– Так… о чем это я говорил? – спрашивает он с оторопью, и я мигом к нему оборачиваюсь. Наши глаза встречаются в который за эту ночь раз, но теперь самодовольные черные радужки оттенены изумлением, напыщенность раздавлена шоком, мелькает в глазах короткий неуверенный страх, и яко на Мя упова, и избавлю, и покрыю, и яко позна имя Мое воззовет ко Мне и услышу его, с ним Есмь в скорби.
– Так, завтра с утра созвонимся, и получите дополнительные инструкции, – куда-то заторопившись, распоряжается Морфеус. – Духом не падать, присутствия бодрости не терять!
Мы прощаемся, Морфеус выходит из машины, пропадает из виду на проходной, неужто и все? Что, правда не будет никаких продолжений? Точно все?! Фууууууф, обломаетесь, дьяволы! Такой шикарной возможности остановить меня ДО ТОГО КАК у вас вряд ли еще когда-то достанет.
Мы выезжаем из тупиков – молчание, мы выезжаем из переулков – молчание, мы выезжаем на проезжую часть – молчание, мы выезжаем на оживленный проспект – ЕБТВОЮМАТЬ! Он нападает на нас криком и шумом, и слепит интенсивным городским освещением и прожигающим вьюгу ксеноном и огнями домов и вывесками магазинов и рекламами коммерческих предприятий, и прямо за правым плечом пустил корни в Инферно серый каменный параллелепипед с ярким синим неоном поверху: «КИНОТЕАТР БУХАРЕСТ».
– Нам в этом районе стрелку с Полковником первый раз забивали, – хлопнув ладонью о рулевое кольцо, Онже пояняет для Семыча. – По ходу, в тот раз не хотели нам свою базу палить, понимаешь?
Я срываюсь, уже готов сорваться на брань и злословья после столь долгого и непривычного для нетерпеливой и непокорной души терпения и покорности, я едва не теряю контроль, а между тем рано. Нужно взять себя в руки покрепче, ведь мне еще долго придется держаться в руках, неопределенное время, пока я не окажусь так далеко и надолго, где может быть даже им руки коротки.
Проносятся мимо дома, машины и улицы, падает на вымирающие тротуары ледяной белый цвет, снег пушистыми иероглифами мельтешит в лучах встречных фар дальнего света, и погружен в кладбищенское молчание салон нашей волги. Ощущение, что окружающий мир нам изгибисто лжет: кругом все так живо и ясно и шумно, суетно, беспечно, что кажется, будто мы вырезали из льдистого тартара правдивую глыбу тамошнего безмолвного мрака и везем его зачем-то с собой в надежде, что он сам когда-то растает под теплотой и сияньем срединного мира. Сам я одеревенел, затвердел в каменный уголь, тело жесткое, неразминабельное, высушенное, буратино, хочешь убить прямо сейчас – поднеси охотничью спичку.
От Нагатинской до меня рукой подать, совсем рядом: ночью пятнадцать минут – и подъезд. Где-то там, наверху, на последнем этаже многоэтажного ада номер четырнадцать который час меня дожидается милая Жаворонок.
– Ты завтра по-любому к предкам отчалишь? – выйдя за мной из машины, Онже закладывает руки в карманы, навис рядом, подобрал губы, словно силится что-то сказать, или выспросить, или вспомнить. Семыч высовывается из раскрытой двери, он кивает мне на прощание, и в его добрых светлых глазах маячит все тот же вопрос что и прежде, но, увы, нам не время его обсуждать.
Нужно как-то предупредить Онже. Перед самым отъездом дать знать, что я вовсе выхожу из игры в богатство и власть, и не появлюсь еще долгое время, если вообще появлюсь, потому как – никак. Но впрямую нельзя, невозможно: на его неминуемые расспросы первой отзовется, ответит любопытная Матрица. Я говорю: да, нужно съездить к родителям, один денек и готово. Как приеду, все тотчас изменится, никакого нам отдыха, мы конкретно включаем мозги и работаем до посинения, ведь люди нам так доверяют. Мы смотрим друг другу в глаза, но даже нельзя намекнуть, не вслух, не сейчас, я говорю: счастливо, парняги, до послезавтра.
