но жуткое ждало меня впереди.

Вскорости, а точнее в марте 1985 года, к власти в Кремле поставили меченого ублюдка Горбачёва, который начал войну со всем, из чего готовят спиртное, и с теми, кто принимает даже пиво. Общества трезвости создавали в каждом городе и посёлке, в аулах и на отгонных пастбищах. Даже свадьбы – и те стали трезвыми. Синие корочки общества трезвенников вручали каждому жителю СССР. Обо всех ужасах Горбачёвской глупости я рассказать не могу. Кто жил в ту эпоху – и без меня знает, кто не жил – пусть на слово верит.

В районах стали собрания проводить: опытом трезвого образа жизни начали делиться. А потом и областное совещание организовали по этой теме. Пригласили в обязательном порядке всех руководителей, парторгов, предсельсоветов. На сцене ДК Горняков большой портрет меченого повесили, а во весь задник сцены кумачовый бред партийно-обилеченных карьеристов: «Партия Ленина – сила народная – нас к торжеству коммунизма ведёт». Чуть ниже другой лозунг местного значения: «Тургай работает на коммунизм». Такой же текст, кстати, обрамляет крышу огромного элеватора, что на окраине Аркалыка.

Первый секретарь обкома КПСС со звездой Героя Социалистического труда читал часа полтора огромный доклад, написанный его холопами, объясняя всем значение трезвости, убеждая, что коммунизм построить невозможно, если народ по-прежнему будет принимать хмельное. Потому и талоны на вино и водку ввели, и запрет в ресторанах и кафешках на продажу спиртного.

– А коммунизм – это райская жизнь. И наступит она скоро, очень скоро. Осталось вот только нам побороть «зелёного змия», – вещал в микрофон первый секретарь.

«Убедив» зал в полезности борьбы с пьянством, вожак объявил выступления в прениях. И опытом работы в борьбе за трезвый образ жизни первым попросил поделиться совхозного парторга Булата Хасеновича Хасенова.

Услышал я его имя и присел от нехорошего предчувствия. Тут я тоже поясню, что некоторые мероприятия областного значения телевидение снимало для эфира. И журналисты располагаются прямо перед сценой, где сидит президиум совещания во главе с первым коммунистом области.

И вот за трибуну бодро взбегает Булат Хасенович, про которого первый секретарь обкома рассказал, как про лучшего борца в борьбе за трезвость. «Почти все бросили выпивать в его совхозе».

– Тут заслуги моей немного, – вещает бойко Хасенов. – У меня прибор есть, который показывает, кто сколько даже вчерась выпил хмельного. Я почти каждого подозрительного проверяю этим прибором. Люди стали бояться, мы же меры потом принимаем партийные и административные к выпивохам. А прибор этот уникальнейший мне корреспондент вот этот подарил, Николай с телевидения, – и на меня показывает. И экспонометром помахивает.

Чую: весь зал мне в спину смотрит. И со сцены все уставились на меня как на героя или злодея. Не знаю. Я тогда в шоке был. И несколько минут ничего не соображал от такого заявления парторга. Зычный бас секретаря обкома вывел из оцепенения.

– Так если такой чудо-прибор есть у телевизионщиков, то мы попросим уважаемого корреспондента обеспечить им всех парторгов. Или перед комитетом по телевидению походатайствуем помочь нам в этом главнейшем партийном деле.

Тут кто-то из зала намекнул, что это всего-навсего фотоэкспонометр киношников и фотожурналистов.

– Как бы он не назывался, лучшего-то прибора в борьбе с пьянством пока ведь нет, – заявляет первый секретарь. – Пусть кинооператор после отчёта Булата Хасеновича про прибор расскажет и опытом борьбы с пьянством поделится…

А вы спрашиваете, какие стрессы ведут к инфарктам…

Партийная диспепсия

 
Дай Бог не вляпаться во власть.
 

Е. Евтушенко

Как-то аборигены Африки взяли в плен американца, француза и русского и заявили, что следят их живьём. Но если кто из них задаст вопрос, на который аборигены не смогут ответить, того они помилуют.

– Ракета! – заявил американец.

