ШВАХХХХ! – действительность вокруг меня преображается. Я иду по огромному городу, одному из многих таких же, но безнадежно иному, грядущему скоро и так неизбежно. Пустуют выжженные остовы зданий, зияют могильной чернотой разбитые окна, выглядывает из-за них мятущаяся в поисках воскресения память о прошлом. Некому в ней копаться, некому выискивать зернышки влажного золота, перекидывая тонны сухого песка, некому даже осмелиться подойти и всмотреться в тленное отражение живого былого. Миллионами громоздится на тротуарах и на проезжей части брошенный автохлам. Немногие выжившие, одичавшие, в безумие впавшие жгут костры по дворам. Пытаясь согреться, держат над огнем закоченевшие руки, отталкивают друг друга, рычат и ревут, жарят себе подобных на завтрак, обед и на ужин. Их настоящее пусто, страшно и голодно, они остались без прошлого и без будущего, погребенного под трупом вчерашнего дня. Безмолвно и безнадежно кругом, мегаполисы стоят в серых руинах, сделавшись напоминанием тем, кто выживет, устрашающим памятником человеческой глупости, монументом канувшей в Лету цивилизации высокоразвитых дикарей.
Я возвращаюсь в обычное состояние разума и снова бреду по ненавистному городу, который напрочь стирает прошлое, мнит себя настоящим и дразнит будущим, которого нет. На пороге голубого пятиэтажного особняка я останавливаюсь, поскольку меня не пускают внутрь: уже аннулирован пропуск.
– Ты куда пропал? – спрашивают водители. Они стоят под козырьком подъезда, как всегда смолят табак и обсуждают «получку» – дореволюционное словцо и в то же время прототип грядущего порционного счастьица, которое в глобальном обществе Матрицы будет выдаваться по кредитным талонам.
– Творчеством уже расхотелось заниматься? – ехидничают водители. Некоторые из них убеждены в том, что крутить баранку – работа, а выкладывать на бумагу слова – праздная блажь.
– Что-то ты исхудал со своим бизнесом! – сокрушается один из тех, кто не считает, что корпеть над текстом – халява.
Еще бы не исхудать. Все так хуево, как хватило бы на двадцать ваших «хуево», или на двести, или на весь миллион. Но этого я не скажу, у меня просто дел много, работы до края, некогда отдыхать, вот и весь сказ.
Выходит наружу кассирша, сует мне под нос лживую официальную ведомость. Формальные налогоплательные щедроты Телебога ограничены тысячью шестьюстами рублей в месяц. Старый крохобор задолжал мне за три месяца лета, но кассирша выдает мне три двести: за июнь и июль. Я не глядя расписываюсь, беру смятые купюры, жалкую подачку прячу в карман: каждая копейка теперь на счету, меня ждут долгие скачки с препятствиями.
– Ну, как миллионером станешь – хоть бутылку коньяка занеси, не забудь! – говорят на прощанье водители.
Вновь стрекочет кинопроектор хроники моей черно-белой судьбы. Сыпучим барханом сползает за спину ландшафт родного и нелюбимого города. Я бреду на вокзал, чтобы последний раз ехать куда-то официально, с предъявлением паспорта, с занесением фамилии в базу, с покупкой билета, НЕТ, не последний, а крайний. Так говорят летчики, минеры, подводники, в общем все, кто привык иметь дело с опасностью и все, кто привык иметь дело с теми, кто привык иметь дело с опасностью, они говорят не «последний», а «крайний». В буфете котлета крайняя осталась – будете? В кармане мелочь крайняя, на бутылку не хватит! Друзья крайний раз звонили, на неделе заедут. «Заехать» значит «сесть в тюрьму», – значит, не заедут, а приедут. «Приехать» значит морально опуститься, значит не приедут, а СТОП. Много насыпаю в голову хлама. Необходимо очистить сознание, вымести прочь лишние мысли, опустошиться хотя бы на время, иначе свихнусь.