От тротуара до дома всего девять шагов, и под шум отъезжающей волги я просачиваюсь в двери подъезда. Шестнадцать ступенек, кнопка вызова, лифт, он наконец-то работает, я поднимаюсь на десятый этаж, делаю шаг до квартиры, где так уютно, тепло, спокойно и тихо. Захлопнув за собой дверь, повернув ключ в замке, я вздыхаю, поворачиваюсь к двери спиной, сползаю по стенке на корточки, – и тут меня начинает трясти.
3. На грани
Я вырываю из стола ящики, скидываю с полок книги, разбрасываю по полу бумаги. Летают по комнате ежедневники, записные книжки, фотографии, гашеные чеки, географические карты и атласы.
– У тебя, я вижу, проблемы? – чем-то довольна Жаворонок. В картинно-целомудренной позе она сидит на диване, и лицо ее украшает невесомая радужная улыбка. Мой рассудок тем временем норовит выползти, выбурлить, вылиться из своего костяного корыта, он поднимается как дрожжевое тесто и лезет через край из каждой незадраенной щелки. Ужасы хороши для фильмов ужасов, кошмары хороши для ночных кошмаров, страх хорош для страшных историй, но не для жизни, не для «здесь и сейчас», не для меня, наконец.
– А ведь я знала, что так получится! – говорит Жаворонок, и на ее щечках проступают миловидные ямочки. – Я как только этого твоего Онже увидела, сразу почувствовала: у тебя скоро начнется неладное.
Будь сама неладна, Жаворонок делает отсутствующие глаза и включает оракула. Низкий грудной голос вместо обычного писка, она продолжает замогильным с хрипотцой тоном, будто читает по книжке:
– Тебя будет искать милиция… Ты уедешь в горы… Но они тебя разыщут и там спустя какое-то время… Потом в мире изменится политическая обстановка, и ты сыграешь в происходящем какую-то роль… Тебе придется передвигаться с места на место, чтобы скрыться от преследований… Но в конечном счете все образуется… Ты женишься, у тебя будут двое детей: мальчик и девочка…
Причем тут долбанная милиция? – ничего не поняв, я прерываю Жаворонка, но тут же позволяю врать мне и дальше. Пусть оракул из нее бестолковый, но благоприятный прогноз куда лучше чем ВСЕ ПРОПАЛО. Мне сейчас нужна толика одобрения, понимания и поддержки, пускай себе фантазирует.
Нужно дать знать брату. Он сидит у себя в комнате и что-то рисует. Мы с ним не разговаривали уже пару месяцев, но теперь настала пора закопать топор братоусобицы. Но что если они рядом?
– А я знаю, что вас прослушивали! – с самоуверенной уж-мне-ли-не-знать улыбкой заявляет мне Жаворонок. – Но квартиру никто не слушает, поскольку ты здесь почти не живешь. Поверь мне на слово. Здесь все в порядке, можешь теперь не шептаться.
Возможно, квартира и не нашпигована техническими средствами слежки, но мне следует подстраховаться. Я приоткрываю окна и балконную дверь и негромко врубаю радио, потому что я читал, что современные переносные устройства для дистанционной прослушки разговоров записывают аудиосигнал, сканируя вибрации с оконных стекол. Я говорю шепотом, и, вероятно, выгляжу полным психом. Впрочем, я наверно и есть полный псих, но лучше мне все же исходить из худшего, иначе очень скоро я перестану выглядеть психом и начну выглядеть трупом.
Оставив Жаворонка улыбаться пустой, лежащей теперь в беспорядке комнате, я выскакиваю в коридор. Скрючившись на табуретке у телефона, неразборчивыми каракулями пишу в ежедневнике набор фраз, типичный для душевнобольного человека. Закончив писать, тихонько просачиваюсь в соседнюю комнату и привлекаю внимание брата.
Светло, пахнет красками, пусто. В этой комнате из мебели только полки, компьютерный стол и мольберт. Брат живет на огромном матрасе, обложенном учебниками по психологии и книгами по изобразительному искусству. Еще сложены и раскиданы по полу рулоны ватмана, полустертые карандаши и драные кисточки. Любимый художник брата – Ван Гог. Мой, впрочем, тоже.
