Хотя зачем ты кривишь душой?..
"Жадный питон" почти не виноват. Просто ты живешь по расчёту.
Ты смотришь на мужа, как на "сырьевой придаток". Недаром и прозвище ему дала – "рудимент". Ведь семья в твоем понимании – анахронизм. Всего лишь экономическое образование. Ребенок – слюнявое, крошечное существо – тебя раздражает. Тебе не интересно с бессловесным младенцем. Ты не осознала, что дочка – всамделишный человечек. Кроха – только часть твоего имиджа, тема для разговоров на светских вечеринках. Ты покупаешь ей дорогую одежду и безделушки, демонстрируешь ее гостям, точно коллекционную фарфоровую куклу, выкладываешь фотки в инсту. Когда живая игрушка надоедает, ты отдаёшь её няньке. Интересно, кому она скажет "мама": тебе или этой темноглазой девушке, щебечущей на птичьем языке?..
Твой супруг обожает малышку. Купает её перед сном, потом баюкает, мурлыча колыбельные: "питон" оставляет им только редкие вечера. Ты бессовестно пользуешься этой "слабостью" рудимента: дочь обеспечивает твой законный статус.
Но как же любовь, а?.. Ты ведь когда-то любила. Помнишь?
Тебя разъедает ржавчина фальши. Неужели тебе все равно?
*****
– Не спишь? – равнодушно спрашивает он. Ты знаешь эту его нарочитую интонацию: он заранее защищается от твоих упреков.
Но ты не стала поднимать бурю. Приготовила чай. Принесла в спальню.
Смысл чайной церемонии для японцев в том, чтобы очистить все пять чувств. Для глаз есть висящие свитки и цветочные композиции. Для обоняния – благовония. Для слуха – звуки кипящей воды. Для рта – вкус чая. А для рук и ног – правильность формы. Когда пять чувств таким образом очищены, ум освобождается сам по себе.
Для нас обычное чаепитие тоже ритуал. Способ общения.
– Как прошёл день?
Ни к чему не обязывающий вопрос.
– Знаешь, хочу сходить к одному человеку. Некто вроде психоаналитика…
Эта фраза вдруг кажется тебе ужасно глупой.
– Как ты, милый, на это смотришь?
Он пожимает плечами:
– Чем бы дитя не тешилось…
Его усмешка разрушает хрупкий штиль. Ты взрываешься:
– Мне действительно это нужно?!
Он пытается перевести все в шутку.
– Тогда пойдем вместе! – коварно предлагаешь ты.
– Что?.. – он смеется. У него всё в порядке. – Это ты – истеричка!
Остаток ночи уходит на выяснение отношений.
Утром ты звонишь этому самому Мерлину.
*****
Подсластив настроение шопингом, ты приезжаешь в назначенный час по адресу, указанному на визитке.
У Мерлина незатейливое лицо бородатого Айболита. Нарисовав себе заранее облик Мефистофеля27, ты ощущаешь разочарование.
Он и вправду всего лишь врач?!. Ты чувствуешь себя полной дурой. Обманщик! Распрощайся и уходи. Но ты остаёшься. Нечто в его пристальном взгляде сулит тебе… Чудо?.. Вздор! Ты ещё веришь в сказки?
– Даже не знаю с чего начать, – говоришь ты. – У меня вроде всё хорошо.
– Вроде?.. – в его голосе пряная нотка иронии. – Начните с конца, – предлагает он.
*****
И ты начинаешь рассказывать. Пытаешься быть правдивой, но с ужасом обнаруживаешь, что не можешь. Ты в жизни не была на исповеди! Тебе всегда думалось: зачем выворачиваться наизнанку перед сторонним человеком?
– Испражнения души это.... Это так же неприлично, как и настоящие фекалии. Понимаете?
Ты просто боишься своей внутренней сути.
– Чего же ты хочешь?
Вопрос загоняет тебя в тупик.
– Я хочу остров! – отвечаешь после долгих раздумий.
Ты жила бы там с любимым человеком в белом домике под тростниковой крышей, а вокруг – пенные рифы, чтобы никто на свете не смог добраться до вас.
Ты смеёшься: твой рудимент, наверное, мечтает о том же. В смысле, об острове. Чтобы сослать тебя туда на вечное поселение. Проверенный способ: избавилась же так Европа от Наполеона! К счастью, рудимент – не олигарх. Он всего-навсего up middle class. Поэтому может только на недолгий срок арендовать тебе бунгало на каких-нибудь Мальдивах.
