Витька-"придурок" и другие рассказы

«В Кейптаунском порту»

В порт Кейптауна, залитый желтыми причальными огнями и светом луны на чернильно-звездном небе, мы «ворвались», как та самая«Жанетта» из популярной песни. На академическое научное судно«Академик Трешников», кроме команды, собралось нас «всякой твари попаре»: полярники, океанологи, метеорологи, гидрографы, зоологи и даже этнограф с лингвистом, которых мы должны были «забросить» на Борнео. На остров Ява, конечно, но они сами предпочитали называть его Борнеои звучит более экзотично и ассоциации вызывает с сыном губернатора острова.

Мог ли я, распевая в детстве: «В Кейптаунском порту с пробоиной в борту «Жанетта» поправляла такелаж», представить себе, что через пятьдесят лет буду своими клешами мести знаменитый причал, как те самые «четырнадцать французских моряков». И клёшей на мне не было, как и на остальных моих соотечественниках, что сошли утром на берег, и такелаж нам поправлять не было необходимости, хотя и потрепали нас шторма в Бискайском заливе. Бедный лингвист, впервые вышедший в море, весь изблевался, проклял все на свете и твердо решил в Кейптауне «сесть на «паровоз» и вернуться назад, в Питер. Правда, старпом напомнил ему, что «железка» из Кейптауна доходит только до Южной Родезии, а там дикие и голодные племена шона быстро употребятего в пищу, а кишки нарежут колечками, обжарят на костре и принесут вождю как деликатес. Успокоился океан, успокоился и лингвист, а перед заходом в Кейптаун и вовсе ожил и резво болтал по-английски с нашим провожатым из местных аборигенов.

– Спроси у него, Гена, где тут таверна «Кэт», – обратился к нему наш экспедиционный фотограф, как и я, впервые оказавшийся в Кейптауне.

– Какая еще таверна?

Генка был моложе нас и, по-видимому, не слышал этой полублатной песни нашей юности.

– Ну, как там поется: « а на пути у них таверна «Кэт»!»

Генка быстро затараторил по-английски, потом стал объясняться жестами. До нас только доносились слова гида «вотерфронт, вотерфронт». Наконец, Геннадий повернулся к нам и поведал следующее. Местный английский сильно отличается от британского и американского. Они говорят на какой-то тросянке, вплетают на каждомшагу «африканс» – голландские слова. Потомки буров, что с них возьмешь? Но, что я точно понял, никакой таверны «Кэт» он не знает и даже никогда не слышал о ней. Во всяком случае, в районе порта такой точно нет. И потом, нынешний порт построен лет 15–20 назад, а старый«Вотерфронт» давно уже слился с городом, и там швартуются только маломерки да частные яхты. Сейчас на месте старого порта – набережная Альберта и Виктории.