Я бормочу вполголоса: забудь. Все то, о чем друг на друга злили все это время, все в прошлом. Теперь это совершенно неважно, поскольку жизнь моя качественно переменилась к ИНОМУ.
Вижу облегчение на его лице. Ему тоже было нелегко жить так последние месяцы – не общаясь, не здороваясь даже, словно мы чужие друг другу соседи по коммуналке. Брат берет сигареты, и мы выходим на лестничную клетку перекурить. Напружиненный, готовый вскочить в любую секунду, я присаживаюсь на край ступеньки и стараюсь выглядеть как можно непринужденнее, но вряд ли мне это удается как следует. Меня уже перестало знобить, но на смену трясучке накатила слабость и вялость. Поминутно бросая взгляд в маленькое оконце, сквозь которое видно дорожку у входа в подъезд, я торопливо травлюсь табаком.
– Как работа? – интересуется брат.
Все нормально, все хорошо, замечательно. Автосервис потихоньку поднимаем на ноги, скоро разовьем бизнес до серьезного уровня.
– Онже на днях подъезжал к нам с какими-то людьми. Я его встретил возле подъезда, когда возвращался из универа. Онже предложил мне заняться аэрографией у вас в сервисе. Он тебе говорил?
Нет, но это ничего, все в порядке: новые возможности, новые перспективы. Мы с Онже настроены поднять кучу денег, и ничто теперь не остановит нас, это точно. Только вот не все так просто, и я боюсь что словами не объяснить всей сложности того, что все так непросто. Я тут кое-что написал и могу тебе показать, но знай: если ты этот текст прочитаешь, то он может пошатнуть твою психику. Подтолкнет твое сознание туда, откуда нет обратного хода. Со мной подобное уже произошло, и выбраться больше нет возможности, поздно.
Считай, что я предлагаю тебе таблетки доступа к Матрице. Все как в том чертовом фильме. Выберешь синюю – замечательно. Так будет лучше для тебя, для семьи, и, быть может, для всех живущих. Выберешь красную – и станешь на путь неизвестности, он опасен и непредсказуем. Дверь в Матрицу всегда рядом, и я могу указать тебе путь к ней, но это должен быть ТВОЙ выбор: знать или нет, так что решай сам.
Брат думает, думает, думает, думает, вдруг резко кивает.
Wake up, the Matrix has you!
Возвратившись в квартиру, я отдаю брату ежедневник, открытый на последней заполненной странице. Одновременно прикладываю палец к губам: тссссс.
***
Брат!
Можешь считать меня шизофреником, но то, с чем я столкнулся в жизни – это ОЧЕНЬ страшно. На меня вышла Система, которая, как я теперь полагаю, выслеживает таких как я издавна. Система состоит из сильных мира сего. Это спецслужбы, органы власти, высшие церковные иерархи, олигархи и богатеи поменьше рангом, одним словом «элита».
Ты даже не представляешь, что сейчас в принципе происходит. Объяснить толком теперь нет возможности: я нес инфу на USB-накопителе, но теперь ее нет. Не исключено: спиздили. Если юсбишник у людей Системы, то они уже знают, что мне открылось. А это значит, что машины вскоре заработают на полную мощность. Единственный шанс достать информацию, которую потерял – реанимировать мой ноутбук. Там сохранился файл, куда я записал свой мистический опыт.
Три дня назад я испытал Пробуждение, которого ждал 27 лет. Бог открылся мне, и я познал СЕБЯ, а заодно и все остальное.
Если я не шизоид, то всех нас в очень скором времени ждет исполнение пророчеств библейского Апокалипсиса. Теперь события в мире начнут происходить в ускоренном темпе. Поворотный момент для моего участия в этих событиях произошел сегодня, и отказаться от своей миссии мне уже не суждено, поскольку к этому меня подталкивают обстоятельства.
Времени почти нет. Мне нужно скрыться. Они будут рыскать как псы, искать меня. Скорей всего втайне, чтобы не привлекать ничьего внимания.