Пошушукались людоеды и говорят:

– Это такая штуковина, что по небу очень быстро летает, – и сьели американца.

Тут француз заявляет:

– Телевизор!

– Это такой ящик, что картинки всякие показывает, – и сожрали француза без соли и перца.

Тут русский говорит:

– Райком партии.

Совещались людоеды долго. Потом говорят:

– Беги отсюда. Не знаем мы, что это такое…

– Ребята! Вы не знаете, что такое райком партии, а где ж вы тогда людей жрать научились?

Этот бородатый анекдот вспоминается всякий раз, когда слышишь истории о коммунистах – передовых строителях светлого будущего.

* * *

В конце пятидесятых годов прошлого века вернулся Хрущёв из Америки и обязал всех работников села взяться за выращивание кукурузы. Культуру эту и до него кое-где выращивали, хоть и в малых объёмах. Но тут размах взяли всесоюзный. И правильно сделали. Потому как культура эта – корм белковый и молокогонный для крупного рогатого скота. И как бы сейчас не посмеивались над Никитой Сергеевичем, но без кукурузы не поднять бы стране производство молока и мяса. Так что все хозяйства на селе не обходятся без неё до сих пор.

Установка партии коммунистов в те далёкие годы была только на выращивание кукурузы. (В СССР без перекосов то в одну, то в другую сторону не бывало). Ну и стали её сеять что на юге, что на севере. В Вологодской области тоже не отставали от веяний времени: приказ дан сеять всюду и как можно больше. Клевер, люцерну, горох, вику и прочие культуры потеснила тогда «царица полей» – так коммунисты окрестили кукурузу.

Толковые земледельцы начали было возражать против такой монополии, но аргумент партийных властей в адрес роптивых: «У вас что два партбилета?», – воздействовал. Но в одном из хозяйств на севере области нашлись-таки смелые крестьяне. Бригадир кормодобывающей бригады Иван Зырянов предложил председателю колхоза и агроному на одном из островов (гектаров эдак в семь) не перепахивать уже растущую там многолетнюю люцерну, чтобы занять участок кукурузой.

На остров этот летом можно было попасть только на лодке, что и делали косари, когда подходила пора сенокоса. Метали там стога, а зимой, когда все протоки замерзали, вывозили люцерновое сено на лошадях. Замечу, что сено этой травы – первейший корм для бурёнок перед и после отёла, а также для телят. Скармливание кукурузного силоса тут только вред нанесёт. Истину эту знает каждый животновод.

Словом, порешили не трогать островок с люцерной. Но пришлось в отчёт включить, что засеян «царицей полей», потому как обком партии требует. Кто проверит в такой глухомани, да и кто из коммуняк районных знает про участок этот?

К весне в колхозах растёлы коров начались. По всей Вологодчине. Точнее, по всей Руси великой. И падёж телят тоже начался. И абортирование бурёнок. Но особенно телят диспепсия (понос) косила. Ветврачи, ветеринары, зоотехники покоя не знали, старясь снизить беду сию. Специалисты понимали, что главная беда – скармливание силоса стельным и растелившимся коровам, но другого-то корма мало. Нехватка острая.

Год так прошёл, второй. Почти по всем колхозам выявлен большой падёж, и не только приплода. А в хозяйстве смелых руководителей, где Ваня Зырянов бригадирствует, – рост молодняка. И падежа бурёнок нет. На сто коров сто два телёнка за год получено (такой подсчёт статуправление ведёт). Нигде нет таких хороших показателей. И на третий год кукурузного бума, и на четвёртый. Уже делегации стали за опытом ездить в глубинку эту, корреспонденты наведываться чаще и чаще. В газетах фотографии передовых телятниц и доярок замелькали с колхоза этого, носящего имя вождя революции. Премии маленькие перепадать стали труженикам ферм. Делегации всё просили опытом поделиться: как это, мол, у вас и падежа скота нет, и все другие показатели выше, чем у соседей.

