– Ай-ай-ай! – процедил сквозь зубы жестянщик и прибавил: избави Господи, кто пьет. Кажется, хуже и болезни нет. Я по себе знаю, потому не приведи Бог как пил. И все из-за жены. Только не я её бил, а она меня. Верите ли, приведет в дом полюбовников и заставит их, чтоб они меня били. И оттого я и малодушествовал к этому самому вину до того, что раз жизни себя лишить хотел. Вот оно питье-то до чего доводит! На всю жизнь отметка осталась. Жестянщик привскочил на стуле, подошел к Василисе и показал ей свое ухо, от которого осталась всего только четвертая часть.

– Отчего-ж это у вас? Зашибли? Спросила она.

– Никак нет-с, совсем в контру. Городовые оторвали, в чувство приводивши, – отвечал он.

Коновал всё не приходил. Жестянщик ждал его. Он оказался до нельзя разговорчивым и когда говорил, то у него даже брызгали слюни из рта. Через четверть часа Василиса узнала, что жена его была дочь извозчика, содержателя карет, но «только крепко набаловавшись с господами офицерами, так как те у них на постое стояли», что женили его обманом и подпоив; что теперь жена его хотя и жива, но уехала в другой город и живет с теми же «господами офицерами».

Также поведал он ей, что во время пьянства были ему всевозможные видения. То видел он сам себя висящим в петле удавившимся, то видел бесов, которые водили его по помойным ямам и отхожим местам и старались утопить, то вдруг икона запрещала ему, как «окаянному, смердячему грешнику» молиться себе и раз даже плюнула на него.

– Не человек я был в те поры, а просто червь какой-то, гад ползучий, продолжал он. И решил я покончить с собой – удавиться, потому что уж коли иконы меня к себе не принимали, так чтож-я был после этого? Снял с себя крест и полез в сундук, чтоб взять полотенца и разрезать их, так как веревки у меня не было. Открыл я крышку и уж запустил руку, глядь на нутро-то… А на нутре-то у меня картина была прилеплена: генерал князь Кутузов едет на коне и саблей машет. Взглянул на него – ну просто живой. Глазами на меня моргает, саблей машет и шепчет: Ан не удавиться тебе, Кузя! Ан не удавиться!..

– Ах, страсти какия! – всплеснула руками Василиса.

– Позвольте-с, – перебил её жестянщик. – Не удавиться, говорит, Кузя. Саблей это машет, да как звизданет ей самой меня в темя! Тут я всех семи чувств лишился, упал замертво и очнулся в больнице. Полтора месяца вылежал и с тех пор пить бросил. Вот уж третий год не пью.

Жестянщик замолчал. Василиса покачивала головой.

– Как вас звать-то? спросила она.

– Кузьма Семеныч.

– Натерпелись же вы, Кузьма… Кузьма Семеныч.

– Истощал-с, утробы даже лишился. Все кишки и печенки из меня вышли. А вас как величать?

Василиса сказала.

Вскоре пришел коновал. Осмотрев ногу, он велел жестянщику приходить каждый день, так как на ноге была рана и её нужно было примачивать сулемой и присыпать купоросом. К тому же это было и выгодно, потому что жестянщик, еще перед показыванием ноги отвалил за визит полтину. Василисе он очень понравился за его простоту и разговорчивость. По уходе его, она подумала: «вот кабы Данило-то Кузьмичь такой был. Рай красный с ним жизнь-то была-бы».

Жестянщик являлся почти каждый день. Коновалу он давал по полтине, а Василисе всегда что-нибудь съедобное: то фунт сахару, то булок, то ягод. Василиса привыкла к нему и, в тот день, когда он не приходил, даже скучала. Она любила слушать его разговоры о житье святых, о чудотворных иконах. Жестянщик был грамотный и много читал «божественных книжек».

Однажды, вечером Василиса сидела у открытого окна и плакала. Её опять побил коновал, и, побив, отправился в трактир. По улице шёл жестянщик. Завидя плачущую Василису, он остановился у окна, поклонился и спросил:

– Что, Василиса Тимофеевна, опять верно аспид-то вас теребил?

– Опять. Страсти Божия как! – отвечала она. – И из-за чего началось? Говорит, что я у него сальный огарок стянула.

– Ах, Господи! Что же с ним жизнь волочить. Надо же перепону сделать. Уходите это него, ведь вы не перевенчаны.

– Уйду, уйду, безпременно уйду! – твердила Василиса свою всегдашнюю фразу. – Обносилась я вся с ним. Что ни заработаю – всё отымет.

– А коли уходить будете, так перебирайтесь ко мне. У меня для вас завсегда почтение и угол найдется. Стряпать будете и ни копейки я с вас не возьму, а еще сам презентики делать буду. Что с ним, с извергом-то жить.

– Да уж и то правда. Благодарствуйте, Кузьма Семеныч. Верите ли, вся в синяках: как синяк сойдет, смотришь, уж другой наскочил.

– Жалости вы подобны… Верите-ли, сердце у меня надорвалось, на вас глядючи, – проговорил он, потупился, полез в задний карман пальто, вынул оттуда две винные ягоды, и подавая ей, сказал – покушайте-ка с приятством.