– Вы же понимаете: остров – это метафора.
– Понимаю. Тогда ещё одна каверза: любимый человек – это что такое?..
*****
Из вишневой трубки Мерлина тянется белесый дымок. Сладкий аромат окутывает тебя, щекочет ноздри, мешает думать. Мысли становятся легкими, глупыми, и тоже превращаются в дым.
Нет, он не может вернуть любовь. Он – специалист иного профиля.
– Есть, конечно, другие решения… Хочешь попробовать? В обмен на желание.
Его глаза – чёрные дыры Галактики.
– Хочешь?!
*****
Отсчёт пошёл. Срок закончится – всё будет исполнено. Тринадцатого, ровно в полдень, загаданное тобою сбудется.
– Нет, подписывать ничего не нужно!
Он просто заберет себе кое-что.
– Душу?..
– Зачем же? Только её содержание. Остатки твоей любви.
Голос Мерлина становится глуше, расплываясь в бессмысленных звуках…
"Чёрт!.." – думаешь ты, выйдя на улицу: "О чём это мы говорили?.."
*****
А назавтра ты стоишь в толпе. Провожаешь соседа. Просто авария… Трафаретная атмосфера показного сочувствия. Дамы в бриллиантах, хорошо одетые мужчины. Все потихоньку перешептываются, сохраняя приличествующий ситуации скорбный вид. В их глазах – нездоровое любопытство. Только у самого гроба островок подлинного горя: мать и отец… Рядом – жена с ребенком. Выражение её лица тебе сначала непонятно. Потом вдруг отчетливо слышишь ее мысли: "Как дальше?.." И уже не улавливаешь деталей происходящего, занятая другим: примериваешь чужую беду на себя…
После кладбища ты нечаянно забредаешь в какую-то занюханную харчевню. Тебе не столько хочется перекусить, сколько неуютно наедине со своими раздумьями.
Что-то тебя тревожит, но ты никак не можешь вспомнить: что именно?
За соседним столиком – две тётки пролетарского вида. Перешептываясь, они бесцеремонно пялятся на тебя. Почему они кажутся тебе знакомыми? Где-то ты их уже видела…
– Девушка!.. Слышь, красавица, поговорить надо!..
– Что?.. Вы следите за мной? Зачем?
– Да мы – феи…
По-простецки так объяснили. Почему ты им сразу поверила?
– Гарсон, водки!..
*****
Ты не заметила, когда успели преобразиться твои собеседницы. Две хабалки превратились в строгих, изящных леди. Неземные глаза, нездешний говор… Одна из них – Вивиан28, имя второй ты забыла.
Это они устроили так, чтобы ты попала на чужие похороны.
– Зачем?
– Видишь ли, чары Мерлина слишком сильны. Тебе нужна была встряска.
– Чего же он хочет? Я плохо помню…
– Понимаешь, девочка, чародей – он ведь не умер тогда, в старину. На него наложили заклятье и отняли имя: когда-то его звали Мирддин. Зачарованный, он бродит по свету, собирая кусочки чужой любви, чтобы сложить свою29: лишь тогда он сможет вернуться к истокам. К себе. Злодей ли он?.. Глупая! Колдовство не коснулось бы тебя, будь ты в порядке. Он забирает чувства у тех, кому уже ничего не нужно. Ты давно предала свою любовь – променяла на слой житейского жира. Так зачем она тебе?.. Но условия вашей сделки слишком опасны. Человечья жизнь на кону – не шутки! Одержимый заветной целью, он второпях преступил границу: ему тоже оговорены жесткие сроки…
Почему ты не пожелала иного?!
*****
…Вечером ты нежна с мужем и предупредительна. Он засыпает умиротворенным. Ты даже целуешь украдкой завиток волос на его шее. Потом хватаешь телефон.
Мерлин долго не отвечает на вызов… Наконец-то!
– Я отменяю заказ!
– Поздно! – голос волшебника холоден. – Я уже не могу повлиять на события. Извини.
– Урод, ты чё?.. Не понял? Я от-ме-ня-ю заказ!!! Срок ведь ещё не вышел!