И еще. ОЧЕНЬ ВАЖНО. По этой теме ничего не говори вслух, не пиши смс, не звони. И никому не открывай дверь!
Веди себя так, будто все в полном порядке. Пойми, все очень серьезно.
Теперь я больше всего беспокоюсь за вас. Не хочу, чтобы это коснулось семьи. Я тебя люблю. И всех вас.
Прости.
***
Я рывками хватаю посуду. Толчками пересыпаю кипяток в чашки. Ударами разбалтываю ложечкой сахар. Сев за стол, Жаворонок следит глазами за тем, как я передвигаюсь по кухне. Она так заждалась меня в комнате, что по запарке выключила сивиллу, но на лице ее застыла все та же улыбка «ужмнелинезнать».
– Эх, скуууучно… Когда все заранее знаешь, что дальше произойдет, жить не так интереееесно. Я ведь давно видела: как ты попадаешь в неприятности, как начинаешь бегать… И вообще, это все я начала!
Новый предохранитель доморощенной пифии стал в паз на место перегоревшего. Грудной голос, поволока в глазах, шуршат сивильские хламиды, гремят бирюльки в ушах и на запястьях, она снова гонит таинственный бред. Стараясь не кипятиться, я сажусь напротив и требую объяснений.
– Если я на человека злюсь, с ним начинают происходить неприятности, – объясняет Жаворонок. – Меня за это даже мама побаивается. Говорит: «Ты колдунья». Когда ты меня прогнал тот раз, летом, я так разозлилась, что просто смерти твоей хотела! Э-эх. Вот, теперь понеслась. Уже не знаю, получится ли исправить.
Много о себе воображаешь! То, что сейчас происходит, зависит вовсе не от тебя. Это рок неизбежности, мой личный фатум, от которого я много лет бегал, но в конце концов встретился с ним лицом к лицу. И чтобы лучше понять текущую ситуацию, мне нужно не тебя слушать, а как можно скорее перечитать Библию.
Улыбка Жаворонка горчит пахучим мускатом, девчушка нараспев произносит:
– А разве ты не знааал, что в Биииблии ничего правдивого не напииисано…
ДУРЕХА! – обрываю я Жаворонка. – Единственная книга, в которой написана исключительно правда, это и есть БИБЛИЯ!
Секундный испуг отражается в глазах малолетней сивиллы, и она, не меняя тона, тотчас утверждает обратное своей предыдущей реплике:
– Дааа. Все, что написано в Биииблии – вееерно. Но тебе это не помооожет.
Тьфу ты! Ладно, хочет строить из себя дельфийский оракул, пускай. У меня сейчас другие заботы. Помимо всякого прочего, я злосчастно остался без самого важного текста, который… впрочем, чем черт не шутит? Сбегав в свою комнату, я достаю ноутбук, нажимаю кнопку питания, и – можно ли назвать это чудом? – он включается и работает, как если бы не был мертв почти трое суток. Я открываю файл Апокалипсиса. Все на месте, ничего не утеряно.
Зайдя в комнату брата, я одними глазами показываю на принтер: мне нужно распечатать текст. Тот кивает, одновременно указывая на листок, дожидающийся меня на письменном столе.
***
Не более чем несколько дней назад, путешествуя в подземке, я закончил читать Сартра: сценарий «Фрейд». Зигмунда не поняли сразу, как, впрочем, и бесконечное число прочих открывателей нового. Его лекции о сексуальной природе неврозов вызывали такую же реакцию в среде ученой братии, как удар с ноги по муравейнику. Нет, думаю, смысла перечислять остальных, подобных Фрейду людей: эти примеры заполонили трагические сюжеты самых интересных художественных произведений.
Но если открытие в науке, равно как и в любой другой культурной сфере (в частности, искусство), будучи лишь малой толикой того знания о нас, что имеет место быть в принципе, вызывает такие мощные противодействия защитных механизмов системы, подавляющих автора теории… то возникает важный вопрос: что с теми людьми, кому доподлинно известна самая суть Знания? Где эти люди, что догадались о формуле мироустройства?
Ответ забавен в своей парадоксальности: в дурке.