Секрет-то весь в том и состоял, что месяца за два до отёла бурёнкам сокращали раздачу кукурузного силоса, но увеличивали дозу люцернового сена. И пока телёнок матку сосал – ей тоже почти одну люцерну давали. Тут, правда, приходилось хитрить, изворачиваться: как узнают доярки про визит начальства на их ферму, они из кормушек убирают люцерновое сено, прячут. Как иначе? Установка партии на кукурузу, а вы что даёте? Игнорируете указания партии? «Два партбилета у председателя»? Откуда люцерна тут взялась?

Шли хорошо дела в колхозе Ленина. Конечно, «секрет» никто не выдавал. Даже секретарь партийной организации, которым по совместительству являлся сам Иван Зырянов. Так бы и процветало животноводство в хозяйстве этом, но тут объявился инструктор райкома партии Петя Беленко, курировавший этот колхоз. Ему партия приказала брошюру написать об опыте животноводов передового хозяйства. Целый день на перекладных, а где и пешком добирался до колхоза.

Но грешок за Петей водился – любил уж больно он сорокаградусную. На ночлег его определили к Тимофею Назаровичу, скотнику третьей скотобазы. Тимофей в этот вечер обмывал Почётную грамоту – из области вчера приезжали. И ещё выход на заслуженный отдых.

Народ северный хоть и бедный, но уж и щедродушный, каких поискать. Это вам не южане, у которых ковша воды не у каждого выпросишь. Короче, партийный инструктор хорошенько обмыл и день рождения, и грамоту Почётную нового знакомого. Утром надо бы опохмелиться, но ничего в бутылках не осталось. Хотя Петя Беленко и был скупердяем, но в сельпо смотался. Тем более накануне ему выдали 15 рублей безотчётных командировочных и столько же аванса за будущую брошюру о передовом опыте животноводов. А вечером по пьяни Тимофей что-то говорил о секрете колхоза, но Петя запамятовал. И вот купил он белую с сургучной пробкой за 2 рубля 12 копеек, а на сдачу, за 88 копеек, Тимофею Назаровичу в подарок на день рождения рамку красивую под грамоту Почётную.

Рамка подошла почти в самый раз. От неё и от похмелки Назарович совсем расклеился и рассказал Пете об островке, на котором растёт вовсе не «царица», а спасительница телят и бурёнок колхозных. А к вечеру партийный инструктор первым из всей партийной элиты побывал на островке и воочию увидел «не царицу».

Дней через десять Иван Зырянов вместе с председателем колхоза Игнатом Даниловичем и агрономом Осипом Ефимовичем стояли навытяжку как школьники перед членами бюро райкома партии. За огромным, чуть меньше вертолётной площадки, красносуконным столом грозно восседал первый секретарь Тимошенко. Над его головой висел большой портрет Хрущёва, справа от портрета, на красном кумаче, утверждение Никиты Сергеевича: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», а слева лозунг: «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи».

При всей строгости, соответствующей должности, выражение лица Ивана Ивановича Тимошенко страдало недостатком мыслей. Все руководящие партийцы поднялись до этих высот из класса люмпенов, став первыми рабами ленинской партии. А любой раб, посаженный на трон, никогда не устоит перед соблазном злоупотребления своей властью. Он, как вампир, получает душевное удовлетворение, коего не мог получить раньше в силу разных обстоятельств: из-за прежнего нищенского существования, собственной лени, приводившей к малограмотности, бескультурью, душевной пустоте. И когда такой раб получает огромную власть, он радуется в душе, если удаётся унизить подчинённых ему людей. Получается почти как в законе о физике: огорчения одного дают радость другому.

Умный человек тем и отличается от других, что он не любит властвовать. Он любит творить. А что может творить люмпен, которого Всевышний умом обделил?