Гудки…
*****
В эти несколько остатних дней ты, безумная, мечешься по бездонному городу в поисках. Но ни следа чароплёта! А тринадцатое все ближе.
Может, и не было ничего?.. Эта мысль придает тебе силы. Ты хватаешься за неё, как за соломинку. Конечно! Разве подобное могло произойти наяву?
Ты столько передумала за это время! На краю пропасти ты переоцениваешь всю свою жизнь.
Пустышка!.. Ах, если бы тебе дали ещё один шанс!
Твой глянцевый мир, что сочинялся годами, рухнул. Слишком многое ты узнала о себе за это короткое время. С тебя слезла старая кожа – уж Мерлин постарался! Зато теперь легче дышать.
– Возьми дочку, езжай к матери, – советуют феи. – Мы попробуем отвести удар.
*****
Ты возвращаешься без предупреждения. Хочешь устроить мужу сюрприз. У вас, кажется, что-то складывается. В разлуке он часто звонил: голос был непривычно нежен. Ты даже вспомнила, как звала его раньше: Ди-и-имочка…
Твой дом соскучился по тебе. Вещи ластятся к хозяйке, словно преданные собаки. Родные мелочи, запахи… Корабль вернулся в тихую гавань. Светлый покой вливается в душу.
Лёгкий шум на втором этаже привлекает твое внимание.
В вашей спальне – твоя лучшая подруга. Оседлав невидимого в простынях кавалера, с победными воплями она скачет по прериям страсти. Рушатся стены, густеет воздух, барабаны рокочут в любовном ритме; вторят им, задыхаясь, звонкие бубны… Тебя не замечают.
Что же ты так рвёшься вон, сердце?..
Тихо прикрываешь дверь, и раздавленной гусеницей сползаешь по лестнице вниз. «Где у нас было ружье?..»
Боже, как это банально…
Господи, как это больно!
В холле раздаются шаги:
– Привет, родная! – в его взгляде радостное удивление. Он хватает тебя в охапку.
– Стоп! А кто же…
Подруга спускается минут через двадцать. Довольная, сытая кошка… Рядом – смущенный, незнакомый смазливчик.
– Блин!.. Ты же сама оставила мне ключи!
– ??
В глубине дома часы отмеряют полдень.
*****
У твоих ворот хихикают две оборванки:
– Мы тебя сделали, Мерлин!
– Неплохо у нас получилось! Муженёк уцелел, а жена получила урок. Прямо как в старых балладах!
*****
Вспышка ревности разбудила остывшее сердце. Но все-таки вы развелись: ты теперь стала другой и прежний обман не под силу. Почти happy end. Правда, ты осталась одна.
Новую жизнь ты себе сочинишь сама. Впустишь в нее любовь?.. У тебя полно времени на раздумья.
Чей путь ты выберешь: себялюбивой гордячки Лилит или терпеливой Евы?
Они обе лишились рая30.
LET MY PEOPLE GO
– Приходи на мои поминки. Будет весело.
Чел на другом конце провода улавливает только вторую половину приглашения.
– А кто ещё будет?
– Да все! – фыркаю я. Перед внутренним взором быстренько проплывает видео ряд «ближнего круга». – Халявная жрачка и все такое. Кто откажется?
Никто. Я знаю точно.
– Оки-оки… А когда? И где?
Пошутила – и хватит.
– Как только, так непременно сообщу! – рявкаю злобной овчаркой, и отключаюсь.
Хорошо бы вырубить мобильник навсегда. Хватит ему рулить моей жизнью.
За окном – белёсый усталый вечер. Закономерный финал дня, наполненного важными и одновременно пустыми делами: звонки, встречи, переговоры, бесчисленные бумаги, – великая суета муравейника. Но в деятельности муравьишек есть некий смысл. А в моей?.. Подобное все чаще приходит в голову. Особенно, когда чувствуешь себя сдувшимся воздушным шариком, и смутно понимаешь, что тебя в очередной раз – непонятно кто – в чём-то жестоко обманул.
Плаксивый, неряшливый ветер назойливо бьётся в стекло. А не пошел бы ты тоже? – захлопываю створку у него перед носом. Он в отместку швыряет горсть блестящих капель: смотри, мол, что у меня есть! Хвастливый мальчишка… Жемчужные потеки медленно сбегают вниз, в их линзах причудливыми бликами сияют уличные огни. Но я-то знаю – всё лажа. Этот блеск так же обманчив, как и остальное.