Тогда мне на полном серьезе пришла идея о том, что пора перепрофилировать свое обучение, и сменить специальность психолога на психиатра с одной только целью: иметь доступ к дурдомам. Посреди сонма душевнобольных, людей с патологиями нервной деятельности мозга, обязательно должны отыскаться те, кто Знает.
Таких упомянутая тобою система могла определить только по двум адресам: либо молча и без лишних вопросов на тот свет, либо в психиатрические клиники. Ведь там их никто не станет слушать, т.к. им присвоен статус невменяемых душевнобольных. Но именно этих людей я и хотел отыскать. Они есть, это точно, и они все еще Знают.
Я не спешил в эти дни задаться вопросом о том, что именно мне от них нужно, но, как мне кажется, именно они имеют и вопрос и ответ – одновременно. Все, что у меня есть – это вполне определенное, интуитивно найденное знание о том, что есть люди, располагающие некой тайной мироздания, которая могла бы перевернуть все с ног на голову…
Спустя пару дней я встретил твоего друга Онже у нашего подъезда. Я и так был чертовски удивлен его видеть, но еще более удивился тому, о чем он со мной заговорил. То, чем я собирался заняться в ближайшее время, пришло с вопросом ко мне само. Что за совпадение? И в то же время искушение…
Теперь ты. Похоже, мне не придется копаться в историях болезней душевнобольных для поиска людей, располагающих необычной информацией. Если, конечно, ты согласен дать мне понять, что вообще происходит.
Но ты, я тебе скажу, слишком доверчив, и не то чтобы легко раскрываешь карты, но прямо швыряешь колоду напоказ всем игрокам. Что за истерика? Это верный способ отправиться по одному из вышеупомянутых направлений, что система предусмотрела для людей, зацепившихся за понимание. Боюсь, ты зря раскрываешь свои догадки близким людям, так как именно они запросто могут слить тебя этой твоей «элите», избавиться от ненормального в случае, если что-то пойдет не так.
И последнее. Я – твой брат. Брат, который страшно жалеет о том, что из нас не получилось Винсента и Тео, так как весь путь мы друг друга не выносили, и имели гадкие контры, недостойные не то что братьев, но даже и недругов. Так какого черта ты сливаешь эту информацию мне?!
С другой стороны, что бы ни происходило все эти годы между нами, я, опять же, твой брат. И всегда готов к тебе прислушаться и пойти навстречу, поскольку во мне нет недоверия к тем, кого судьба определила мне в родные. Ты дал мне выбор: читать или нет. Я прочитал, поставил на красное. Теперь могу я знать в чем дело? На улице, надеюсь, матрица не слышит разговоров вслух и по теме?
***
Теперь он должен это узнать. Подключив лэптоп к принтеру, я распечатываю файл, в котором содержится авторский текст от всех лиц Господа Бога. Отдаю брату. Застыв на месте, слежу за реакцией. Неверие, недоверие, подозрение, ужас, тревога, изумление – как рябью на взморье мелкими частыми волнами пробегают по его лицу. Поднял глаза, медленно качает головой, в глазах булькает смесь здравого скепсиса и болезненного смятения.
Я сосредотачиваюсь на переписывании в компьютер заметок из ежедневника. Жаворонок разлеглась на матрасе и, стараясь не пролить чай, с интересом читает мой Апокалипсис.
– Как ты собираешься поступить с этим текстом? – спрашивает брат.
Для меня это тоже пока вопрос. Может, следует сделать копии? Разослать их всем знакомым по электронной почте? Отправить по адресу каждой религиозной общины из числа тех, что представлены в нашей стране? Нет, так, пожалуй, нельзя. Если я попадусь в щупальца Левиафану в ближайшее время, текст Апокалипсиса можно будет выкинуть в мусор или отправить на подтирку в общественный туалет. Без разработки, вне контекста событий, без надлежащего комментария он выглядит бредом психически больного человека.
Так он, кстати, и может оказаться бредом психически больного человека! Да нет же, он и есть бред психически больного человека! Я просто галлюцинирую – вот и вся фишка! Я очень БОЛЕН, и мне надо в ДУРКУ! СРОЧНО В ДУРКУ!