Голосом брата взывает ко мне телефон. Брат приедет меня проводить, это здорово, я буду рад снова увидеть его на память, на долгую память, на вечную СТОП. Два часа до поезда – это очень, практически нестерпимо как долго. Купив билет, я иду в ближайшую кафешку-стекляшку коротать свое время. Обыкновенная вокзальная тошниловка, у них нет фруктов, а жаль, но есть пиво, а бутылка «Миллера» за сорок рэ мне подходит. Я сажусь на краешек стула краешком тела и раскрываю «Уцелевшего», это поможет убить время и уцелеть самому, я настроен читать, только вот кто это?
Серая маска на месте лица, черные ямы с бултыхающимся в них мутным свечением и безгубая впадина рта, эта женщина мертва много лет, не иначе. Черт, как-то глупо и неуместно называть зомби женщиной, но теоретическое наличие влагалища и других вторичных половых признаков очередной посетительницы заведения не оставляет мне выбора. Невзрачная, серая, маленькие очочки, мышка-наружка, ее остывшие глаза мутны и темны, в них нет и намека на смысл или на его поиски, они ТОХУ-БОХУ, пусты и безвидны. Взяла стакан чая, села напротив, не фокусируя взгляд она смотрит сквозь мою голову на что-то за мной. Пять страниц Паланика, глоток пива, глоточек чая. Тридцать страниц Паланика, полбутылки пива, глоточек чая. Четыре главы Паланика, почти допил пиво, стакан чая все полный, а она сидит в недвижимой позе комнатного растения, взгляд все так же рассеян сквозь мою голову.
Звонит сотовый, он говорит голосом брата, что тот ждет меня под расписанием. Я делаю последний глоток пива, поднимаюсь резко и, ооооп-ля, зомби уже на ногах: она влила в себя чай одним махом, залудила в глоток весь стакан, точно перелила из емкости в емкость, из пластмассы в плотьмассу, из пустого в порожнее. Плотьмассовые зомби рядом, здесь и повсюду! Кто об этом не знает, тот никогда не обращает внимания, ведь свои заботы у каждого, и в голове у людей многое ненужное прочее: суета сует, сметы смет, свет и КОНЕЦ СВЕТА уже катастрофически близко, но столь же катастрофически мало кто знает об этом! Люди живут свои жизни, мечтают мечты, глупят глупости и думают думы, что так будет всегда. Они ходят с бесцветными лицами, с бессветными лицами, с безрассветными лицами, откуда же им заметить безликих?
Замешкавшись, я пропускаю зомби вперед и иду прямо за ней, а она медленно движется как заводная аттракционная лодочка по монорельсовому пути. Я сворачиваю в ближайший проход, мимо которого она проплыла, но толку с этого никакого, ведь она наверняка не одна, достаточно оглянуться – а вот и он, следующий экземпляр восставших из ада. Полутруп в сером полупальто поводит сифилитичным огрызком сгнивших мертвецких ноздрей, расфокусированно смотрит перед собой и идет неотступно за мной по проходам и коридорам подземного вокзального лабиринта.
Брат крепко пожимает мне руку. Он озадачен и насторожен, внутренняя брань протекает открыто, анимационной картинкой на экране белого лба, и я вижу причину войны: кто его брат – псих или гений, будда или безумец. Вдоль поезда ходим не останавливаясь. У нас есть еще двадцать минут, и на месте проводить их нельзя: надо тихо, как в советские диссидентские годы, на прогулке и шепотом, чтобы звуки не достигали посторонних ушей. Брат пытается выяснить, когда все это началось, – но как я смогу ему объяснить, ведь началось это все очень давно, когда в самом Начале Боги сотворили небо и землю, и была она тоху-боху, неважно, сейчас не время для лекций. Как собираюсь – не знаю, у меня остались только надежды, что если будет у меня место и время, то я найду способ сделать правильно, объяснить по возможности понятно и просто. Кто не умеет понятно и просто – тот уже в дурке: сбиваясь со слова на слово, с идеи на идею, с понятия на понятие доказывает что-то смеющимся санитарам, пытается сообщить нечто важное глумящемуся на ним главврачу, тщится передать какую-нибудь архисложную концепцию «своими словами», а в ответ его лечат. Дурак это клеймо, дурак это диагноз, дурак это фактически живой труп, потому что его не обязательно слушать и слышать, о дураках не обязательно даже и знать, ведь о них так славно заботится государство – наша общая родимая Матрица – в соответствующих замурованных наглухо медицинских некрополях.