Початая пузатенькая бутылка на столе призывно манит темной глубиной: нырни – и всё будет хорошо. Рядом надменно щурится её приятель-бокал. Я уже подарила ему несколько поцелуев, и он считает, что может теперь позволить себе снисходительный тон. Но терпкая влага его хрустальных губ – ложь. Обожжет горло, волной ударит в голову, посулит-поманит, и станет только хуже.
Последнее время во всём так. Эдакое проклятие царя Мидаса… Одна лишь маленькая разница: то, к чему прикасался царёк, – превращалось в золото. Я – обращаю сущее в разочарование.
Виной тому мои мысли и ощущения – все шесть способов мировосприятия, доступные человеческому существу. То, что я постигаю с их помощью, на поверку оказывается пустотой. Пустотой, имеющей свою цену, но лишённой чего-то главного.
Точным броском через всю кухню швыряю стеклянного обманщика в мусорное ведро. Ударившись, бокал жалобно звякает. Подумаешь! – мои надежды разбивались и не с таким звоном.
Пальцы кровожадно смыкаются на горлышке его подруги. Что, тоже хотела меня надуть? Вот тебе!.. И с размаху казню бутылку о край раковины. Я – не сдамся. Так будет со всяким, кто соблазнит малого мира сего.
Кухонные жители взирают на погром с тихим ужасом. Обделённые даром слова, свое негодование они выказывают мимикой: отчетливо читаю на деревянных мордах цвета вишни брезгливое удивление. Нет, уважаемые, трезва я… А вы мне – осточертели. Хотя бы потому, что любая ваша полочка – в цену пары часов моей жизни. А каждый из вас целиком – надгробие нескольким дням. Ибо в деньгах вы мне стоили мало, но если пересчитать на время, которое я потратила, чтобы заработать… И вы, суки, позволяете себе ухмыляться? Лишь «бошевская» физиономия гиганта-холодильника невозмутима: вышколенный слуга не станет выказывать недовольства в присутствие хозяйки. Он перемоет ей кости потом.
Обходя осколки, разбросанные по полу, гордо удаляюсь в комнату. Уютное обиталище тоже заполнено руинами дней, потраченных на его обустройство. Разве что массивная туша рояля выбивается из общего ряда – это дедушкино наследие. Мне не пришлось расплачиваться за него кусочками своей жизни.
Толстый, чёрный и белозубый – копия Луи Армстронга31 в глянце – старый инструмент улыбается. Грустно и нежно. Он ещё помнит тепло моих пальцев, а я уж и забыла, когда последний раз «стаю клавиш кормила с руки»32. Глажу его прохладный, полированный бок: нет, старик, я давно оглохла, кисти мои – скрюченные ветви сухого дерева. Нельзя петь, когда сердце немо.
В прихожей злорадно взрывается трель звонка: хотела тишины?.. Ну-ну!
В проеме входной двери – незнакомка.
Долгая пауза… Молчим обе. Я – раздраженно, она – с непонятно-весёлым ожиданием. Постепенно с чужим лицом происходит метаморфоза: размыто проступают знакомые черты – привет из ушедшего далека.
– Ёоо-уу! – унылые сумерки одинокой вечери взрезает девчачий визг. – Сколько лет! Сколько зим! Какими судьбами?..
Её плащ ложится в мои руки, – словно крылья промокшего ангела, загнанного непогодой в случайное убежище. Бережно расправляю его на вешалке… А духи она любит всё те же.
Кухонные обитатели рады нежданной гостье: при ней я наверняка буду вести себя хорошо, и не попрекну лишний раз «происхождением». Поэтому на столе сами собой, – во всяком случае мне, занятой разговором, так кажется, – возникают кофейные чашечки, вазочки с разной вкуснятиной, тарелочки с бутербродами. Я торопливо убираю следы недавнего бунта. В приоткрытое окно нахально врывается давешний ветер: свежий и мятный, он совсем не похож на того зануду с привкусом плесени, что изводил меня жалким плачем. «Это я принес тебе встречу…» – заговорщически шепчет он, и я отчего-то верю.
Мы пьем кофе, курим, смеёмся, – и говорим, говорим, говорим! Взахлёб, перебивая, хватая друг друга за руки.