Я сам, когда узнал, что «Трешников» будет заходить в Кейптаун, тотчас вспомнил эту песню моей далекой юности. Когда же я впервые услышал этот шлягер? Наверное, в середине шестидесятых, когда опять входили в моду расклешенные брюки. Отец по блату достал для старшего брата путевку в элитный пионерлагерь, республиканский «Артек». Ничего общего с тем, крымским, он не имел, кроме названия. Моря рядом не было и в помине, «степь да степь кругом», хотя мы часто шутили, что в прокат вышел новый фильм – «Подводная лодка в степях Казахстана»! Справедливости ради надо сказать, что (со слов брата) «Артек» располагался в живописном сосновом бору на берегу большого чистого озера с песчаным дном. Как потом оказалось, он стал для сельской провинциальной пионерии настоящей школой жизни. Брат там начал курить, ругаться матом и выучилмножество блатных и околоблатных песен, многие из которых в девяностые годы вошли в альбом Макаревича «Пионерские блатные…». Естественно, весь усвоенный им лагерный «фольклёр» тотчас перетек в нашу повседневную жизнь. Теперь молодежь в поселке, выпив портвешка, выла под гитару песни о том, как, узнав в приговоренном к расстрелу за«мокрое» дело сына, «повесился сам прокурор», как «по тундре, пожелезной дороге», мчится поезд Воркута – Ленинград, и в том числе, как в Кейптаунском порту «увидев англичан, французы были все разозлены!» Где этот Кейптаун, что это вообще такое, никто из нас тогда не знал.«Наверное, где-то в Америке, рядом с Рио-де-Жанейро или Калькуттой, а то и с каким-нибудь Антверпеном». О том, что кто-то из нас сможет сойти на пирс этого самого Кейптауна, даже в голову не приходило. Это все равно, как мечтать о полете на Марс! Потом уже, из курса географии, мы узнали, где находится этот Кейптаун, на каком континенте, а прочитав книгу «Капитан Сорви- Голова», мы играли в «буров», мечтали о скачках по прериям на маленьких лошадках пони. А так как пони у нас не водились, то пытались оседлать молодых бычков и даже взрослых коров. Но животные категорически отказывались становиться лошадьми и неистово брыкались, пытаясь сбросить седока на землю. И чаще всего им это удавалось. Буров из нас не получилось, да и взрослели мы постепенно.

«Где пиво пенится, где бабы женятся». Мы страшно перевирали текст, потому что пели по памяти, но пели с энтузиазмом, со страстью. Сексуальное чувство только начинало просыпаться. Сейчас-то я знаю, что это гормоны переполняли молодой организм из «оживавших» желез, а тогда, произнося слова, как «бабы женятся», голова начинала затуманиваться. Все наше сексуальное воспитание ограничивалось рассматриванием затертых до дыр «голых» карт и книжкой «Что должназнать каждая женщина»! В ней были картинки, схемы строения половых органов женщины, молочных желез. Из текста мы узнали, что врачи советуют совершать половой акт в первой половине ночи, чтобы имужчина и женщина успели отдохнуть и утром следующего дня оставаться полноценными строителями коммунизма. Заботились авторы отом, чтобы социалистическое общество не понесло урона из-за секса. А вы говорите, что в Советском Союзе не было секса! Оказывается, был, но«советский» и только в первой половине ночи. Стало быть, секс во второй половине ночи был «несоветский» или даже «антисоветский». А потом еще власти удивлялись, откуда в нашем обществе столько антисоветчиков?

Мы покидали Кейптаун поздним вечером. Уже стемнело, когда буксир вывел наше судно из Столовой бухты. За время недолгой стоянки я успел подняться на Столовую гору да побродить по набережной Альберта и Виктории. Таверну «Кэт» так и не увидел, хотя специально не искал. Каждое питейное заведение по-своему хорошо, и все они в чем-то схожи .Из-за нешуточного распространения СПИДа спрос на женщин со «сниженной социальной ответственностью» в Кейптаунском порту упал, а «рома и вина» россияне пьют, как и в любом порту мира, по средствам. Тем более, у нас на судне «были» две бочки «белого золота».

Поднялся на верхнюю палубу и грустно как-то стало. Прямо по курсу – Южный Крест, слева – мыс Доброй Надежды. Надежды на что? Была Атлантика, теперь Индийский океан! А чем меня может удивить Индия? Слонами, обезьянами? Да надоели они уже, эка невидаль. Вот и Кейптаун – город как город, каких много. Не помню, кто из «великих» сказал, что «все мы родом из детства». Вот и еще одна иллюзия детства развеялась, значит, оно окончательно прошло! Похоже, брат, это уже старость на пороге!

«И по камешкам, по кирпичикам…»

Да, трудно мне было в то утро тащиться на кирпичный завод. Обычно, даже не выспавшись, в первую смену выходить легко. Выпив кружкупарного молока, идешь навстречу поднимающемуся над горизонтом солнцу. Оно еще не жжет, как в полдень, а согревает. Утренняя роса лениво испаряется, тонкими струйками поднимается над травой, стелется ковром по впадинам.