Слева от Тимошенко, за длинным столом, словно шайка удальцов около своего атамана, уместились с невозмутимым и безгласным видом фараонов окаменевшие, черногалстучные, выдрессированные партией Ленина члены бюро: предрайисполкома, второй и третий секретари райкома, прокурор, начальник управления сельского хозяйства, заворготделом райкома партии, начальник райотдела милиции. Партийное бюро, а их в СССР было до десятка тысяч, оправдательных решений не выносило. Это карательный орган для каждого, кто нарушил букву партийных постулатов, поэтому бюро состояло из лиц самых высоких должностей, самых грозных партийцев, которые получили прививку от честности, когда ещё вступали в члены КПСС. Все они были заранее согласны с любым решением первого секретаря, которое он выносил тоном, не терпящим возражений, потому как воспитаны постулатом демократического централизма Устава партии. Постулат этот чётко определил ещё Ленин: «Меньшинство подчиняется большинству». Такой великий теоретик, а не понимал, что ум-то как раз и у меньшинства. Большинство – толпа, которую ведёт именно меньшинство. А порой и один человек. А толпа, воодушевлённая этим одним – она и в пропасть понесётся, если убедят её в такой необходимости. Толпа думать не может.

И хотя первый секретарь один, а членов бюро 7–8 человек, но каждый был сам по себе, каждый мог выразить только своё мнение, с которым могло быть несогласно большинство. Но это грозило неприятностями в карьере. В партию все и всегда вступали только ради карьеры, благ, преференций. Беспартийный человек никогда в СССР не мог бы занять пост повыше, реализовать свои добрые идеи, претворить в жизнь хорошее дело, поэтому он вынужден был вступить в единственную партию страны. Исключение составляли, пожалуй, красноармейцы на полях войны, вступавшие по велению души, когда нужно идти в бой, возможно, последний в жизни. Воодушевлённые идеей победы над врагом, там не задумывались о карьере, потому как пуля не выбирает жертву. На войне все равны. И атеистов там не было. В атаку шли с Богом в душе.

В мирной жизни всё не так. Потому что не грозит пуля, и у каждого есть желание более полно реализовать себя. Наконец, просто жить лучше. Но в СССР без членства в КПСС это было невозможно. Вот и вступали, чтобы сделать карьеру. Пусть не в росте профессиональном, хотя бы материальном или творческом. Хотя люди, оболваненные партийными идеями, порой и не думали об этом. Всё вытекало из условий сложившихся обстоятельств. Зачастую на вопрос: «Почему вступаешь в партию?», – новички искренне отвечали: «Хочу быть в первых рядах строителей коммунизма». Уже и не мыслили, что коммунизм построить невозможно, а кому приходила в голову эта мысль – тот не писал заявление о приёме в КПСС.

В торце стола этого карательного отряда с кипой бумаг и с паршивой раболепной улыбочкой стоял инструктор Петя Беленко. С мелкой тщеславностью он стремился до конца использовать свою победу в этом простецком деле, которое ему доверили. Слухи ходили, что скоро завобщим отделом райкома на повышение в область уходит, и на его место утвердят Беленко. Колхозная троица у входной двери стояла, как было заведено в этом кабинете.

– Ну что, товарищи, лет пять партию обманывали? Не сеяли кукурузу, а только отчитывались? – гремел первый коммунист района Иван Иванович Тимошенко.

Колхозный агроном пытался объяснить, что на остров тот не проехать никак никакому трактору; председатель Игнат Данилович втолковывал, что там искони люцерна растёт, да и островок этот в севооборот не включён; бригадир Зырянов о пользе люцерны начал рассказывать. Перебил его грозный секретарь, годами почти ровесник с Иваном, но уже политически выдрессированный партией:

– Ты шо, бригадир, нас тут за дураков считаешь? Партия не знает, где что сеять треба? Диспепсией нас пугать вздумал? Куда от неё деваться – знают зоотехники и ветврачи. Вы партию пять лет околпачивали, а партия этого не прощает… Она за обман строго наказывает. Додумались! В передовики, вишь ли, выбились. Вам партия приказала кукурузу сеять, а вы против указаний пошли, своевольничали вон сколь лет! А мы уж тут с членами бюро подумывали к медалям вас представить. Теперь вот инструктору Беленко спасибо надо сказать, раскрыл аферу вашу… А если в области об этом обмане узнают? Или до Хрушёва дело дойдёт? До ЦК партии?

Словом, всё в таком же духе. Напрасно Игнат Данилович фронтовыми наградами звенел чуть пуще обычного, на дождь за окном ссылался, поясняя, что в низину острова трактор ну никак не загнать – любой утонет. Дай моста туда нет – не попасть с техникой.