Стоп. Все бы хорошо в этой версии, кроме одного. Какие-то пару часов назад Система подобралась ко мне вплотную и недвусмысленно дала мне понять, что ждет того, кто, узнав о ее существовании, откажется с нею сотрудничать. Это определенно не галлюцинация, а значит?
Нужно уходить. Уезжать прочь. Как можно дальше, выше, глуше, труднодоступней. Еще успеем разобраться, что галлюцинация, а что нет. Главное, обрести для этого занятия время и место. Иначе все потеряет свой смысл. Для меня, для многих, быть может – для всех?
В ожидании, пока Жаворонок наплескается в ванной, я разбираю диван и расстилаю постель, уготавливаясь провести вторую бессонную ночь подряд. Сна ни в едином глазу, включая прозревший и тотчас же ослепленный ударившим в него светом Предвечного третий.
Приглушенно играет «Наше радио». Сложив голову на подушке, я вслушиваюсь в тексты рок-музыкантов, и почти в каждой песне слышу отзвук того, что мне открылось. Отражения отражений, отразившихся от отражений, отраженных от логосов, отраженных от ЛОГОСА. Люди – символы, зеркала, логосы. Мы отражаем собою весь мир, самих себя и Создателя. Об этом успешно забыли и почти ничего не хотят ведать те, кто целые жизни прозябают в темных глубоких пещерах суетного быта. Правду, похожую на красивую страшную сказку, им рассказывают те, кто изведал отблески Солнца в одном из многочисленных окон-выходов, к которым большинство живущих боится даже приблизиться. Те, кто осмелился подойти и узреть свет снаружи, рассказывают об увиденном в песнях, в стихах и картинах. Они пишут, говорят и поют о том, что может увидеть каждый, кто не спит, не слеп и не глух.
Творческие способности дарованы человеку Самим Творцом. Акт творчества – человеческая попытка отобразить Акт Творения. Будучи созданы по Его Образу и Подобию, мы сами создаем образы и подобия образов и подобий ЕДИНОГО И ЕДИНСТВЕННОГО. Но годами сидя в затхлых пещерах мы подвержены массовой слепоте, глухоте. Нам незачем зрение там, где нет света. Незачем слух там, где не слышно ангельских хоров. Пораженные инфекцией массовой дремы, мы сладко сопим под кривляние поп-мартышек, под лепетанье надутых Системой пустышек, под шарнирные танцы чертовых кукол, продающих нам пустоту своих душ.
Но даже у тех, кто родился и вырос во тьме, всегда есть шанс вернуть себе зрение, возвратить слух и окончательно пробудиться для жизни. Кто-то ищет лучей озарения, кого-то они сами находят, у каждого свой личный, неповторимый путь. Один употребляет магические грибы, другой бдит в молитве, третий пускается в паломничество по высокогорьям Тибета. А кто-то устраивается работать в кочегарку сутки чрез трое, и этого ему оказывается достаточно.
– Ты ведь не собираешься спать? – улыбается Жаворонок, забираясь ко мне под одеяло. Ее щечки-персики лопаются довольной улыбкой, а оливки-глазенки лучатся южными звездами. Из ванной она вернулась свежая и наэлектризованная как лампа Чижевского. Ее мокрые волосы пахнут яблоком, сеном и хной, а юное тело еле слышно пышет ванилью. Я рад, что сегодня сплю не один. Мне сейчас так необходима любовь, согревающая тело и душу, как, наверное, никогда прежде. Любовь – единственное лекарство, избавляющее душу от мук этого мира, полного невыносимых страданий. Только любя, сочувствуя, сострадая, мы можем спастись от боли и скорби, от горестей и несчастий, от страха смерти и от самой смерти.
Мы жарко целуемся и сплетаемся парным вьюнком, кельтским узором, молекулой ДНК, обмениваясь теплом наших тел, жаром желаний и сладкой истомой. Я льну к Жаворонку и пью ее жар, ее страсть, ее запах как энергетический вампир из бульварных газет. Мне нужно набраться тепла, поскольку мое тепло выпито, высосано студеными пустошами Нифльхейма, оставившими по себе безжизненный ледяной вакуум.