Я тоже сбиваюсь со слова на слова, с мысли на мысль, и не знаю за какой конец потянуть, чтобы объяснить то, что жизненно необходимо, но не смогу изложить в пять минут, да даже если бы было пятьдесят, или все пятьсот часов или суток, я вряд ли успею. Бог даст – все узнаешь, поймешь и, быть может, простишь. Но не сейчас, не теперь, надо ехать, прощай!
Вагон светел и полупуст. Будний день, уже полувечер, пассажиров мало, и это мне счастье. Я перехожу в конец вагона – туда, где почти никого. Мне нужно одиночество чтобы отдохнуть, чтобы никого не подозревать и ни о чем даже не думать. Портфель с ноутбуком я кладу под голову, глаза настежь открыты, они бдят за каждым посторонним движением. Спрятались по окопам рефлексы, зарядилась снарядом реакция, если что – я буду биться руками, ногами, локтями, ключами, зубами, я уже не боюсь согрешить своей яростью. В осознании Единого нет зарождения причин для новых следствий, а я временно вышел из-под власти закона Кармы: это совсем не на долгое долго, а лишь до тех пор пока СОЗНАЮ. Но сейчас я все еще в осознании, а любое действие, совершенное в сознании Кришны не имеет силу греха, не зря ведь так точно и грамотно написано в комментарии к Гите, хотя в том числе и поэтому профессор Дворкин так не любит Свами Прабхупаду и сильно на него за это ругается ОН ЯЗЫЧНИК. На кафедре православного сектоведения, в просторном и светлом своем кабинете профессор демонстрировал съемочной группе тайные мормонские трусы, а я любовался библиотекой, у них там огромный стеллаж снизу доверху забитый шикарной подборкой по религиозной и оккультной тематике, включая смежные области и всякую конспирологию, читать – не перечитать. Профессор со смесью желчного смеха и колючего ужаса зачитывал описание Кришны из толстой книги: «Голубая кожа, длинные уши, красные глаза – он выглядел воплощенной красотой». Да как такого УЖАСНОГО ДЕМОНА можно считать красивым! – возмущался православный профессор, и мы очень смеялись, а между тем вполне вероятно, что таким же ужасным и страшным, смешным и нелепым видится индуистам наш иудео-христианский заросший седой бородой старик-Саваоф, втиснутый в золотой тетраграмматон среди облака и херувимов на верхушке любого деревянного распятья в любом храме, где люди все еще держат своего Бога прибитым гвоздями к кресту.
Ооооо, люди не боги и даже не люди, люди давно уже нелюди, люди-дюди, дюдюки-кагоки. Брат в раннем детстве боялся кагоки, годика в два стал пугаться темных углов: ТАМ КАГОКА, а ведь я тоже видел ее в своих снах, в растаявшем за спиной детстве, в одном и том же навязчивом наваждении. Она появлялась только когда все спали и исключительно в ночной тьме, но сумерки ночи по сравнению с ней были ярки и звездны как северное сияние, ведь эта маленькая кошмарная гадина была черна как разжиженный деготь и масляна как озеро ртути и злобна как голодная росомаха. Она парализовала одним взглядом своих красных пуговок-глазок и хотела забрать мою душу, что-то вынуть из нее такое важное и живое, без чего никак нельзя мальчикам, девочкам и даже взрослым человеческим индивидуумам, но кагока не могла достать меня, поскольку я всегда просыпался, ну а теперь-то я окончательно ПРОБУДИЛСЯ, и мне некуда более просыпаться, а все кагоки повылезли из темных углов, чтобы успеть утащить меня в свой мерзкий дюдючий мирок, в котором нет жизни, а есть только страх, нет любви, а есть только боль, и нет счастья, а есть только усталость, и теперь в этом мире живут миллиарды двуногих дюдюк, которые были когда-то маленькими живыми детьми, но за каждым из них в свое время пришла злая кагока и утащила их душу, а мою попросту не успела, но СТОП! У меня есть еще два с половиной часа, чтобы выключить колоссальный стресс, пока я в поезде и все еще еду отсюда куда-то, пока не настало время отключить разум и броситься в спонтанное бегство мне нужно поспать, спать, спа… тыдын-тыдын; тыдын-тыдын; тыдын-тыдын.