Подруга рассказывает о себе.
После консерватории, где мы учились, она уехала в провинцию. Муж, дочка, старый дом, окруженный садом… Любимая работа: детская «музыкалка», бесконечные репетиции, а самое главное – созданный ею хор. Когда она говорит о своем «детище», её глаза светятся. Хотя они у неё всегда были такие и, слава Богу, пролетевшие года не погасили их блеска.
– Ну, а ты-то как? – виновато спохватывается она.
– Как? – я невольно усмехаюсь. – Пони бегает по кругу… Пригласили преподавать в училище музыкальном, но через два года я его оставила – не хотелось гнить в нищете. Помнишь же, каково тогда было… Устроилась через знакомых в банк операционистом, особого ума там не требовалось. Одновременно поступила заочно на экономический, чуть не надорвалась! – ещё же сынишка был маленький, но закончила. Потом пристроилась в одну фирму, другую… Теперь вот, – я придаю лицу нарочито стервозное выражение, – коммерческий директор, блин… Бизнес-леди. Со всеми вытекающими.
– Молодец! – уважительно кивает гостья. В её одобрении – ни грамма фальши: похвала – дань не тем атрибутам, которые ныне окружают меня, а тому, что я нашла в себе силы выжить.
Эх, подруга-а… Знала бы ты, как я шла по головам, снимала скальпы, рвала зубами чужие позвонки! Нет, мне никого не жалко, и не собираюсь каяться. Пусть кинет в меня камень тот, кто… Но всего этого я не расскажу тебе. Тебе – свидетельнице того времени, когда душа моя ещё умела петь.
Незаметно перемещаемся в гостиную. Она отставляет чашку, рассеянно суёт окурок в пепельницу – все ее внимание приковано к «Чёрному Луи».
– Жив, стейнвеюшка? – помнит, что дед так называл инструмент32. – Не продала…
Бережно поднимает тяжёлую крышку, её пальцы легко бегут по клавишам. И я словно проваливаюсь во времени. Туда, где мы были молоды, наивны и по-честному счастливы.
Она играет, беспорядочно перескакивая с одного на другое: отрывки из Дебюсси и Листа переплетаются с беглыми импровизациями.
– Хороший звук! Сама настраиваешь?.. Давай-ка по-нашему! – к роялю придвигается второй табурет.
Реальность жёстко обрывает мое путешествие в прошлое.
– Нет, – холодно отказываюсь я. – Уже давно не играю.
«Стейнвеюшка» умолкает на полуслове, тонкие пальцы удивленно замирают в дюйме от клавиатуры.
Она не спрашивает «почему?» Задаёт совсем другой вопрос:
– Как же ты так можешь? Ты-то?..
– Не знаю… – безразлично откликаюсь я. – У меня с эмоциями последнее время как-то туго. Не звучит внутри, понимаешь?..
– Понимаю, – медленно произносит она после долгого молчания. Крышка рояля закрывается. И я отчетливо чувствую, что ей становится душно.
– Слушай, – говорит она, чуть погодя. – Я завтра уезжаю. Дождь вроде тише… Сходим куда-нибудь? – её тёмный силуэт у окна на фоне угасающего заката кажется призрачным.
Хороший вопрос. Только – куда?.. Проблема не в том, где провести остаток вечера: не хочу, чтобы очарование этой встречи было окончательно убито какой-нибудь дорогой харчевней, но ничего лучше не приходит на ум. И тут я вспоминаю о двух билетах, что лежат, смятые, в отделение моего бумажника. Мне преподнесли их на днях поставщики в качестве «маленького презента».
Через четверть часа мы уже спускаемся на лифте в подземный гараж. Застоявшийся «лексус», вырвавшись на простор, резво набирает скорость.
– Куда мы? – интересуется подруга, с любопытством вглядываясь в ночные огни города.
Имя той, на чей концерт мы едем, ничего мне не говорит, в чём я тут же честно и признаюсь.