– Давай внедряйся уже! – торопит меня птичка, сдавливая мне бедра ногами. – У тебя еще долго секса не будет, так что не теряй времени даром.
Я улыбаюсь через силу, меня коробит ее шутливое настроение. Сам того не желая, я оказался в самом центре кошмара под названием ад на Земле. И если ты хочешь помочь мне из него выбраться, подари мне любовь, и ради бога, больше не издевайся!
– Родить бога – не смогу! – отвечает мне Жаворонок своей стандартной подколкой, но на этот раз осекается.
Запунцовели щеки, увлажнились глаза, но это не от стыда, а скорей от бесстыдства. Судя по ее донельзя радостной мине, Жаворонок польщена тем, что ее трахает вочеловеченный Господь Бог. Я уже готов на нее рассердиться, однако вовремя вспоминаю: Я ЕСТЬ. И этот факт опровергает все всплывшие было в памяти ханжеские аргументы о «кощунстве» и «богохульстве». Воистину прав был Ницше, утверждая: «Бесчестнее всего люди относятся к своему Богу: Он не смеет грешить»!
За века христианского богословия Система внушила массам людей идею о том, что Бог – евнух. Что даже воспринимая человеческое естество он не может быть человеком, делающим все собственно человеческое. Тысячелетиями клерикалы выхолащивали и выпаривали из религиозной доктрины все то, что бросало греховную тень на божество, осужденное ими к посмертному висению на инструменте мучительной казни, обреченное к бесконечным страданиям, терзаниям, унижениям. Церковники не утруждают себя объяснениями, отчего две тысячи лет назад в иудейском обществе, где целибат был крайней редкостью, а неженатый человек не имел права учить других мудрости, мессия был «одинок». Они не объясняют, когда он успел дать обет безбрачия, почему не женился и не оставил потомства. Они вымарали и выдрали из Священной Истории все то, что, по их мнению, «компрометирует» Бога. Ему можно иногда пить вино, можно питаться в нарушение правил Субботы, можно ругаться с торговцами в храме и охаживать их дубиной. Принявшему человеческое естество Богу можно делать все человеческое, кроме как тыкать свой член в другого человека!
– Да еби же ты молча! – сердится Жаворонок, извиваясь под моими судорожными, нервными фрикциями.
Но нет! Бессмертие достигается несколькими способами. Один – это вечная радость в Царствии Жизни, два – бессмертие в памяти человечества, три – дальнейшая жизнь в продолжении рода. И я собираюсь внедриться в бессмертие всеми возможными способами. Птичка сопит, улыбается, стонет, и на скрипучем диване мы занимаемся с нею процессом творения новых микрокосмов в рамках старых макрокосмов, сотворенных непостижимыми мегалокосмами: от Бога-прадеда и до Бога-правнука, чей род не прейдет во вечные веки, ибо не сосчитать, не измерить и не исчислить понятие Вечности, Любви и Бессмертия!
***
Кефирно-белый, жгучий как кусок промышленного сухого льда новый день шепчет мне в ухо: пора. Я медленно беру разгон, мысленно намечая себе отрезок пути, на котором резко сверну с трассы и стану пробиваться буреломами за обочиной. Нужно на время выключить логику. Если я буду в точности следовать выбранному маршруту, меня вычислят на первом же сделанном шаге. Надо отдаться ветру, закружиться в вихре стихии-судьбы. Рациональное мышление будет мне компасом, но рулем и движущей силой должна стать бездумная, отчасти безумная интуиция: это залог выживания.
Я выгребаю у дедушки и у брата наличность в долг, заверив, что никогда не верну. Набиваю портфель самым необходимым, вчуже радуясь давней привычке таскаться повсюду с портфелем, рюкзаком или сумкой: я никого не удивлю наличием легкого багажа. Стараясь не выдать волнения, говорю «до свидания» дедушке. Он уже старенький, и вряд ли мы еще когда-нибудь с ним. Нет, думать об этом нельзя, не теперь, все и так слишком горестно, грустно. Осталось посидеть на дорожку, набрать воздуху в грудь, сжать кулаки, зубы и губы, я собран и уже готов к старту.