***
– У тебя какие-то проблемы. Что-то стряслось. Что-то серьезное. – Мама говорит утвердительно, глядя перед собой в сумеречную пустоту гостиной. Стекло о стекло, чашка на журнальный столик: дзинь!
Сжимается сердце, слепляются в комок дымящейся пакли мои обожженные мысли. Мне ведь придется сейчас попрощаться, а между тем она все заранее знает и загодя боится услышать. Но какими словами и с чего мне начать? Я подбираюсь к ее креслу, сажусь на пол и говорю: не знаю, когда мы еще увидимся, но я должен уехать.
– Уехать куда-то? Или от кого-то? – тревожный взгляд направляется мимо и вскользь, как бы поверх моей безумной главы. Мама машинально проводит ладонью по грудной клетке, словно пытаясь схватить нечто спрятавшееся меж ребер язвенным сгустком, готовое разлиться кислотой и выжечь дотла ее мирный покой.
Неважно, я даже не могу объяснить в подробностях, все ведь настолько теперь ненормально, но я должен вас покинуть как можно скорей. Мама, если меня будут в чем-нибудь обвинять – не верь ни единому слову. Нет, ничего я не натворил, акт Творения произошел гораздо раньше, но сейчас речь не об этом. Просто можно ожидать всякого. Они могут сфабриковать какое-нибудь дело, скажем, наркота или оружие или сопротивление власти или двойное убийство или тройное изнасилование или сокрытие налогов, – да любую хрень, лишь бы сцапать меня и оправить туда, куда им будет нужно.
Мама отставляет чашку на стол, и, ежась, обхватывает ладонями тонкие фарфоровые предплечья. Я физически чувствую, как нарастает ее беспокойство и оглаживаю ее волосы, пытаясь опередить и утихомирить поднимающееся на поверхность моря эмоций волнение шторма. Нет, мама, еще не сейчас, не теперь. Пока что они лишь догадываются о том, что я намереваюсь скрыться от них, но как только ударюсь в бега, они могут предпринять какие-нибудь шаги, и вероятным будет любое. Сейчас никаких официальных обвинений мне, скорее всего, не предъявят, но потом будет хуже, я в этом уверен. Как только я сделаю свое дело, меня обвинят во всех мыслимых и немыслимых лжах, да, может и такое случиться – прямо по вральнику, по федеральным каналам, в газетах и где угодно еще. Главное знай и помни: все ложь от первого до последнего слова, потому что я скоро сам открою свой рот и буду говорить про них много подробностей, и приоткрою чьи-то маленькие инфернальные тайны, и им наверняка не по вкусу придется такое блюдо. Если мне удастся исполнить задуманное и написать то, что я собираюсь, то трубить начнут во все трубные трубы и поднимут на ноги все трупные трупы, начнут громоздить трудные труды, о боже, во что я ввязался!
– Господи! Ну зачем ты опять влип? – стонет мама, и морщатся ее мысли на лбу и морщится под ней мягкое кресло и морщатся сумерки вокруг нас, оставляя одних с глазу на глаз с настигшей нас ночью. – Ты можешь как-нибудь выпутаться из этой истории?
Обязательно, разумеется, конечно, наверняка: нет. Уже настолько масштабная происходит игра, что от человека зависит очень даже не многое, и в то же время зело великое, но только если он не сам по себе, а Сам по Себе. Но попробуй-ка объяснить, на какой немыслимо чудовищный уровень борьбы Зла с Добром выплыла моя грешная немощная душонка.
– Но на чьей стороне эта игра, на чьей стороне – ты? – силится понять мама.