Все из-за этой дурацкой бражки. Видеть теперь ее не могу, от одного запаха воротит. Собрался вчера вечером на танцы, а как-то стремно трезвым идти, решилнемного расслабиться для смелости. Зашел к соседкеНадьке, зная, что её родители гонят самогон. Надька – моя ровесница, но к восьмому классу уже отстала от меня на два класса. Правда, она этим сильно не заморачивается. Помню в детстве кричу через забор: «Надька!». Она голову высунет, а я у виска пальцем кручу! Она, не комплексуя: «Сам такой!»

– Надьк, плесни-ка чуток самогоночки, а то собрался на танцы, надо бы выпить, для смелости, убрать ненужную стеснительность.

– Ой! А у нас все «сухо»; брага, правда, только-только «отыграла».Будешь бражку?

– Ну, налей кружечку.

Выпил я кружку этой дурацкой браги: ну, квас квасом, никакого эффекта, хоть бы чуть-чуть в голову ударило.

– Наливай, Надька ещё: это не брага, а квас какой-то!

После второй почувствовал легкий кайф, но все равно как-то слабовато.

– Ну, бог троицу любит! Плесни, Надюха, ещё!

Это уже утром я понял, что не только третья, но, пожалуй, и вторая кружка были лишними. До клуба-то я дошел благополучно. Помню еще, как танцевал со своими одноклассницами, даже татарку Гулю, что работает в нашей бригаде, пытался прижать и целовать. Она, как «целка», брыкалась, все пыталась освободиться от моих объятий, ругалась по-татарски. «Моя татарский не понимай», но, кто такой «Шайтан», знай. Что было дальше, хоть убей, не помню. Мне потом рассказывали, что я ко всем приставал, эту дуру с первой казармы обнимал и целовал, она плакала, отбивалась и говорила, что она – честная девушка, и у нее жених есть. Друзья дотащили до дома мое бесчувственное тело и передали из рукв руки матери. Та всю ночь вокруг меня колдовала, ругала, а утром еле подняла на работу. Хоть и очень хреново мне было, но не пойти не мог – из-за меня завод бы встал. Вы позже поймете, что не вру.

С утра не радовало ни утреннее солнце, ни плачущая росой трава. Пока шел эти полтора километра, меня трижды вывернуло. Это не считая того, что всю ночь блевал в таз, услужливо поставленный матерью рядом с кроватью. Да, больше не то что брагу, вина в рот не возьму. Богом клянусь!

Пришел на пресс и завалился в тени под навесом, ожидая начала смены. Вскоре подтянулся и мой напарник Васька.

– Ну, что ты, Санек, живой?

– Как видишь, но знал бы ты, как мне хреново!

– Выпьешь стопарик? Я принес специально для тебя!

– Спасибо, друг, только меня от одного запаха вывернет наизнанку! Все, больше ни грамма в рот не возьму!

– Ты уже так говорил после того, как мы упились на учениях по гражданской обороне! Помнишь?

– Помню, да только тогда это потому так плохо закончилось, что водку с портвейном мешали! Ну, да ладно, сейчас Федя пресс запустит, и некогда будет думать, только поспевай грузить да разгружать.