– Э-эх, скууучно! – пифийским писком лопочет Жаворонок, выходя за мной из подъезда. – Мне ведь все известно зарааанее. Но я тебе помогууу.
Мы идем с Жаворонком рука об руку, я сконцентрирован и молчалив, а та весело щебечет без умолку. Многие взрослые девочки любят интимные игрушки и ролевые сексуальные игры, а некоторые несовершеннолетние пифии любят красивые готические сказки, бредовый нью-эйдж и ролевой толкиенизм. Жаворонок сегодня играет в добрую фею, сопутствующую одинокому рыцарю-страннику в его приключениях, злоключениях, доброключениях. Она предлагает заехать к ней на минутку: хочет дать мне какую-то книжицу, в которой «все в точности так же», но я сейчас думаю не об этом.
Могут ли они следить в данный момент? Могут они оказаться рядом? Может ли окончательно сорвать крышу, если я начну подозревать всех и каждого?
Лучше бы это все происходило летом: под теплыми солнечными лучами веселей кипит кровь и резвее бегают беглецы. Но на улице белохолодно, индевело, морозно и тускло, и с этим мне придется считаться. Ранняя до неприличий зима налетела роем снежных мертвецки-бледных бабочек-однодневок. Хлопая крыльями, они облепили мой выкипающий разум, тщась высосать из него нектар жизненных сил. Но я задубел в непроницаемом коконе, сплетенном из выдержки и надежд на сопутствующую мне по жизни удачу.
Дома у Жаворонка никого нет, все батарейки отправились выделять питательный ток. Под защитой чужих стен я перевожу дыхание и расслабляюсь, готовясь к следующему короткому отрезку-рывку. Я закрываю глаза и замираю на месте, удерживая в себе самые мелкие крупицы сил и тепла: они еще пригодятся. Жаворонок подносит мне чай, йогурт и фрукты: это единственная пища, которую я в состоянии теперь проглотить. Жаворонок подносит книжку Паланика, называется: «Уцелевший». Жаворонок говорит: там мессия и прорицательница, и многое из этой книги ей напоминает сегодня. Я не знаю, насколько это правда, но название безумно мне нравится, ведь в данный момент я пытаюсь именно что уцелеть. Жаворонок спрашивает: какую музыку мне поставить, и я, не раздумывая, требую Цоя. На ее компьютере обнаруживается всего одна его песня, но именно она бьет в самую точку.
Покажи мне людей уверенных в завтрашнем дне
Нарисуй мне портреты погибших на этом пути
Покажи мне того кто выжил один из полка
Но кто-то должен стать дверью
А кто-то замком
А кто-то ключом от замка
Земля
Небо
Между землей и небом – война
И где бы ты не был
Что б ты ни делал
Между землей и небом – война
Где-то есть люди, для которых есть день и есть ночь
Где-то есть люди, у которых есть сын и есть дочь
Где-то есть люди, для которых теорема верна
Но кто-то станет стеной
А кто-то плечом
Под которым дрогнет стена
Земля
Небо
Между землей и небом – война
И где бы ты не был
И чтоб ты ни делал
Между землей и небом – война
Между землей и небом – война
Между землей и небом – война
***
Три четверти горя в разлуке остаются тому, кого покидают, а одну забирает с собой уходящий, говорил Авиценна. Впрочем, по жизнерадостному лицу Жаворонка не скажешь, будто она раздавлена тремя четвертями горя. Покинув теплый однокомнатный мир, мы вновь выбредаем в большой и холодный, белый и чуждый. Вскользь чмокаемся, словно прощаемся только до вечера.
Черно-белой хроникой мотается пленка моего передвижения по Вавилону. Знакомая серая площадь, высотные гробницы зданий, раскинувшаяся во все стороны грибница людей, прибитые снегом к асфальту газы и пыль, – все веет на меня безжизненной каменной жутью. Этот город мертв, дома тяжелы и унылы, их обитатели тяжко больны слепотой, глухотой и неизлечимой болезнью физической и духовной погибели. Мертвый город мертвых людей, но сами жители о том не догадываются, они спят, не подозревая, что живым трупам недолго осталось жить мертвыми.