Я не хотел бы говорить правды, во всяком случае всей правды, чтобы не пугать ее больше чем уже есть. Но нельзя умолчать, ибо знание дает и надежду, и наделяет верой, а значит, на стороне Господа Бога, мама, вот так-то! Можешь считать, что я спятил – и это будет неплохим вариантом, чтобы сохранить твой покой и здоровый сон. Но если все-таки нет, тогда все гораздо-гораздо-гораздо серьезней, потому как в человеческом мире тысячелетиями незримо длилась война. Она разразилась еще в самом Начале и не прекращается до сей поры ни на миг, да только вот люди совершенно разучились ее замечать. Они живут теперь в Матрице, в мире иллюзии мира с самими собой и друг с другом и с миром и с придуманными ими богами и дьяволами, что стоят далеко на полочках или заперты в ящичках и в железных шкафах, чтобы случись вдруг что – те не открыли бы сами дверцу изнутри и не крикнули: БУКА! Люди расхотели знать и разуверились видеть то, что незримая духовная брань Высших Сил давно стала явной в нашем бренном и тленном физическом мире. Но это спокойствие ненадолго, я тебя уверяю, ведь скоро все понесется так быстро, что даже законченные скептики, даже атеисты и даже дебилы начнут расхватывать Библии из книжных магазинов и сметать утварь с полок церковных лавок, они все ошизеют. Я уже не имею права отказаться от участия в этом космическом ужасе, ведь парадокс это чей-то злой недруг, и мне пришлось нырнуть в самый мрак, чтобы из него вынырнуть к Свету. Так было в моем прошлом, так есть в настоящем, так будет и в будущем, я все время плюс-минус.
Внезапно лопнула оболочка. Треснуло замшелое и заскорузлое твердокаменное яйцо суровой непререкаемой мамы, и из-за упрямого ее и негибкого панциря вдруг вылупилась-появилась та самая мама, живая, которую знал и любил в далеком и свежем как майский цвет детстве, когда ранним утром вставал в выходные дни и ложился досыпать к ней в постель. Прильнула ко мне, обняла очень крепко, и дышит мне в ухо частым и жарким шепотом: ты должен быть сильным, сыночка! тебе будет нелегко, но ты должен быть сильным, слышишь? ты должен. Раскатистым громыхающим эхом по скалистым ущельям памяти, меж залежей и месторождений мыслескопаемых, голосом одного из любимых артистов звучит что-то очень знакомое, но не время пока вспоминать. Где-то в голове накалился нагревательный элемент кипятильника, конденсат возник на передних стенках головного мозга и готово уже стечь, источиться из глаз чем-то забытым, но я давно отучился, не помню, потому что нельзя, неуместно, а надо только обнять в ответ и прижать твердым шепотом (НАДО ВСЕ ТИХО) да, мама, я буду сильным, и все будет хорошо с Божьей помощью, больше ведь не с чьей.
– Какое-то… какое-то странное состояние… как будто реальность расплывается, – мама отлепилась от меня и обхватила себя руками и подслеповато озирается по сторонам, словно проснулась после долгого сна и пытается вспомнить, где и когда и зачем легла спать. Ее колотит мелкая дрожь. Только не это, пожалуйста, не сейчас, да и вовсе не надо: незачем. Глотни еще чаю, посмотри на меня, изучи свои руки, пробегись взглядом по столешнице журнального столика и по заголовкам газет, взгляни на часы, на икону в углу, на выключенный телевизор – только не дай себе потерять опору реальности, не пришло еще время!
Мне уже хорошо знакомо это состояние, оно пограничное трансовое и может закончиться счастьем, но может и ужасом, хотя итог в общем один – бесконечная вечность. Туда страшно идти, но еще сложней возвратиться: граната во рту, достали колечко, колечко закатилось, пропало, обратно не вставляется, теперь нужно вечно придерживать большим пальцем клапан предохранителя, лишь чуть отпустишь, и сознание разлетится на триллионы триллионов чего-нибудь, потому что дверь достаточно открыть всего раз.