Нам с Васькой по 16 лет, и мы катаем вагонетки с кирпичом- сырцом от пресса до сушильных сараев. Рельсы уложены по кругу, точнее, по эллипсу, от пресса до сараев и обратно. Пока один каталь толкает гружёную вагонетку к сараям и выгружает кирпичи на транспортер, другой в это время загружает свою. Пресс – это что-то вроде большой мясорубки, только загружают в неё не мясо, а сразу полтонны глины с водой, и выходит из него, как паста из тюбика, однородная глиняная«фигня» прямоугольной формы. Специальным резаком с двумя струнами Гуля отрезает по два кирпича, откатывает станок вправо, и снимает их, на посыпанный опилками, стол. Станок подъезжает обратно к жерлу пресса, и Гуля отрезает следующую пару. Если она припоздает, то ограничитель врезается вкрайний кирпич, и он получится толще обычного; если же поспешит, то первый кирпич будет тоньше. Строго говоря, это – брак, но мы не обращаем на это внимание. Грузим на тележку все подряд. Для нас самое главное – количество, а не качество. Ведь за каждую тысячу мы с Васькой получаем по одному рублю. В те годы это были приличные деньги. За смену мы откатывали по 6–7 тысяч, если не ломался пресс, а ломался он часто. Тогда Федя крепко матерился и принимался чинить его, бормоча при этом, как Эдик из «Кавказской пленницы», вспоминая вместо Аллаха начальство, которое не обеспечило его приводными ремнями, запасными шкивами и новыми форсунками для дизеля! Федя был лет на десять старше нас, на танцы уже не ходил, а водку пил с соседом, втихаря от жены.

Но, несмотря на частые поломки, за месяц при хорошем раскладе удавалось заработать до ста рублей и больше. По тем временам это был приличный заработок. Я в то лето на свои деньги пошил брюки-клеш и купил транзисторный приемник. Его, правда, через неделю после начала занятий в школе отобрала у меня эта рыжая бестия Лапа. Это какую лапу нужно было иметь в районо, чтобы стать директором школы! Более тупой училки в Озерной школе, наверное, просто не нашлось. Транзистор онавернула мне только перед выпускными экзаменами.

Должность каталей передавалась по наследству, вернее, по возрасту.Те, кто переходил в десятый класс школы, уступал это место девятиклассникам. Вот и в это лето нас собралось четверо одногодков и одноклассников. Неделя – в первую смену, следующая – во вторую. Работа была физически тяжелой, но мы к десятому классу уже «накачали»мышцы в интернате, занимаясь атлетизмом. Володька по кличке «Амбал» работал в паре с Савой (это не церковное имя, а сокращение от фамилии Савицкий), а я – с Васькой.

В то утро первую вагонетку грузить было ну очень тяжко, а потом я втянулся в работу, в конвейер, и о своем дрянном состоянии думать было некогда. А на третьей тысяче стал уже подначивать Гулю. Она вначале сердилась, все выговаривала мне:

– Как ты себя нехорошо вчера вел!

– Это ты нехорошо себя вела, не давала себя поцеловать…

– Саша, ты нехороший человек! Разве можно приставать к женщине, у которой муж и дети…

« Так какого хера, – подумал я про себя, – ты приперлась вчера на танцы? Дети, положим, есть, сам видел, а где тот муж?»

Гуля делает вид, что злится, а сама, вижу, уже ждет, когда я подкачусь со своей вагонеткой и начну приставать с разговорами. И так часа два, до перекура. Правда, мы с Васькой курим на ходу. Ему-то родители уже разрешают, а я от своих скрываю. Тоже мне, «секретПолишинеля». Они, конечно, давно знают, просто я открыто перед ними курить не пытаюсь.

В перерыв сбегал на озеро, искупался и вообще почувствовал себя прекрасно, даже есть захотелось. Гуля угостила чебуреком.

– Это наш национальный еда!

– Не знал, что это – татарское блюдо, теперь буду есть чебуреки и тебя вспоминать, восточная красавица…

– Саша, у тебя голова нет! Ты еще мальчишка молодой…!