– Даймонда Галас32? Это на любителя… – замечает моя компаньонка. Очевидно, она там у себя в провинции более «продвинута», нежели я. – Очень… мм… своеобычная певица, я слышала её записи, – продолжает подруга. Как и в прежние времена, она рада поделится со мной хоть чем-то. – Работает в традициях рембетики, – греческие песни такие, ну да неважно… Только вместо древних инструментов – фортепиано и собственный голос. У нее – диапазон в четыре октавы, представляешь?.. – в интонациях моей собеседницы восхищение профессионала. – При этом – сочетание классического оперного исполнения и совершенно экстремальной вокальной техники! Она возродила забытое импровизационное пение amanes, характерное для Среднего Востока. В православных странах такая музыка считалась языческой и была запрещена, поскольку относилась к дохристианской погребальной традиции…
– Понятно. Сплошная эзотерика… – кисло подытоживаю я краткую лекцию. Услышанное не воодушевляет. – Это вы с детьми такое слушаете?
– Э-э… Вряд ли они воспримут подобное. Не тот возраст.
– Может, повернём назад, пока не поздно?
– Да нет… – глядя в черное пространство, задумчиво отказывается подруга, и добавляет почему-то: – Тебе нужно это послушать…
*****
Смысл её предсказания я осознаю гораздо позже, раскручивая в памяти все события этой истории.
А сначала, ошеломленная, буду с недоумением вслушиваться в странную, ни на что не похожую манеру исполнения той, что царствовала на сцене. Той, чье имя я даже не слышала до этого вечера. Той, что ни разу не повернувшись от рояля к залу, сделает эту встречу сокровенной, наделив нас отблеском запредельной реальности, что превосходит собой любую печаль и всякое утешение. Словно она была на одном конце времени, а мы, привыкшие к хитам-однодневкам, – на другом…
И сменив удивление, придет вдруг бесконечный миг, когда голос певицы, – нечто на грани между звуком и криком, пульсирующая, до предела сконцентрированная боль, – начинающийся из бездны, и к бездне ведущий, заполнит всё моё внутреннее пространство, и заставит испытать такую глубину грусти и такое потрясение, что я буду после спрашивать себя: а было ли?..
Это случится, когда она начнет свою знаменитую «Plague Mass»33, и голосом её будут взывать те ушедшие, чей удел не та безмятежность, которая – покой, тишина и конец, но та, иная смерть, каковая есть смерть без конца. Те, чья кончина была насильственна, неправильна, отягощена грехом – своим или чужим. И вдруг что-то неуловимо изменится в холодном течении моих вод, треснет выжженная кора моих пустынь, и зародится смутное осознание, что так, как есть, – более невозможно.
Ощущение неправильности собственного бытия – оно уже было у меня. Как у всякого, кто живет не своей жизнью, играет не ту роль, что написана для него Всевышним. Но, немилосердно фальшивя, я продолжала исполнять чужую партию, боясь отказаться от неё. Нужен был некий толчок, озарение… И вот теперь со сцены мне кричали: ещё можно спастись, ведь ты – здесь, а не там, где уже ничего не исправить!
Возвращаясь после концерта, мы, не сговариваясь, будем молчать, чтобы не спугнуть звучащее в памяти: что есть слова, когда твоему земному приоткрылись неведомые пространства?
На утреннем перроне – слякотном и промозглом – мы скажем друг другу не больше. Прощание будет странным – я не смогу после восстановить его в деталях, подобно тому, как невозможно вспомнить улетевшее сновидение, и единственным доказательством нашей встречи останется мятый бумажный клочок, где подруга второпях нацарапает свой номер.
– Звони!.. Звони обязательно!.. – крикнет она, свисая с подножки уплывающего вагона.
*****
Не пройдет и нескольких дней, как я достану этот листочек, – хрипящее меццо-сопрано в наушниках плеера заставит меня набрать заветный шифр к прошлому: быстрее, пока кипящая эйфория в груди не сменилась привычным холодом! Голос подруги в трубке будет радостным, но легкий изумрудный оттенок удивления быстро потемнеет до густоты откровенного непонимания:
– Здорово! Как ты меня разыскала?.. Я дала тебе телефон?! Когда?.. Нет, ты что-то путаешь, солнце! Я в Питере лет пять не была…
И я не стану спорить. Не стану напоминать о нашем вечере. Ненужными объяснениями можно нечаянно уничтожить случившееся волшебство.
Достаточно того, что предо мной – коробка от диска; с его обложки, перечеркнутая чернильным автографом, смотрит черноволосая женщина, – та самая, на концерте которой мы были. Вместе… Хотя расписание городской афиши концертов никак не подтверждает дату на смятых билетах с оторванными корешками «Контроль», а в соц сетях нет ни одного отзыва о событии.