– Мне страшно об этом даже думать! – говорит мама, и дрожит, срывается ее голос. Неподготовленная, от нежданного стресса, она почти подошла к той границе, за которой исчезают любые грани, но к этому требуется быть готовым, чтобы оттуда вернуться, ведь даже мне нелегко, ибо так ТРУДНО БЫТЬ БОГОМ. Мама близоруко читает в своих ладонях, раскачивается взад и вперед как муэдзин на молитве и сетует сквозь забрало из пальцев:
– Из-за тебя нас теперь тоже может коснуться… а у твоей сестры вся жизнь впереди, и брату образование надо заканчивать, а у него скоро диплом.
Только не плачь, мама, пожалуйста, этим ты ничего не изменишь, но сделаешь мне тяжелей. Впереди будет мрак и огонь и великие потрясения, так что не думайте о привычном и мелком: все мелочи скоро потеряют свой смысл. Люди по привычке уверены, будто институты и школы, паспорта и дипломы, квартиры, работы, зарплаты, кредиты, такое все важное-важное лишь потому, что они были важны вчера и позавчера и позапозавчера, а значит – сегодня. Но однаждым и страшным заснеженным послезавтра они потеряют свой смысл, всякую ценность и толк! Просто нет больше возможности оттягивать некоторые процессы, они и так оттягивались веками и тысячелетиями, пока не ИСПОЛНИЛИСЬ ВРЕМЕНА. До апогея безумия – коллективного глобального райства, коллективного глобального рабства, коллективного глобального адства – считанные обороты Земли вокруг Солнца!
– Я не знаю, почему мне так кажется, но я чувствую, от кого это на тебя свалилось… и кого вся эта ситуация теперь не коснется.
Да, мама, ты абсолютно права, Врайтер всегда выходил сухим из воды, какая бы мокрая и какая бы грязная, он молодец, никогда не идет ко дну, имея все полезные свойства нетонущих материалов. Ты вот не знаешь, но чувствуешь, а ведь он даже не в состоянии будет предположить в чем тут дело, и почему теперь его не коснется. Врайтер схаван и пережеван и переварен, он испражнен. Для старой советской Системы он отработанный материал, а новой российской он даром не нужен. Но есть момент еще интереснее, глубже: я делаю приблизительно то, что мог или должен был сделать он сам, но почему-то не осмелился совершить! Ведь и он подошел достаточно близко к познанию СУТИ во времена накаленного противостояния двух ядерных сверхдержав, когда разговоры о Третьей мировой перешли из области теоретической в область геостратегического планирования. Он искал истину в юности, но нашел советскую армию и военную кафедру марксизма-ленинизма. Он включился в Систему, а тем временем закопал в землю литературный талант, замазал его говнищем, и теперь зачем-то пытается эксгумировать его гнилые останки, оживить чудищем Франкенштейна и размазать по куску восьмилетнего рулона бумаги, который он величает Книгой, но безнадежно, он опоздал! Нельзя было прекращать поиски истины и променивать духовный рост на карьеру политработника, литературу на семью и детей, а шанс возгореться однажды ярким огнедышащим факелом на жалкое и пожизненное тление неудачника.
– Хорошо, – мама, наконец, берет себя в руки, и пальцы ее взявших себя в руки рук сплетаются в тесном нерушимом замке пиковой концентрации физических и душевных возможностей. – Теперь скажи: ты остался им что-нибудь должен?
Нет, слава Богу, мы успели не взять их поганые деньги: нам удалось потянуть время, и я вовремя сорвался с крючка. Банки? Нет, эти очухаются не раньше чем через месяц, но теперь мне нет до них дела: они лишь часть Системы порабощения живых людей с помощью абстрактных понятий богатства и власти.
– Ну теперь-то ты понял, что деньги – не главное? – ирония пряно горчит в миндальной улыбке, мама была ангельски права, зато я был дьявольски глуп.
Ну конечно же, мама, деньги – ничто! Они крючок, за который цепляют рыбок, чтобы их жарить в течение целых жизней. Деньги это миф, легенда о том чего не было и не будет, виртуальный способ сделать одних богаче и властнее, а других беднее, зависимее. Деньги смеются над нами, хохочут, ведь сколько бы человек не заработал, Система все равно его обманет, поскольку деньги – ее родная стихия!