– Да, я еще мальчишка молодой…

Подкатив вагонетку к транспортеру, мы выгружали на движущуюся ленту кирпичи, которые медленно «уплывали» в темноту сарая. Там девочки их снимали и расставляли колодцем. Окон в сараях нет, и дневнойсвет проникает туда снизу, потому что стены не доходят до земли. Это специально так устроено, чтобы в сарае сквозняк был, и кирпич быстрее подсыхал. Правда, лучики солнца пробивались кое-где через дырки в стенах и крыше. Если всмотреться в темноту, то кажется, будто это наклонные белые нити там и сям спускаются с крыши на землю. И как вэтих нитях не путаются работающие в сарае девчушки! Если бы не их детские разговоры, то, глядя на них, можно было подумать, что в полутьме орудуют инопланетяне.

– Валя, ты все время меня толкаешь, – жалуется самая маленькая .

– А ты отходи в сторону, когда я «груженная» – отвечает дылда.

– Ой, девчонки, а сегодня в клубе «Фантомаса» показывают.

– Так нас же на вечерний сеанс не пускают.

– Ну и что: как журнал кончится, так боковые двери откроют, духота ведь в зале. Мы и пролезем в темноте.

Правда, с каждой тысячью девчонки удаляются вглубь сарая, и их голоса превращаются в «щебетанье».

После смены Васька пошел к себе на Лысановку, а я – в центр. Впереди стайкой шли девчушки из сарая. Самая длинноногая «уперла»уже на сотню метров вперед, остальные вытянулись в цепочку, как гусята, выстроились по росту, точнее – по длине ног, детских еще ножонок. Одетые в завернутые до колен трико, в клетчатых рубашках, стройные,как тростинки, без бугорков еще на груди. На головах – косынки, а в ручонках – большущие брезентовые рукавицы, все в опилках и глине. Вот и вся их спецодежда.

«И как таких малышек оформили на работу?» – подумал, глядя на эту«стайку». Но эти мои мысли перебили позывы желудка. От ночной «хвори» не осталось и следа.

«Ну, вот, приду домой, наемся борща и посплю пару часиков. А вечером снова на танцы. Надо только Надьку попросить, чтобы брюки погладила, она безотказная. А бражку точно не буду пить, лучше перед танцами выпить на троих «огнетушитель». С него точно не развезет, как вчера!»

«И поезд улетит в сиреневую даль!» (Заварзины)

В Чупу я приехал поездом вместе с моим «хорошим начальником»Андреем, или Дрюней, как его за глаза называл Вовка Лапаев, а, попросту –Лапай, другой наш попутчик. До мыса Картеш, где располагалась Беломорская биологическая станция, от причала по чупинской губе нас должно было доставить судно «Профессор Владимир Кузнецов». Губой в тех морях называют маленький залив, что-то вроде норвежских фиордов. Может быть, и не только на Беломорье, а везде на северах.

Дрюня, наш формальный начальник, был тогда «в завязке», и треп Лапая, который как раз накануне «расшился», «насытился» в дороге и болтал без умолку, его сильно раздражал. Действительно, Лапай по десять раз на дню повторял, как заезженная пластинка, одни и те же фразы.

– Приедем в Чупу, завалим в шушарку (так Лапай называл столовую), поедим борщочка! Да под водочку!

– Да заткнись ты, придурок, достал уже. Столовую при ГОКе давно уже закрыли, а школьная – только с первого сентября!

– Я три сеточки везу! Сразу по приезду поплывем в Круглую бухту, поставим на камбалку!

– Хрямбалку! Плавает только говно! Уймешься ты, наконец, или нет?

– Так я ж не тебе, а Петровичу говорю, он человек новый, первый раз на Картеш едет! Ты-то, когда водку кушаешь, с удовольствием копченой камбалкой закусываешь!

–Ну, вот и заткнись, к черту, закусывай давай, чтобы рот был занят!

–Коля Рыбаков уже, наверное, все глаза проглядел, сидит накрылечке, ждет прихода «Кузнецова»?

–Хренцова! Слушай, Лапай! Ну, надоело, одно и то же. Хоть бы пластинку сменил!