Шутка ли это каких-то неведомых сил? Некая временная петля? Попадание в альтернативную реальность? Мне теперь не узнать. Но какая разница?.. Произошедшее – так же реально, как и надрывный, яростный голос Даймонды в наушниках. «…Let my people go!..»36 – кричит он, и дело не в том, что это – самая необычная аранжировка известной песни из всех, что я слышала: просто теперь я понимаю истинный смысл этих слов. «Отпусти себя…»
День этот и несколько следующих я потрачу на то, чтобы условиться с риэлтором насчет квартиры: продаю её вместе с вещами. Только старый рояль останется со мной – ведь он не стоил мне ни кусочка жизни. Нас с ним ждёт уютный старый дом, утопающий в осеннем саду.
Меня то и дело будут отвлекать телефонные звонки из отвергнутой реальности – липкие, цепкие, точно лапки насекомых: муравьиная суета бесится оттого, что я ускользаю. Вежливо, но твёрдо посылаю всё подальше: для меня есть другая работа – там, где горохом рассыпается звонкое фортепианное арпеджио и божьей искоркой светятся детские глаза.
И как-то вечером, накануне отъезда, я открою наконец крышку «Черного Луи». Старик подмигнёт мне с видом заговорщика: он-то знает мою маленькую тайну! Первые аккорды будут нестройны и неуклюжи. Извини, дружище, – я так давно не играла! «Let my people go…»
Я не стала другой – невозможно перемениться за столь короткий срок, так же, как нельзя искупить все грехи – какие-то из них всё равно останутся камнями на дне ручья. «Let my peоple go-о-о!..»
Но я – возвращаюсь к себе.
Деревенские страшилки
Дни моего детства протекали в маленьком казахском городке на берегу самого синего моря37. Жили там замечательные люди, съехавшиеся со всех уголков страны, чтобы построить «город-сад». Мой чудесный белый Город был таким же, как они, – молодым, весёлым, задорным.
Каждый день дарил мне что-то особенное. Парус на горизонте, черепаху на песке, дерущихся скорпионов, юрких ящериц, смешных верблюдов, розовых фламинго, живущих на озере с красивым названием Караколь38… Иногда это были воистину царские для тех мест подарки – редкий снежок, замёрзшие лужи, лебеди, прилетевшие на зимовку.
Но всё равно я с нетерпением ждал лета, когда поезд унесет меня в другой мир, так отличный от наших, продуваемых колючими ветрами, степей Мангышлака. Там, «на большой земле», как говорили у нас, жили в садах уютные, бревенчатые домики. Вокруг хмурились дремучие леса, дыбились зеленые горы, – всё казалось сказкой: и заросли сирени под окном, – диво-дивное после чахлых ветвей саксаула и вечных странников «перекати-поля», и страшные рогатые животные, что вечерами, позвякивая колокольчиками, неторопливо шествовали мимо калитки, – куда там нашим обычным верблюдам! И соловьиные трели – Город-то мог похвастаться лишь воробьями да чайками, но чайки не умели петь – только хохотали, когда волны пытались поймать их… И даже местные старушки в платочках, что сиживали на завалинках, – ведь они совсем не походили на наших бабулек, узкоглазых и темнолицых, ряженых в белые тюрбаны, длинные платья в пол и бархатные жилетки, украшенные бляхами и монетами.
– Жила бы ты у нас, – говорил я бабушке, – называли бы тебя аже39! А в ушах у тебя были бы такие огромные серебряные серьги до самых плеч!
Она в ответ гладила меня по голове сухой ладошкой и вздыхала:
– Ох, растёт дитё с басурманами…
*****
В деревне у меня были друзья, как и в Городе. Мы ходили в лес по землянику, играли, рассыпаясь по зеленым улочкам, в «войнушку», «казаков-разбойников» или в «борьбу за красное знамя», гоняли мяч на школьном поле, или бултыхались в речке. Речка тоже казалась сказочной – так странно было мне, привыкшему к морскому простору, что виден противоположный берег. Сосед дядька Михей, пьяница и балагур, уверял, что в реке водятся русалки. Мы ему не больно-то верили, но слушали охотно. Особенно вечерами, когда сумерки превращали обыденное в таинственное.