– Ладно, сынок, я пойду спать, – шелестит мама горьким негромким шепотом. – Ты тоже постарайся выспаться, тебе нужно набраться сил.
Мама растворяется в темноте коридора, а я иду курить на балкон: три сигареты подряд, одна от одной. Мне нужно отвлечься и приглушить жужжащие без отдыха мысли, их слишком много роится, и слишком они тяжелы, ядовиты, и слишком больно кусают. Да им и самим очень больно, увы, немногим то ведомо, каково это, когда болят мысли. Докурив, я зажигаю в комнате свет, включаю ноутбук и отыскиваю в архиве нужную песню, фразу из которой припомнил в течение разговора. Она находится быстро, и название меня удручает своей правдивостью, поскольку она называется, как и все в последние дни, снайперски точно.
Зерна упали в землю, зерна просят дождя
Им нужен дождь
Разрежь мою грудь, посмотри мне внутрь
Ты увидишь – там все горит огнем
Через день будет поздно
Через час будет поздно
Через миг будет уже не встать
Если к дверям не подходят ключи
Вышиби двери плечом
Мама, мы все тяжело больны
Мама, я знаю, мы все сошли с ума
Сталь между пальцев, сжатый кулак
Удар выше кисти, терзающий плоть
Но вместо крови в жилах застыл яд
Медленный яд
Разрушенный мир
Разбитые лбы
Разломанный надвое хлеб
И вот кто-то плачет, а кто-то молчит
А кто-то так рад! Кто-то так рад
Мама, мы все тяжело больны
Мама, я знаю, мы все сошли с ума
Ты должен быть сильным, ты должен уметь
Сказать: руки прочь, прочь от меня
Ты должен быть сильным, иначе зачем тебе быть?
Что будут стоить тысячи слов
Когда важна будет крепость руки
И вот ты стоишь на берегу
И думаешь, плыть или не плыть
Мама, мы все тяжело больны
Мама, я знаю, мы все сошли с ума
***
На разложенном диване, не в силах заснуть третьи сутки, я впервые за многие месяцы смотрю телевизор. На экране мелькают солидные люди в роскошных авто и костюмах. Иногда мертвые и изувеченные, но чаще живчики и толстячки, сверкающие жирком и румянцем менты и чиновники и свежезадержанные бандиты и олигархи, разбогатевшие до неприличного финансового состояния. Идет документальная лента про махровых левиафанцев, и я вижу в ней отражение несостоявшегося будущего. Я ведь и сам мог бы некогда заявиться героем этого фильма, который становится все омерзительнее с каждым новым показанным миллионером.
На экране одна за другой сменяются истории невообразимых успехов. Округлый и светлый, плотненький, тридцати лет с копейками миллиардер в синих джинсиках говорит о своем опыте Золушки. За какие-то несколько лет ему с компаньонами удалось превратить тухлый ларек с двумя моделями телефонных трубок в продаже в крупнейшую в стране торговую сеть мобильной телефонии. Змея губы в марципаново сладкой улыбке, он вальяжно пророчествует: «Прямо сейчас где-то сидит и строит планы на будущее компания из нескольких молодых целеустремленных ребят, которых через несколько лет вся страна будет знать как сказочно богатых людей». Все в цвет, даже и самодовольное бахвальство этого лоснящегося спесивца. Он хорошо знает, о чем говорит. Ему известно доподлинно, откуда берутся у «целеустремленных молодых» такие возможности, и кто за ними стоит: дает средства, оберегает, присматривает, жестко пресекает любую попытку кого угодно даже и притронуться к бизнесу, помешать созданию противоестественной монополии. Мне теперь это тоже знамо, и осталось перекреститься, что я не вошел в число «нескольких целеустремленных».