Вот такие диалоги пришлось мне выслушивать, пока ехали в поезде. Андрюшин дед был военным моряком, участвовал в боях за Севастополь, а отец, Сан Саныч, в свое время был старшим механиком («дедом») на судне, которое позднее сменил «Кузнецов». Давно это было, но всё правда! Дрюня, можно сказать, вырос на Картеше, всех знал, и его все знали еще с мальчишеских лет.

Мне не раз приходилось выпивать с ним. Трезвым он был интересным собеседником, любил говорить про море, рассуждать на исторические темы, особенно про освоение Крыма и Причерноморья в славные года матушки Екатерины. Правда, он частил, выпивал без закуски подряд несколько стопок. Уже солидно захмелев, он переводил стрелку на производственные темы. Я по его состоянию уже понимал, что сейчас он задаст свой коронный вопрос. Нет, не «Ты меня уважаешь?» , а «Скажи, хреновый у тебя начальник?».

На станции нас и других сотрудников института ждала «буханка»⁹, которая и доставила всех на причал. Когда-то, в первые годы советскойвласти, в Чупу американцы поставляли за золото паровозы для Советов. Их прямо с кораблей ставили на колеса, и они своим ходом «шуровали» в центр страны. И поныне ржавые рельсы обрываются прямо у обветшалого причала.

Вот на этом самом причале я и увидел впервые пришвартованное суденышко – «Профессор Заварзин».

– Это не наше, – сразу уточнил Лапай, – это университетское«судно»¹⁰ , повезет студентов на остров Средний. А наш «Кузнецов» вона прет!

Посмотрев в ту сторону , куда указывал Лапай, я увидел приближающуюся на скорости 18 узлов среднемерку». Это уже было настоящее научное судно, не в пример «Заварзину».

Заварзин? Заварзин! Моментально ожила в голове картинка. Как у Айтматова, буранный полустанок, который официально назывался«Разъезд 295 километр», а местные жители почему-то величали «Первая казарма». Все-таки слово «казарма» как-то привычнее для нашего слуха.

На «казарме» останавливался один единственный поезд «Челябинск –Джетыгара». Мы небольшой компанией провожаем в Караганду Костю Заварзина, белокурого красавца с голубыми глазами, в которого были влюблены почти все наши девочки. И сейчас его, словно конвойные,держали под руки две девицы.

– Как бы надвое не разорвали, – думал я с завистью, потому что сам оказался «расконвоированным». Честно говоря, я и на «казарму»-то поперся в надежде на то, что удастся под ручку пройти хоть с одной из них.

Костя чем-то смахивал на молодого Збруева. Хотя он и на гитаре-то не играл, и не пел, а девочки липли к нему, как будто он медом намазан. Почему все в этом мире так несправедливо?

– Нет правды на земле, – утверждал поэт и добавлял, – но правды нет и выше!

«Заварзин» отвалил от причала и пошел следом за нами, но стал заметно отставать.

–Ежу понятно: у нас 18 узлов, а он максимум может выжать 13, – сказал Лапай, комментируя увиденное. – Вона слева виднеется поселок – Пуланга! От него до Картеша – только зимник.

Что видит, о том и говорит, благо Дрюня ушел пить чай с капитаном, можно и языком «почесать». Наблюдаем с кормы, как в закатных лучах солнца «Заварзин» отворачивает вправо на Средний! Все это – поморские острова. Поморы, знатные мореходы, издавна здесь на островах живут.

–Кругляш, Кандалакшский залив, – доносятся до меня слова Лапая,а у меня свои ассоциации! Джетыгара – семь гор или холмов, кажется, переводится с казахского на русский. Костя поступил в ПТУ и уезжает в Караганду! Он «скован» двумя девицами, словно наручниками. Одна из них, вроде как «главная», имеющая больше прав на него, другая как бы «надеющаяся».