– Построить! Вот вынесем решение и стройте мост! – кричал первый.

А отец Пети Беленко, председатель райисполкома Михаил Васильевич, не обсуждая, наказание назначил:

– Гнать из партии таких надо!

Агроном колхозный улыбнулся (он-то беспартийный). Предколхоза голос повысил враз:

– Мне в окопах партбилет вручал сам маршал Рокоссовский, вот ему и сдам, если потребуется партбилет.

Бригадиру Зырянову крыть нечем, и спрос с него строже всех – он секретарь колхозной парторганизации. По совместительству. Неосвобождённый. И ещё он помнил совет Игната Даниловича, когда ехали на это бюро:

– Ты там особо, Иван, не упирайся. С партсекретарём спорить – что против ветра мочиться…

– Пример какой подаёт наш Иванушка! – истекал-таки самодовольством первый. И в густом голосе, и в уменьшительном произношении имени известного бригадира слышалась издёвка над человеком, которая грела души членам бюро: им казалось, что возвышает их это над обвиняемым, елеем одурманивая не только сознание первого секретаря, но каждого сидящего в этом длинно-суконном кабинете. Первый секретарь вершил суд – другие члены бюро сидели как прокуроры. А вот адвокатов в составе бюро не полагалось: кого и для чего защищать, если нарушен Устав любимой партии? Всех непослушных партия карает. Вся дисциплина держится на этом, даже если ради дела или по ошибке нарушен её священный Устав.

Когда троица «провинившихся» выходила из обвинительного кабинета, Петя Беленко, истекая самодовольством и вибрируя душой, с мелким тщеславием маленького человека, стараясь выглядеть радетелем за судьбы людские, участливо шепнул Зырянову:

– Прошение о пересмотре наказания можно и в районную парткомиссию подать, и в областную…

– Да пошёл ты…, – выругался бригадир.

А Игнат Данилович изрёк:

– Не знаешь, что опасней – то ли немец с пистолетом, то ли хохол с партбилетом…

Когда вышли в серые сумерки под моросящий северный дождик, агроном вздохнул с облегчением:

– Атмосфера там какая-то душная, дышать тяжело. И как вы, Игнат Данилыч, выдерживаете, ведь почти каждую неделю бываете здесь…

– Дом как дом. А что дышать там тяжко – ты, Ефимыч, осторожнее с такими словами. А то загреметь можешь.

– Да ведь не сталинские времена…

– Времена другие, а законы те же. У кого ум короток – у того уши большие. Донесут, и пяток лет могут вляпать. Политическую статью в уголовном кодексе никто не отменял.

Зырянов никуда не обращался за помилованием. «Партия – она вам не адвокат, а бюро райкома – орган карательный», – помнил он афоризм первого коммуниста района.

– Не дадут тебе теперича спокойной жизни, Иван, – возвращаясь по ухабам на «газике» домой и не поворачивая головы после долгого молчания, вздохнул председатель. – Двадцать начальников в райкоме – все на шее трудящихся сидят, да ещё и палки в колёса народу ставят. Я вот токо удивляюсь карьере Михал Васильича и сынка его. Сам он до войны-то сапожником был, потом технологом поставили, посля – инженером стал, с семилетним-то образованием. А после войны уж в райисполком забрали. И сынёнок его после семилетки инструктором в райкоме комсомола крутился, а вот уж и в парторганах сидит. Ну, семейка… Невзлюбили тебя они, Ваня.

– Весной третий курс техникума закончу и к брательнику под Кострому махну. Он там место зоотехника обещал, – отозвался бригадир, выбрасывая папироску.

– Отпускать-то мне тебя жалко, – теперь председатель с первого сиденья обернулся к Ивану.

– Ничего. Там паспорт выхлопочу. А работы я не боюсь, вы ж знаете, Данилыч.

* * *

Они встретились через тридцать лет на базарной площади Костромы – бывший бригадир Иван Зырянов и Петя Беленко. Партработник – это не специальность, поэтому сейчас Беленко торговал сельхозпродукцией, а успешный директор сельхозкооператива Иван Зырянов приехал заключать договора на поставку в город своей продукции. Он первым узнал бывшего партинструктора.