Василиса взяла, а жестянщик завидя приближающегося коновала, снял шапку и пошел своей дорогой.

По уходе жестянщика, Василиса окончательно решила уйти от коновала, о чём и объявила ему тотчас-же по его приходе.

– Ну, Данило Кузьмич, вот тебе мой сказ: как только ты меня теперь пальцем тронешь, сейчас я от тебя уйду, – сказала она ему: – потому что уж синяки мне надоели.

– Не бойсь, не уйдешь, – отвечал коновал, ухмыляясь.

– Нет, уйду! Как только побьешь – сейчас уйду.

Случай битья не заставил себя долго ждать. Не прошло и недели, как коновал пришел опять пьянее вина, и бросился было бить Василису, но та вырвалась от него, спряталась у соседа, и, выждав пока коновал повалился на свое ложе и заснул крепким непробудным сном – таким сном, что у него в это время, по уверению хозяйки, можно было горох на брюхе молотить, и то не услышит – она пришла в его комнату, вытащила оттуда все свои немногочисленные пожитки и на легковом извозчике переселилась к жестянщику. Когда коновал на утро, проснулся, его «беззаконницы» уже не было в доме, а о происшествии этом говорила чуть не вся Ямская.

Проснувшись, коновал не увидал ни платья Василисы, обыкновенно висящего на стене, ни сундука, ни образа, а от кровати остался один только деревянный, некрашенный остов. Коновал, как бы облитый водой, тотчас вскочил с постели и бросился в кухню к хозяйке.

– Где Василиса? – спросил он её.

– Уехала на другую квартиру, – отвечала хозяйка, дрожа всем телом. – Только, Данило Кузьмич, верьте, что я тут ни причем. Я даже ещё уговаривала её, дуру.

– Знаем мы, как ты уговаривала – то!

Коновал злобно сверкнул глазом, схватил картуз и бросился в трактир.

– Слышал про беззаконницу? – спросил он у стоявшего на углу городового.

– Слышал. Что ж, сам виноват. Зачем душу из неё вышибал? Тоже ведь человек.

– Да как из нея, из шельмы, не вышибать то было? Милый ты человек…

Коновал хлопнул себя по бёдрам и отправился своей дорогой. В трактире буфетчику был предложен тот же вопрос, что и городовому. Оказалось, что и буфетчик слышал.

– Плюньте вы на неё, Данило Кузьмичь, баба внимания не стоящая, – сказал он коновалу. Конечно, вы над ней тиранствовали, только, надо статься, за дело.

– Как-же не за дело, коли она меня, паскуда, каждый день обкрадывала. Где она теперь?

– Известно где: у жестянщика.

Коновала так и кольнуло в сердце.

– Нет, я её так не оставлю, я её испорчу, окаянную. Безпременно изведу, – проговорил он.

– Да и следует, – поддакнул буфетчик.

Выпив два стакана водки, он отправился домой.

Когда он шёл по улице, ему казалось, что все встречные над ним подсмеиваются. Всем и каждому он разсказывал о намерении своем напустить на Василису порчу. Пришедши домой, коновал сел на свое одинокое ложе и задумался. На его рябой и темной щеке блестела слеза. Он уже привык к Василисе, прожив с ней год. Он уже любил её. Весь этот день он не выходил из дома и ждал Василису. Ему все думалось, что она одумается и придёт. Но Василиса не приходила ни в этот день, ни в следующий.

– Нет, я её так не оставлю. Я на неё напущу порчу, – говорил он хозяйке. – Пусть её как щепка изсохнет, – и начал подкарауливать Василису у дома жестянщика, чтоб сообщить ей о своем намерении лично, запугать её и тем заставить воротиться к нему обратно.

Случай скоро представился. Коновал стоял за углом дома. Василиса вышла из ворот. Она шла зачем-то в лавочку и держала в руках тарелку. Коновал вышел ей навстречу. Завидя его, она вздрогнула, побледнела и прислонилась к стене.

– Кузьма Данилыч, ради Бога… ради Бога… Ей-ей, караул закричу, – заговорила она.

– Не трону, дура, не трону… – сказал коновал. – Слышь. Василиса, переезжай обратно… Бить не буду и платье матерчатое куплю.

– Не надо мне вашего платья. Не могу я к вам переехать.

– Не переедешь?

– Не перееду.

– Ну так ладно же: я на тебя напущу порчу и изведу.

– Что ж, уж лучше от порчи погибнуть, чем от ваших кулаков, – отвечала Василиса и направилась в лавочку.

– Смотри, твой след вырезаю! Худо тебе будет! – крикнул коновал.

Она обернулась и увидала, что он вырезывал ножем землю, где был её след, и собирал себе в платок. Она перекрестилась. «Пусть будет, что будет», решила она и продолжала свой путь.

Прошла неделя. Коновал все ещё не терял надежды на возвращение Василисы, но она не являлась; тогда он решился прибегнуть к последнему средству: к «напусканию порчи» через заклинание. Заклинание это, для наведения страха, он обставил со всевозможною таинственностию, какую мог только, придумать, а для того, чтоб Василисе это всё передали, пригласил, как зрительниц, всех соседок.