Но боже, боже! – сколько сейчас людей это смотрят! Глядя на сияющих успехом сэлф-мэйд-мэнов зрителям не дано, не позволено видеть и знать до поры, каких колоссальных размеров пугало высится за их спинами, огромное и зубастое, многорукое и многоокое нечто, истинно владеющее всем, что лишь с виду принадлежит частным лицам. Левиафанцы не могут и не имеют права остановиться, они вынуждены отдавать все время и все свои силы на беспрестанное увеличение капитала и власти. Левиафан чутко реагирует, если кто-то «выпадает из схемы», ведь Система воспримет такой шаг как поломку своего механизма, и будет тотчас произведен ремонт, отладка, замена детали. ХЛОП! И никто не докопается до причины, по которой убили того или иного банкира, ХЛОП! предпринимателя, ХЛОП! бюрократа, ХЛОП! прокурора, ХЛОП! журналиста. «Бандитские разборки», – отмахнется от черни вральник.
Обывателю нет дела до внезапных смертей в мире бизнеса и большой политики. Обывателю хочется Путина, славы России, и еще сбросить смс на номер такой-то, чтобы поддержать чье-то зачемтое начинание провести Олимпиаду на юге. Все, о чем требуется думать батарейкам в нарождающемся царствии Сатаны на Земле – это террористы, деньги и спорт! Террористов надо бояться, деньги надо любить, а Олимпиаду надо ждать как Новый год в детстве, чтобы трындеть о ней месяц за месяцем и хлопать в ладоши и втыкать в телевизоры на искрящиеся в свете прожекторов стадионы и сбрасывать долларовую смс в поддержку чего-то-там без НДС, и искренне верить, будто успехи нашей сборной хоккейной команды и есть главный жизненный интерес добропорядочного члена общества. Ну а главное: не оглядываться по сторонам, чтобы не увидеть вдруг Матрицы, в которой богатых и бедных объединяет в целое общество одно звонкое слово: РАБЫ.
Рядовые граждане сдают свободу внаем государственным и частным системам за мизерные деньжата, на которые пытаются обустроить свое скудное существование. Но и эти люди условно свободны выбирать себе рабство! Даже и такой призрачной свободы нет у их хозяев, продавших волю за немалые деньги, но целиком, окончательно и навсегда. Некоторые из них никогда не признаются своим подчиненным, что были бы не прочь поменяться с ними местами, чтобы высвободиться из оков денег и власти, и оказаться подальше от Системы, чтобы не видеть ее ужасающий лик и не слышать тяжелой поступи за спиной. Однако им нельзя об этом рассказывать, отныне удел их – счастливая на лице маска, до самой гробовой крышки.
Перейдя определенный барьер финансовой нескромности, левиафанец начинает покупать десятки яхт, на которых не успевает плавать, строить десятки дворцов, в которых не успевает жить, сорит деньгами налево и направо, зная, что не успеет растратить их и до смерти. Пока миллионы батареек питаются суррогатной пищей, носят суррогатные шмотки и тратят время и деньги на суррогатные блага искусственной жизни, крупные левиафанцы спускают «поднятые» на продаже нефти и газа и алюминия деньги на покупку футбольных команд и трехдневные браки по свадебному контракту с неприлично дорогостоящими телешлюхами. Пока десятки миллионов их соотечественников пашут с утра до вечера, левиафанцы пускают в глаза драгоценную пыль при всяком удобном случае, поскольку для них не осталось никакой иной радости в жизни, кроме как получить хоть какую-нибудь пользу от денег, во власти которых оказались их души. Нет возможности остановиться: «Идет за спиной вышиной десять сажен добрейший князь, Князь тишины»!
Исполин шагает – и земля содрогается, человечьи кости ломаются под железными ступнями, кровь сочится меж глиняных пальцев, вопли человеческого страдания вырываются из пасти адского истукана. Кто выдаст? Кто выскользнет? Точно волшебник из сказки, Левиафан одним мановением щупальца расстилает перед алчущими и страждущими богатства и власти красную ковровую дорожку к несметным сокровищам земных благ и пьедесталам могущества. Но едва ступишь на эту тропу, как за тобой следом выплывает из мрака контур безжалостного механизма. Огромный, невиданных размеров каток безостановочно мчится вперед, сминая под собой все и вся. Не остановиться до последнего вздоха, уже не свернуть, не оступиться: раздавит. Багряный цвет ковровой дорожки – кровь тех, кто не выдержал спринта, а финишная черта ее – недосягаемая линия горизонта.