Зима! Морозно и снежно! Когда выходили из поселка, было светло, даже звезды на небо высыпали. А сейчас уже и сыплет сверху, и ветер кружит снежком, поземка через пути завевает. Полустанок освещен двумя фонарями. Их раскачивает ветром. Фонари издают скрипучие звуки, снег кружит, завихряется в лучах света и уносится прочь, в черную мглу. Тогда еще мы не слышали песни, весьма популярной сейчас: «Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, что с девушкою я прощаюсьнавсегда»! Костя-то прощается и, похоже, точно навсегда! Он ждет не дождется,когда придет поезд и увезет его в «сиреневую даль»! А, может, это я занего додумываю спустя сорок лет. И девицы это понимают и все сильнее к нему жмутся. А мне досадно, что ни одна из них не жмется ко мне.

Пора бы уже и поезду быть, а его все нет. Мороз усиливается, да еще ветер со снегом. Я-то в валенках и полушубке, а девицы одеты абы как, уже пританцовывают и Костю теребят. Он, как кукла-марионетка, болтается между ними. Кому-то в голову приходит идея погреться у путейцев. Это – не станция Успенская, где есть зал ожидания с настоящей кассой и печкой- голландкой, а полустанок, но несколько семей путейцев живут здесь же. Люди не совхозные, но их лица узнаваемы: отовариваются в поселковом магазине, мелькают на почте и в бане. Стучимся в освещенное окно, открывает хозяин в майке и трусах. Маленький и худой, похож на Чарли Чаплина – короткие черные волосы с проседью, маленькие усики.

–Да-да, конечно, заходите, раздевайтесь, грейтесь! Сейчас чайку поставлю!

– Нет-нет, спасибо, чаю не надо, сейчас уже поезд подойдет!

– А кто его знает, когда он придет, – говорит уверенно хозяин, – погода-то видите какая, метель началась. Может путя замести! Бывает и до утра не проехать, ждет рассвета, когда путейцы лопатами путя расчистят. А то ветром провода оборвет, а поезду без сигнальных огней как двигаться? Машинист сбавляет ход, вглядывается, как бы под откос поезд не пустить.

В так называемой прихожей, плавно переходящей в кухню, горит лампочка без абажура, а в спальной, отгороженной тонкой фанерной перегородкой с занавеской, ночник освещает несколько детских кроваток и массивную, с когда-то никелированными шарами, железную кровать хозяев. Хозяйка – дородная женщина, слегка укрытая тонкой простыней, делает вид, что спит. Окна в их убогом жилище законопачены, от мокрой одежды и обуви поднимается пар. Душно. Я слегка обогрелся и выхожу на воздух.

– Пойду, посмотрю, нет ли поезда!

–Давай, – блаженно отвечает «целинный пленник» Костя!

Темень кругом! Только фонари полустанка да редкие огни поселка пробиваются сквозь прорехи в снежном вихре. До поселка километра два.Иногда доносится собачий лай.

– Чё брешет-то? Какой дурак будет шляться в такую погоду по улицам? Влезла бы в свою конуру и спала без задних ног. И чё я-то поперся провожать этого Костю? Он мне не друг, и не родственник, а так, бывший одноклассник старшего брата.

Но, вот, сквозь сплошную снежную лавину стал пробиваться свет прожектора.

– Поезд?

Шума пока не слышно, ветер относит звуки назад, но столб света становится все ярче! Врываюсь в помещение:

– Одевайтесь скорее, уже вторую «казарму» проехал!

Все похватали одежду: шапки, польты, влезли в валенки и высыпали на«перрон». На самом деле никакого перрона нет, несколько железобетонных плит вдоль путей возле самой «казармы». Поезд буквально налетел на наш «буранный полустанок». Мы, было, подумали, что машинист забыл про остановку, но заскрипели тормоза, состав стал замедлять ход. Первый, второй, третий… Где-то на шестом вагоне поезд окончательно остановился. Быстренько разбежались по вагонам, стучим в двери тамбуров и купе проводников. Спят, заразы, лень вставать, впустить пассажиров.