– Слыхали, в старой церкви ночами черти собираются?– пугал нас Михей, лузгая семечки на лавочке возле моего дома. – А под мостом водянки живут. Толстые такие, зелёные, на лягушек похожи, размером с телёнка. Утащат к себе – будешь знать!.. А Клинкиных бабка – ведьма! Не-е, сам я ничё такого не видал, а вот зять её Сашка, тот знает! Тока он ей поперек чё скажет, враз у него беда случается: то пилой руку повредит, то поленом по ноге…
– Алкаш твой Сашка! – бурчала в ответ бабушка. – Всю кровь с жены попил! – и мы тут же представляли себе мосластого зачуханца Сашку, присосавшегося к дородной шее своей супруги, весёлой и крикливой тетки. Но эта картинка смешила нас, а не пугала.
Вот бабка Клинкина и впрямь казалась ведьмой: сгорбленная до самой земли, она одевалась в чёрное, и ходила по улице, опираясь на длинную клюку. У нее был огромный крючковатый нос, а между синих, изъеденных временем губ торчал кривой клык.
Страшнее бабки Клинкиной был только нелюдим Голопуп.
Даже летом в жару ходил Голопуп в тёплом ватнике, кирзовых сапогах и видавшей виды зимней шапке. Ничего ужасного вроде не было в его иссохшем, обветренном лице, но мы, дети, отчего-то страсть как боялись его! А дядька Михей и тут подлил масла в огонь:
– Ему не жарко! – сказал он как-то в один из вечеров, провожая взглядом согбенную фигуру в ватнике. – Из него мертвецы всё тепло вытянули. Вот он и мёрзнет.
– Брехун! – рассердилась бабушка. – Зачем пугаешь мальцов!
– Гы-гы! – оскалился сосед и, подмигнув, продолжил: – То ещё с царских времен история! Ага… Дед его жадный был, – из чужого рта норовил кусок урвать! Брата родного по миру пустил, а у того детишек малых штук пять было, – во, как! Пятеро, значитца, племянничков…
– Почем тебе знать, пустозвонище?
– Знаю! – на миг поскучнев, строго сказал Михей. Таинственно так молвил, будто ему одному ведомо было что-то такое, чего никто другой не знал и знать не мог. – Зима в тот год, бают, лютая выдалась, так они, ребятишки-то, и помёрзли… А потом ему ночами являлись: прозрачные такие, и ноют тоненькими голосками: мол, почто ты нас, дяденька, сгуби-и-ил! – Михей живо изобразил, как плачут на морозном снегу призрачные сиротки.
Жуть, как здорово у него получилось, – аж мурашки по спине!
– А тут – революция… Михей забоялся: ограбят! Добро припрятал, и помер невзначай, чуть ни на другой день. Наследнички, два сына, искали-искали – без толку!.. Пока одна цыганка способ не подсказала. Дескать, надо с заживо похороненного одёжу добыть – и облачиться в неё в полночь на большую луну. Тогда можно умерших родственников вызывать и с ними общаться. Нашли они подходящего или сами кого прикопали? – про то врать не буду… Словом, ушли они как-то вдвоём под вечер, наутро – один только вернулся, без памяти. Сын этого обеспамятевшего – Голопуп и есть. Тож всё клад семейный отыскать хотел – отца безумного по лесам таскал, пока не угробил. Да только в оконцовке что-то с ним странное приключилось… Мамка моя слыхала, будто начали к нему со всей округи заложные покойнички40 таскаться… С той поры и мёрзнет.
*****
Спустя пару дней бабушка попросила сбегать к Клинкиным за какой-то надобностью.
– Не пойду! – заупрямился я. – Ихняя бабка – ведьма!
– Бессовестный! – обиделась бабушка. – Эдак ты и меня скоро обзывать станешь, ещё чуток вот состарюсь!
– Тебя – нет, – рассудительно ответил я. – Ты – симпатичная. Как колобок.
Бабушке незамысловатый комплимент понравился, она помягчела и сказала:
– Бабка Клинкина – добрая. Жисть с ней неласково обошлась. В гражданскую у ней троих братьев залётные архаровцы порубали… Она-то, когда детей нарожала, имена убитых им дала. А фрицы пришли – и эту семью сгубили. Один только сын и выжил, что на фронте был… Чего уши развесил? – спохватилась она. – Беги, давай!