Заклинание совершилось на огороде. Коновал был одет в тулуп, вывороченный шерстью к верху и свою голову покрыл чугунником, в котором он обыкновенно варил лекарство. Бормотав таинственные слова, он разложил на трех кирпичах небольшой костер, вынул из кармана платок с землей от вырезанного Василисина следа и половину земли высыпал в огонь, а другую, положил себе на ладонь и пропев «какуреку», сдунул по направлению к тому месту где жила Василиса. Совершив все это, он залил костер кринкою молока. Во время этого заклинания, стоящия поодаль женщины и ребятишки шептались, толкая друг друга под бока и крестились. Но нашлись и скептики. Так один мастеровой также смотрел на это представление, прыснул от смеха и бежал. Коновал пустил в него камнем. Заклинание совершилось. Женщины обо всем этом, разумеется, передали Василисе. Сначала она испугалась, поскучала несколько дней, но к коновалу всё-таки не возвращалась. Соседи даже начали замечать, что она не только не изводилась и не сохла, но даже, видимо, начала полнеть. Синяки, разставленные по всему её телу коновалом, сошли, румянец заиграл на щеках. Коновал видел это и злился, однако всем и каждому говорил:

– Ничего, погодите, издохнет!.. Придет время… Это от того заговор так долго не действует, что я у неё, у шельмы, волос из её гривы не добыл.

Но Василиса не «издыхала» и цвела как маков цвет. Обстоятельство это жестоко повредило коновалу. Слава его начала меркнуть. Его перестали бояться. Прежняго уважения от соседей уже не было.

– Нет, братцы, это всё так… это всё зря… Какой он сведущий человек? Просто людей морочит. Уж ежели-бы он об этой порче понятие имел и в силе бы был, так неужто на Василису не напустил-бы?.. Будьте покойны! Человек злющий, – христианской души ему жалеть нечего! А то наткось, вместо порчи-то баба – что твой шар стала, – говорили скептики.

– Волос, говорит, её не добыл; а то-бы, говорит, в три дня извелась, – возражали некоторые.

– Толкуй тут. Мало он у неё их натеребил! Просто бохвал!

К обстоятельству с Василисой присоединилось и другое: купеческий кучер, тот самый, который по наущению коновала запустил под копыто хозяйской лошади шип и в конце концов обсчитанный коновалом, однажды в пьяном виде проболтался об этом в трактире буфетчику. Буфетчик, которому коновал успел значительно уже надоесть своим учащённым взиманием дани утробой, в виде чаев, соляночек и стаканчиков, рассказал об этом посещающим трактир извощикам. Извощики, услыша это, возмутились.

– Что-ж, братцы, как-же это возможно! Ведь эдак он и к нашим лошадям забраться может! И нашим лошадям шипы позапустит… – заговорили они.

– Какой он коновал! Нешто такие коновалы бывают? Просто мазурик! Настоящие коновалы скрыпинские, а это так с бугорков, да с горок. Нет, надо за ним присматривать, – решили извозчики и, разумеется, разглашали о том, что слышали, другим.

Толки росли. Толки эти доходили и до самого коновала. Он явственно стал замечать, что некоторые из его знакомых, отвешивавшие ему прежде низкие поклоны, вдруг перестали кланяться, а некоторые так при встрече с ним, и как-то странно улыбались. Буфетчик в трактире перестав давать в долг и требовал деньги. Квартирная хозяйка, вместо прежних двух рублей за комнату, требовала четыре и, насчитывала на него шесть гривен за разбитыя три стекла. От прежней славы осталось только то, что, на улице, у окна, можно было ещё иногда встретить толпу ребятишек, разсматривающих помещавшиеся на подоконнике лошадиную челюсть, заячьи ноги, змею и прочую дрянь, но и ребятишки не питали уже больше того страха и не очень то быстро разбегались при появлении коновала. Однажды он поймал двоих и вырвал у них из головы по вихру волос, но и это не помогло. Практика падала и месяца через три дошло до того, что коновала совсем уже перестали приглашать лечить от каких либо недугов. Его это злило. С горя он начал пить, и наконец, решил, что ему по добру по здорову нужно переселиться в какое ни на есть «новое место», вследствие чего, в один прекрасный день, жители Ямской увидали следующую сцену: по улице ехали роспуски. На роспусках лежали: сундук, кровать, самовар и узел, из которого выглядывали лошадиная челюсть и угол книги; сзади шел коновал в енотовой шубе и нёс в руках банку с змеёй и образ. Коновал переезжал в «новое место». Поравнявшись с городовым, стоявшим на углу он крикнул:

– Прощай, Пармен Иваныч! На новую фатеру переезжаю!

– Куда это? – спросил городовой.

– Туда за Измайловский полк! Кума у меня там, так к себе зовет.

– Ну, прощай! Коли сердит на что, так не сердись. С тобой страшно. Пожалуй и на меня такую-же порчу напустишь, как и на Василису напустил, – уязвил его городовой.

Коновал обернулся и показал ему кулак.