Вот в одном из вагонов открывается дверь, заспанный проводник выглядывает на улицу. Мы бежим к открытому тамбуру. Со скрипом поднимается площадка. Костя расцеловывает девиц, те плачут. Косметики тогда еще не было, поэтому черных подтеков на зарёванных лицах не видать.

– Да садись быстрее, минута стоянки, уже поезд трогается, – раздраженно шипит проводник.

Костя на ходу заскакивает в вагон, я забрасываю в тамбур его рюкзак. Все, проводник закрывает дверь, и поезд улетает в темно-белую даль.

«Кондуктор не спешит, кондуктор понимает…». Да ничего он не понимает, и "осиротевшие" девицы ничего не понимают. На полминутки застыли, как жёны Лота, только что в соляные столбы не превратились. На лицах то ли слезы, то ли растаявший снег! «А, может, навсегда ты друга потеряла?»

Вдруг они, взявшись за руки, круто развернулись и быстрым шагом двинулись в сторону поселка. Я, словно надзиратель, побрел следом за ними. Полустанок остался позади, а впереди стали просвечивать слабые огни поселка. Выбрались на дорогу и бодро зашагали навстречу цивилизации, слегка наклонившись вперед, пробиваясь свозь снежную завесу. Меня, действительно, для девиц в эти минуты не существовало, был только «он». Уже в поселке, перед поворотом одна из них обернулась и кивнула в сторону, что, мол, мы туда! Я кивнул головой в противоположную. Вот и поговорили!

–Ты где шляешься в такой буран? – накинулась на меня мать.

– Да ничего я не шляюсь, Костю Заварзина провожали в Караганду.

– Какую еще Караганду?

–Ту самую! Он в ПТУ поступил, на слесаря-сборщика металлоконструкций!

– Какие металлоконструкции? – встрял в разговор отец, – он такой хилый, соплей перешибешь.

– Да там недобор в училище, всех подряд берут. Дают обмундирование, да еще и стипендию платят. Можно я тоже поеду? –стал канючить старший брат.

– Какая Караганда, какое ПТУ? Ты же только закончил одно училище, на радиста. Кто тебя отпустит? Совхоз за тебя деньги платил, теперь ты должен отработать два года!

– Да не срастается у меня с Мостовым. Он постоянно мною недоволен, вечно бурчит, подставляет перед Барсуковым.

–Ладно, с Барсуковым я сам поговорю, – вновь вступает в разговор отец, – может, и подпишет заявление на увольнение без отработки на каком-нибудь «активе».

– Ты что такое отец говоришь? – опять встревает мамаша, – нечего ему где попало и с кем попало шляться, пусть в совхозе работает. Радист! Что еще надо? Руки не в навозе, не в машинном масле. Работа чистая, непыльная! И зарплата приличная, сто двадцать рублей. Трактористы и комбайнеры, правда, и больше зарабатывают в сезон, так они и «пашут», как проклятые. Зато всю зиму отдыхают, технику к посевной готовят.

–Шурик Алимов тоже к Косте собирается в Караганду! Плевать он хотел на большую зарплату!

–Ну, так он и заработал себе на три года вперед, – пытается заглянуть в алимовский карман мамаша, – может теперь шляться по Карагандам. А мы тебя тянули, думали, что ты теперь сам будешь зарабатывать. А на той стипедии да обмундировании не шибко-то проживешь, будешь опять с родителей тянуть!

Костю я больше никогда в своей жизни не встречал, забыл о его существовании. Закончив через год среднюю школу, я уехал в Ленинград, где и растворился на 40 лет. Одна из девиц через год вышла замуж, другая уехала черт знает куда. И вот это научное судно. Сомневаюсь, что оно названо в честь того Кости, но воспоминания об этом вечере на «буранном полустанке» унеслименя опять в «сиреневую даль»!